Изнанка

Ригг просыпается. Мэтьюс сидит на краю кровати, развернувшись так, как будто смотрит Риггу в лицо — только смотреть он ни хрена не может, потому что у него нет головы. Сидеть на кровати он тоже не может — он мертв, похоронен, Ригг видел как его гроб забросали землей. Ригг просыпается снова. Теперь Мэтьюса рядом нет, только чуть примят самый край постели, но это ничего не значит для тех, кто не верит в призраков. — Эрик, ты здесь? — спрашивает Ригг у пустой комнаты. Конечно же никто ему не отвечает. Он поднимается с постели. Ему хочется принять горячий душ, съесть яичницу с тостами, намазанными кетчупом, потом взять свой пистолет и застрелиться. Вместо этого всего Ригг идет на кухню, заваривает кофе, залпом выпивает его, обжигая язык и глотку, потом начинает собираться. А потом останавливается и включает тостер: иногда нужно делать то, чего хочешь. * После того, что случилось с Кэрри и Мэтьюсом, после того, что случилось с ним самим, Ригг мог бы бросить полицию, стать кем-нибудь еще или хотя бы перейти на работу поспокойнее — помогать наркозависимым подросткам, копаться в серой однообразной грязи экономических преступлений, заниматься уликами в архиве. Ригг остается собой, как будто боится потеряться, став кем-то еще. Такова официальная сторона дела, то, что видно любому: Ригг работает в полиции, Ригг ищет учеников Пилы, он приходит домой ближе к полуночи, падает на кровать, застеленную измятой грязной простыней, и засыпает. Обычно ему ничего не снится до самого утра — и только перед рассветом приходит Мэтьюс, будто какой-то призрак из фильма ужасов. Риггу это кино порядком надоело, но он не может просто взять пульт и переключить на другой канал, чтобы видеть на краю своей постели девку с большими сиськами или хотя бы симпатичного пушистого котенка. У Ригга есть не меньше полудюжины отборных причин винить себя в смерти Мэтьюса, он помнит их наизусть, может рассказать о каждой во всех подробностях, даже если его разбудить среди ночи — впрочем, будить его некому, разве что Мэтьюсу, а тот все прекрасно знает и без подсказок. * Ригг прикрывает Хоффмана, а тот обещает не подходить ближе, вот и все. Теперь он убийца — крови на руках еще нет, но он помогает Марку Хоффману, этого достаточно для срока за соучастие, Ригг это понимает, как и то, что полиции нужно найти козла отпущения для убийств, которые нельзя свалить на Крамера. Жизнь Ригга собрана из множества мелких клочков и кое-как сшита заново, ему все время кажется, что она вот-вот развалится окончательно, но лучше так, чем быть покойником, Ригг помнит это так же ясно, как боль от разливающегося по внутренностям желудочного сока, обжигающего кислотой все подряд. Эта сторона его жизни — ничуть не ярче, не чище, просто в ней никому не нужно лгать. Важно только соблюдать правила — пока что у Ригга выходит неплохо, но он прекрасно помнит, не позволяет себе забыть ни на секунду: правила — не его конек. Хоффману это тоже известно, он смотрит на Ригга как ворон на сдыхающую бездомную псину — ждет подходящего момента чтобы начать выклевывать глаза. Ригг не знает, кто стоит за Хоффманом, не знает, кто собрал ловушку с ледяным кубом и электрическим стулом, но понимает: в одиночку с таким не справиться. Впрочем, иногда правда кажется ему не такой уж и важной, ведь есть только один человек, который по-настоящему виновен в смерти Мэтьюса — сам Ригг. Если бы он играл по правилам, не пытаясь их нарушить, то спас бы Мэтьюса, но нет никакого «если бы» — Ригг не стал учиться у Пилы, не пытался слушать, когда с ним говорили. Расплата — пуля в живот, кошмарные сны, мысли, которые можно выбить из головы только вместе с мозгами. Он крутит это в голове снова и снова, как будто пережевывая резинку, давно потерявшую всякий вкус. Ригг совсем не уверен, что начал ценить свою жизнь после того как чуть не сдох, но по крайней мере, он жив, а это на одно очко больше, чем у большинства других людей, с которыми Пила и его ученики играли в игры. О них обо всех Ригг думает как о каких-то сказочных злодеях или библейских персонажах — чем меньше знаешь о подозреваемых, тем нелепее становятся гипотезы. * Только что приготовленные тосты — безвкусные как картон, Ригг торопливо пережевывает их, думая об Эрике Мэтьюсе — не об изуродованном трупе, который снится ему под утро, а о живом человеке: шумном, грубом, вечно оравшем, отказывавшимся слушать кого бы то ни было, кроме самого Ригга. Они были чертовски близкими друзьями, ближе уже просто некуда, но все равно Мэтьюс стрелял Риггу в живот, чтобы спастись — он ценил свою