Ci vediamo! / До встречи!

- Вы готовы, маэстро? Человек в глубине комнаты не шевельнулся, продолжая смотреть в зеркало. Строгий, уверенный, спокойный. Уважаемый всеми. Любимец короля. Этот человек мог позволить себе промолчать, «не заметить» обращения к себе. Выждав паузу, отозвался: - Карета? - Подана, герр Сальери. - Благодарю. И даже его благодарность звучала как одолжение, словно талер, брошенный бедняку у порога трактира. Послав последний взгляд в зеркало и слегка усмехнувшись тонкими губами, бесшумно выскользнул из темной комнаты, словно бесплотная тень, по пути приняв подобострастный поклон слуги. Стук копыт звонким эхом разносился по пустой мостовой. Лишь подъезжая ко дворцу, кони послушно перешли на тихий шаг. На подножке показалась нога в элегантном ботинке, мужчина легко выскочил из кареты и взбежал по лестнице. Тяжелые двери распахнулись, пропуская вперед церемониймейстера. - Маэстро Сальери, - объявил он. И зал – замер. Имя знаменитого, более того – гениального придворного капельмейстера действовало так всегда. Безотказно. Его любили, им восхищались, его имя превозносили. А он позволял себя любить. Именно – позволял. Сальери в своем извечном черном камзоле напоминал элегантного кота, благосклонно принимающего признания и восторги публики, но чуть стоит им приесться – и кот может выпустить когти. Однако сейчас карьера гения Сальери была на самом пике, и он наслаждался лучами славы, щедро осыпаемой с царственных рук. Сальери позволил приветствовать себя, снизошел до разговора с некоторыми лицами, но четко знал границу, когда знание своей цены переходит в необоснованную и отталкивающую надменность. Поэтому, когда его попросили сесть за рояль, Сальери не заставил себя простить дважды. Музыка – единственная, перед кем слетала его маска, и музыкант становился рабом своей мелодии. Но пальцы словно онемели, не было привычной легкости и отрешенности, которые обычно посещали композитора за музыкальным инструментом. Что-то давило на разум изнутри, не давая сосредоточиться, ломая и без того хрупкое кружево пассажей. Маэстро чувствовал себя старым, больным калекой, хотя на тот момент ему было всего сорок пять. Рассвет всего – жизни, карьеры, музыки… Но, вопреки ожиданиям, из-под клавиш вылетали тяжелые, громоздкие ноты, складываясь в несуразную конструкцию, резали слух. Но он… был уже далеко. Словно в другом мире, перед мысленным взором вспыхивали строки: Lacrimosa dies illa, Qua resurget ex favilla Judicandus homo reus… Huic ergo parce, Deus, Pie Jesu Domine, Donae is requiem. Amen.* Люди напряженно прислушивались – совсем не то они ожидали услышать на приеме короля. Но вот маэстро изменился в лице, побледнел, музыка оборвалась на полуслове, повиснув неловкой недосказанностью в воздухе. Пальцы на миг зависли над клавишами, словно в размышлении, но Сальери резко поднялся и тихо, не поднимая глаз, произнес: - Прошу извинить. Никто не двинулся, не произнес ни слова, и в полной тишине, не глядя по сторонам, Сальери быстро вышел из зала. Всю следующую неделю он не появлялся в обществе, никого не принимал, а посланцев короля, который выказал удивительную тревогу за здоровье своего первого музыканта, отсылал с нелепыми оправдательными и ничего не значащими записками. Неделя за задернутыми шторами, в тусклом мерцании свечей, в отблесках которых мерещатся несовершенные грехи былого… Быть узником собственной славы, быть рабом своего гения… - Жертва собственной победы, - шептал Сальери сквозь сведенные судорогой зубы. Мучился бессонницей с призрачными видениями, просыпаясь в холодном поту, торопился записать на нотных строчках нервные кляксы. А после – утомленный и довольный собственной работой, спокойно засыпал до утра. Дни проходили в каком-то странном предвкушении ночных терзаний. Сальери боялся и жаждал их, черпая в мрачных видениях вдохновение. А ровно через неделю он снова появился в свете. Как всегда – неспешный, уверенный, вдохновленный и вновь готовый творить. И снова зазвучала музыка великого Сальери – придворного капельмейстера. Все было как прежде, за исключением тех ночей, о которых никто не знал, проведенных в душной темноте комнаты, наполненных страхом и болью – источником вдохновения. ____________________________ * Плачевен тот день, Когда восстанет из праха Для суда грешный человек, Так пощади его, Боже! Милосердный Господи Иисусе, Даруй ему покой. Аминь. “Lacrimosa”