А вечен только лунный свет

Серый осенний дождь шумел и шумел за окном, так что чудилось - то бьётся о берег невыразимо далёкое море. Чуть курилась благовонная палочка, наполняя комнату серебристым дымом и резким, почти неприятным ароматом. За ширмой ворочалась служанка: как видно, и ей не спалось в эту ночь. И лампу не зажечь: нынче масло дорого, очень дорого. Должно быть, опять неурожай. Надвигается осень и холодно в доме пустом... Впрочем, просить сильных мира сего бесполезно: не помогут. Им и ломаного гроша жалко для того, кому в прежние времена разве что ноги не целовали, моля о подачке. Впрочем, зачем лампа? Книги давно были проданы, а стихи, что в них были, он помнил наизусть. Вот и теперь, прикрыв глаза, мысленно переворачивал страницы, следя взглядом за причудливыми извивами кисти, достойными самого Юкинари. В деревне глухой, за плетёной калиткой, живу я - от всех вдалеке... Да, с годами вкусы меняются. Давно ли он предпочитал стихи Ли Бо и полагал, что лучшим святым является тот, что бывал божественно пьян под луной? Теперь пришло время Ду Фу. А дождь всё шумел за стенами, глухо брякали капли о дно деревянного корыта - крыша давно прохудилась. Починить бы, но хозяин всю жизнь был придворным, а заплатить мастеру ему было нечем. Да, смешно и подумать, как прихотлива бывает жизнь. Дождь... Был бы женщиной - стал бы дождём, белым облаком поднебесным, стал бы тенью твоей - и больше никогда бы тебя не покинул. Это уже не великие китайцы. Это он писал, и ведь не сказать, чтобы очень давно. Тогда умерла Аои. Они сидели вдвоем и Хикару сказал - может быть, в этом дожде её душа пришла с ним проститься? А он в ответ прочитал эти стихи, и Хикару, кажется, почти печально сказал: - Чему бы ни учили нас монахи, порой родиться женщиною счастьем покажется сражённому любовью. Стихи в ответ на стихи - таковы правила старой игры, которые нехорошо нарушать. Но тогда было приятно вообразить, что в этих словах была доля искренности. Когда не стало Касиваги, они даже не свиделись. Да и в тех немногих письмах, которыми они тогда обменялись, не было ни строчки стихов. А он хотел, очень хотел спросить: счастлив ли ты, друг мой возлюбленный? Согрели ли сердце твоё объятия Мурасаки-но-уэ или юные поцелуи Нёсан? Но это было бы слишком похоже на жалобы покинутой любовницы, а дама Рокудзё довольно докучала подобным блистательному принцу, чтобы ещё и его друг позволил себе подобное. Да и что он мог написать? Вечер мая, в лунном свете дождь как райские врата - помнишь ли? Пустые слова, и только. Словами вообще невозможно выразить истинное чувство. Страсть, увлечение - легче легкого, но любовь... нет. Любовь можно выразить только делами, жестами, языком тела, которое лгать не умеет. Как тогда, когда они целовались прямо на глазах у милейшей Гэннайси-носкэ. Полуголый Хикару в напрочь порванной нижней рубашке и он - совершенно одетый, даже при мече. Меч, правда, у него быстро забрали. А бабуся Гэннайси-носкэ хихикала из-за веера и клялась, что лучшего зрелища не видала за все свои почти шестьдесят лет. И требовала, чтобы ей возместили моральный ущерб стихотворениями и цветами, а не то она отказывается отдать штаны и ещё какую-то одежду, которую он сбрасывал не задумываясь. Кажется, то был пояс? Да, пояс. Гэннайси-носкэ смеялась, а они целовались, и кожа Хикару была на вкус, как снег поутру, и голова кружилась от того, как это недостойно, неправильно и несравненно-прекрасно. А наутро всё сломалось, и только стихи сохранили воспоминание о случайном счастье. Дерзновенной рукой ты похитил мой синий пояс: как могу не пенять, что союз ты сердечный разрушил? А вот теперь он сам - ровесник той Гэннайси-носкэ. - Не избавиться мне от назойливых дум, и заботы совсем одолели. Вот только думы не те, каким положено терзать немолодых министров в изгнании, - усмехнулся он и, тяжело поднявшись с холодной постели, вышел на ещё более холодное крыльцо. Навес хранил его от дождя, но стены воды были повсюду вокруг - величественное по-своему зрелище. Когда они сговаривались идти к Гэннайси-носкэ тоже шёл дождь. Только майский, не ноябрьский. Вся беда была в том, что император нанял-таки оммёдзи, и продолжать затею с призраком больше не было возможности. А как было ловко придумано! И как было весело смотреть на вопящую дворцовую стражу, которая разбегается, бросая оружие, стоит только показаться его дорогому другу - в белой женской сорочке и с бумажным треугольничком на лбу. Да, все они в ужасе шарахались от призрака дамы из Павильона Павлоний... кроме, конечно, него самого. Он ведь храбрый человек, и дядя его генерал - и если колдунов поблизости нет, он сам не побоится выйти против призрака! И выйти, и войти, и умилостивить его, грозного - до рассвета умилостивлением заниматься в высокой садовой траве, когда роса холодит плечи и спину, а всё тело горит восторгом самого дивного и сладостного в мире колдовства. И даже стихи не хотелось писать. Но император нанял оммёдзи и пришлось для встреч выдумывать другой предлог - ведь при дворе непременно осудили бы тех, кто, пренебрегая дамами, ищет внимания друг друга. - А отчего бы не осчастливить какую-нибудь бабульку? - предложил тогда Хикару. - Она получит наше внимание и много любовных писем, а мы - друг друга, и все будут довольны. И как весело было “отбивать” у друга ту милейшую даму, ошарашенную таким внезапным успехом - сперва словами, а потом и с мечом к ним ворваться. Ворваться, по-глупому, до смешного ревнуя его к этой несчастной развалине, которой того гляди на тот свет пора. Испугался ли Хикару того внезапного пыла, или просто наскучили ему чувства друга - как знать? Но больше они близки не были. А теперь уже и он, тот, кто звался То-но Тюдзё, должен думать не о пропитании и не о прошлых связях, а о своей душе да о загробной её участи. Не выходило. И сам над собою смеясь, он вдруг отбросил руку в сторону, так, что широкий рукав глухо хлопнул, и хрипловатым старческим голосом затянул: - Повязаны навеки мы с тобою как журавли над озером Цинхай, чьи волны серебристою волною о берег бьются... И осёкся: сквозь дождь он увидел свет. Кто-то шёл к нему - без накидки, без зонта, в длинных хакама прямо по лужам, словно не боясь замочить ног. И вот уже даже в темноте стало ясно различимо лицо - всё то же, юное, почти женское, с капризным изгибом ярких губ, с тёмными глазами. Забывшись, он бросился к гостю, протягивая руки - и тот подхватил его под локти, спасая от позорного падения в грязь. - Как вы неловки, друг мой, - усмехнулся Хикару Гэндзи. - Не могли не поскользнуться.

***

- Я нёс ему послание из столицы, - сбивчиво объяснял служанке молодой человек. - Дозволение вернуться, его ждала должность... спешил, ведь я знаю, что промедление в таких делах мучительно... дед Югири будет так огорчён, так огорчён... Служанка растерянно хлопала сонными глазами. А мертвец так и лежал у крыльца под дождём.