жизнь до самого конца, даже когда механизм над его головой пришел в движение. * Снова становясь полицейским, Ригг как будто выворачивает жизнь кверху изнанкой — замызганной, местами рваной, но или так, или рассказать правду, приклеить себе на лоб ярлык «серийный убийца» и тогда никто уже не будет спрашивать, что к чему. Ригг понимает убийц, почти всегда. Парней, которые режут своих подружек, матерей-наркоманок, которые топят детей в унитазах, сорвавшихся грабителей, случайно разряжающих оружие в кого-нибудь из жертв — они все как один, конечно, ублюдки, но хотя бы ясно, что ими движет. Теперь Ригг понимает Пилу и тех, кто за ним потянулся: некоторым просто нужно сунуть в рожу их собственную жизнь, они заслуживают этого. Может быть, конечно, это все — просто стокгольмский синдром или еще какие-то проблемы с головой. Так или иначе, пока Ригг играет за обе стороны, его не тронут, и его близких — тоже, не считая тех двоих, которые уже мертвы, то есть двоих самых близких, но об этом всем Ригг, конечно, никому не расскажет, даже штатному мозгоправу, к которому обязан являться на прием каждый понедельник. Мозгоправу все врут, он сам наверняка привык к этому так же, как расследующие дело Пилы привыкли к виду выпущенных внутренностей и освежеванных тел, поблескивающих голым мясом, как туши на бойне. Вот так и получается, что среди всего бесконечного вранья, которое его окружает, Ригг только с Мэтьюсом может говорит честно. К счастью, тот не отвечает, иначе Риггу все же пришлось бы признать, что он окончательно повредился башкой. Он старается не думать о том, что, может, Мэтьюс отвечал бы, если бы у него еще была голова. За мыслями о собственном сумасшествии Ригг проводит дни. Реальная жизнь кажется ему бесконечно чужой, далекой, она как будто принадлежит другому человеку, какому-нибудь покойнику, биография которого распечатана на паре страниц и лежит на письменном столе, среди остальных историй мертвецов, убийц которых никто не может найти. Длинная череда имен убитых Пилой и его учениками записана на доске черным маркером. Никто не подходит к ней вплотную, чтобы устроить мозговой штурм, как это делают в кино — нет, все копы просто смотрят на фамилии опознанных трупов, среди которых есть Мэтьюс и Кэрри. Их убил Крамер, но он точно был не один, как бы ни хотелось списать на него все. По следственной группе ходят параноидальные слухи об информаторе среди полицейских, о заговорах и шантаже. Ригг знает все разгадки изнутри, все, кроме самой главной. Он может показать пальцем на Хоффмана или даже на самого себя, но только не на того парня, который стоит за нападением на агента Страма. * Доев свои тосты, Ригг отодвигает пустую тарелку, смотрит на крошки, а потом встает из-за стола, пытаясь представить себе хоть что-нибудь, кроме трупов, но все остальные мысли как будто вылетели из головы, он больше ни на чем не может сосредоточиться. Ригг достает пистолет и спрашивает себя, ценит ли он свою жизнь или может просто нажать на спусковой крючок, чтобы мозги забрызгали стену. Пожалуй, есть только один по-настоящему действенный способ проверки. Ригг откладывает пистолет, смотрит на него как будто видит в первый раз или ждет, что тот превратится в змею и уползет. Пистолет остается на месте, ничего не меняется. Ригг опять берет его в руку, взвешивает в ладони, подносит ко рту, ко лбу, пытаясь вспомнить, при каком ранении самый высокий шанс сдохнуть — человеческое тело удивительно, даже потеряв половину мозга оно может выжить, стать бесполезной грудой дышащего мяса, брошенного на больничную койку. На секунду Ригг закрывает глаза, а когда открывает их снова — перед ним стоит Мэтьюс, так близко, что можно похлопать его по плечу или обнять. Ригг отчетливо видит мелкие осколки льда на его плечах, мокрых от талой воды, видит красные капли и розовые ошметки. Он пытается представить себе, что Мэтьюс мог бы сказать: «Цени свою жизнь» или, например «Хрен ли ты ждешь, кретин сраный? Давай, стреляй». Глядя прямо перед собой, Ригг пытается представить себе, что это Мэтьюс хочет в него выстрелить, но ни черта не выходит, он знает: Мэтьюс, скорее всего, дал бы ему по роже, но стрелять бы не стал, не сейчас. Ригг опускает ствол. Одно из двух: или он ценит свою жизнь, или он просто трус — Ригг совсем не уверен, что есть хоть какая-то разница. Мэтьюс отступает от него на шаг, и исчезает бесследно, когда Ригг смаргивает. Игра будет продолжаться до тех пор, пока он не выстрелит. Ригг снова кладет пистолет на стол и вся его жизнь в очередной раз выворачивается с лица наизнанку.