Приёмыши революции

Сентябрь 1919, Москва       – Лилия Богумиловна, а вы не откажетесь что-нибудь нарисовать для нас? – Лизанька протянула старушке альбом и стакан с карандашами.       – Нарисовать? Я, по правде, художествами-то сроду не занималась, не уверена, что соображу, с чего тут и начать. Что же тебе нарисовать, милая?       – Что-нибудь. Что хотите.       Лизанька возжелала иметь альбом с рисунками всех самых симпатичных ей людей, в альбоме уже были рисунки матери и старшей сестры, Алексея, Ицхака (Алексей, к её головокружительному восторгу, нарисовал её – вышло не так чтоб похоже, то, что это именно она, угадывалось в наибольшей мере по любимой заколке в волосах, Ицхак, дурачась, нарисовал очень примитивную, стилизованную рождественскую ёлочку, но в этом был весь он).       – Ну, нарисовать, может быть, его с натуры? – Лилия Богумиловна кивнула на спящего на своём коврике пса. Пса, кстати, назвали Бруно, правда, сама Лилия Богумиловна чаще называла его Подлец, и пёс уже отзывался, как на второе имя, - ах ты ж, проснулся. Словно понял, что про него говорят.       Бруно подошёл и ткнулся в колени старушки мокрым носом, неистово виляя хвостом. Ясно было, что рисовать его будет трудно – бодрствуя, в неподвижности он не пребывал и полминуты. Кстати, сосуществование с кошками было налажено достаточно быстро – после попыток дёрнуть мохнатую даму за роскошный пушистый хвост и удара когтистой лапой, нескольких головокружительных погонь по комнатам и коридору – причём убегающий и догоняющий менялись ролями – был в итоге установлен вооружённый нейтралитет. Старая, очень хворая трёхцветная Фуся о существовании пса, разумеется, тоже знала, но преимущественно на слух – из комнаты она уже не выходила, да и вообще со своей лежанки сходила редко, и проще говоря, в воздухе уже витало предчувствие, что вскорости старушка может отойти в мир иной. Васенька же с марта по ноябрь традиционно «вахтовал», наведываясь домой не чаще раза в неделю, и вполне возможно, что наличия нового соседа просто ещё и не осознал. Ну, а если и осознает – Васеньке бояться тут точно нечего, бояться нужно Бруно, всех соседских и дворовых мелких собачек Васенька, огромный, лохматый, украшенный множеством боевых шрамов, затерроризировал так, что при виде его они предпочитали переходить на другую сторону улицы или боязливо жаться к хозяйским ногам. Так что основной конфликтующей стороной только и могла быть, как и ожидалось, молодая и самолюбивая «главкошка». Госпожа Царапка шипела, Бруно возмущённо лаял, но от слов к делу больше не переходил никто.       – Нарисуйте себя в молодости!       Лизаньке тут же стало неловко за это «в молодости», она слышала, что женщинам нехорошо говорить о возрасте, и не больно-то тут извиняет то, что она тоже женщина, но Лилия Богумиловна нормально относилась к тому, что в 70 с лишним лет не может считаться молодой. Хотя, в той прогулке по Ходынским павильонам к ней попытался лезть познакомиться подвыпивший гражданин сорока с лишним на вид, и был очень удивлён отказом.       – Ты думаешь, я это помню, что ли, какая я была молодая? Это ведь когда было-то, страшно вспомнить! Ну ладно, я попытаюсь изобразить, как уж получится, если что – не серчай уж на мои старческие руки.       Лизанька просияла и отошла – многие художники не любят, когда им смотрят через плечо, точнее – не многие любят, так что не стоит надоедать, и продолжила любоваться, как Алексей раскрашивает очередную деревянную фигурку. Очень хотелось попросить тоже что-нибудь покрасить, но пока стеснялась, да и сомневалась, что у неё получится так же хорошо. Впрочем, в этом доме, как мало где, она получала удивительное удовольствие от созерцания. Она любила смотреть, как его обитатели что-то делают – как Лилия Богумиловна вяжет крючком, как Анна линует толстые, унылого вида тетради для каких-то своих конспектов, в которых при всём желании ничего не поймёшь, как мальчики мастерят свои модели, как Ясь играет с Бруно. Это не может не приносить счастья – присутствовать при чём-то настолько простом и прекрасном. А в своей комнате в это же время Миреле играла для Леви что-то очень сложное и красивое – Лизанька не знала, что это, она отнюдь не настолько хорошо разбиралась в музыке, знала только, что разучивала Миреле это долго, по нотам, принесённым Софьей Сигизмундовной, причём переписанных ею собственноручно, а чуть ли и не по памяти. Она много сделала, чтобы помочь Миреле совершенствовать технику, хотя сама смеялась, что мало что помнит и отвыкла.       – Ей просто часто некогда, - вздохнул Ясь, - вот она считает, что стала хуже играть, хотя нам всем не понять, куда лучше ещё. Но мы уговариваем. Сегодня она обещала – у папы день рождения. Хорошо, что вы уговариваете тоже. Я люблю видеть, как она делает то, что ей так нравится.       – Я вот не шибкий обожатель музыки, - кивнул Ицхак, - слушать так, как Миреле и Лиза, затаив дыхание, не могу, заскучаю, извините. Но под музыку, особенно когда так хорошо играют, странно легче делать что угодно. Даже уроки.       Лизанька вскочила, прерывая собравшегося что-то добавить Алексея.       – Постойте… Ян, ты сказал, у твоего папы день рождения?       – Ну да. Он обещал сегодня точно быть. Но это, понятно, как получится уж…       – Что ж ты молчал? У нас даже нет никакого подарка!       Ясь поднял на неё светлые грустные глаза.       – А смысл? Я говорю ведь, он может быть, придёт, а может, что и нет. Это надо понимать. У него работа. И всё равно, он всегда говорит, что ему не нужно никаких поздравлений.       – Ну, это он так говорить может. Мой дедушка, когда его поздравляли и что-то дарили, всегда отмахивался – мол, чего уж вы. А стоило раз не поздравить – такие обиды были!       – Да и что дарить ему, непонятно. У тебя есть идеи? У меня лично нет. Он всегда говорит, что не нужно ему никаких подарков. Ну, кроме хорошей учёбы там, примерного поведения…       – Ясная картина. Ну ничего. Если даже с подарком ничего и не придумаем, то поздравить-то точно надо. Иначе это просто… нехорошо. Хотя бы букет цветов нарвать. Сказать сколько-то поздравительных слов, это все способны…       – Я согласен, - поднялся Алексей.       На лице Яся отражалось уже сожаление о том, что проговорился.       – Но даже неизвестно, когда он вернётся. Наверное, очень поздно.       Лизанька досадливо закусила губу.       – Ну и ладно. Это даже и неудобно – идти к человеку домой, куда тебя не приглашали. Мы на работу и зайдём. Ян, ты же знаешь, где это?       – А? вы что, сейчас прямо собрались и пойти?       – А почему же нет? Ты думаешь, нас не пустят? Ну, может, и не пустят… Но попробовать надо. Просто придём, поздравим и уйдём, мешать не будем. Туда ведь много разных людей ходят, их же пускают…       – Ну, нормальные люди с доносами ходят, а вы с цветами…       – Ицхак! И вообще, что значит «вы»? Ты не идёшь, что ли?       – Я б рад, ребята, но к возвращению Аполлона Аристарховича мне нужно выучить все эти проклятые спирты, иначе мне не поздоровится. Если я вам ещё нужен в будущем, я, пожалуй, останусь с ней, - он кивнул на потрёпанную «Химию», - как ни хочется мне сейчас быть где угодно, где её нет.       Таким образом, пошли маленькой, но гордой компанией – Ясь, Алексей и Лизанька. Бабушка Лиля пыталась отговорить, думала тоже пойти, но в конце концов вняла уговорам Лизаньки остаться всё же при Леви и Миреле и «французиках» и заниматься спокойно ужином, разве правильно для пожилой достойной женщины на всю жизнь записываться в няньки практически уже взрослому парню? Они и сами о нём сумеют позаботиться. Лилия Богумиловна на это заявление смотрела несколько скептически, просто нянькой она тут была не одному Алексею, да и настроены дети были решительно, строжиться и препятствовать силой было неловко. Дети едут не очень далеко, дети едут на трамвае, дети всё понимают и будут благоразумны. И в конце концов, если очень уж надо, они и дома найдут себе неприятностей, вон хотя бы на Леви посмотреть…       Из всех троих дорогу знал один Ясь, из всех троих деньги на трамвай были у одной Лизаньки, впрочем, в ходе недолгого совещания было решено, что рвать цветы с клумб – хулиганство, даже если где-нибудь в парке, где никто не видит, значит, надо цветы купить, значит, обойдёмся без трамвая. Ну и ладно, день для прогулок совсем не плохой, а взрослым можно не говорить, что с трамваем не сложилось.       – А на прошлые дни рождения ты что-нибудь дарил отцу?       Ясь посмотрел на Лизу печально.       – Вообще мы всего год как все вместе. Я год назад с отцом познакомился. До этого жил только с мамой. Маму – да, всегда легко было обрадовать…       – Ох, извини, я не сообразила. То есть, я не знала, что вы… Ну, что совсем не виделись.       – Совсем. Ну, один раз он видел меня совсем маленьким, но я этого, конечно, не запомнил. Мама только показывала мне фотографии, но фотографии, конечно, были давние, когда он приехал, я вживую его не узнал…       – Как же это всё грустно… Представить просто невозможно…       – Тебе разве невозможно? Твой отец ведь пропал без вести на войне, как знать, может быть, он объявится через несколько лет, и вам придётся знакомиться заново.       Лиза помрачнела.       – Я в это уже не верю. Да и думать не хочу. Если он попал в плен, то наверняка умер уже давно где-то, много военнопленных вернулось, а он вот нет. А думать о безвестной могиле, которая неведомо где – ничего хорошего. Разве я могу эту могилу найти, приезжать на неё? Нет. А если он жив, то ещё хуже. Это значит, что он забыл и предал нас.       – Не обязательно так думать. Мой отец не забывал и не предавал. Просто разные бывают… причины, - слово «обстоятельства» Ясь, видимо, вспомнить не смог.       – Ян, ты же понимаешь, что это нельзя сравнивать. Нехорошо так говорить, я знаю, но если он жив – то это ещё хуже. Для него – если это значит, что он сидит в тюрьме, или тяжело болен, лишился памяти, например… И мы даже не можем об этом узнать, чем-то помочь ему. А если он действительно сражается где-то в рядах белых… я не хочу даже думать об этом. Не хочу.       – Понимаю. Всё-таки это твой отец.       – Это сложно, Ян. Отца надо любить, а я не могу, он никогда со мной не был ласков, он был, конечно, ласков с Наташей и Артуром, я пыталась любить его за это, но мне-то было обидно. И за маму обидно, он слишком часто обижал её. Конечно, он не заслужил настолько ужасной судьбы, насколько можно предполагать…       – А вот это уже спорный вопрос, кто что заслужил, - отозвался неожиданно Алексей, - это только Богу решать. Мы можем просить у Бога облегчения нашей участи или наших близких, но будет всё равно так, как Богу угодно, а не нам. А если мы не можем этого принять, то это наши проблемы.       – Да, ты прав, наверное, как ни грустно…       – Я долго роптал, чем я заслужил родиться таким. А потом узнал, что множество людей жили и живут куда в больших страданиях, и страдать перестал. Не по какой-то гнусной радости, что вот мне не хуже всех, и руки, и ноги, и глаза целы, и всё такое, а потому, что вон с чем люди живут, что нам и со стороны-то страшно. У каждого своя ноша, не даётся такой, с какой нельзя справиться.       – Но многие ведь не справляются, Антон.       – Да… Потому что хотя ноша у каждого своя, но люди должны помогать друг другу. Когда у людей всё хорошо, они не думают о том, чтоб ценить это и помогать тем, кому повезло меньше, а когда сами попадают в беду, сразу ждут, что кто-то должен им помогать, от этого все беды. От этого и от того, что люди думают, что всё хорошее, что у них есть – здоровье, богатство – дано для них самих, а не для того, чтоб они помогали другим. В том, я думаю, ошибка многих людей, что они думают, что Бог посылает испытания им или кому-то другому, как бы сказать, персонально. А это испытание не только для самого человека, чтоб он не роптал и не падал духом, но и для всех вокруг – насколько они окажутся сострадательны и готовы помогать.       – Хорошо, что мы встретили вас. Мама была близка к тому, чтоб навсегда разочароваться в людях, а теперь она снова улыбается, у неё есть силы…       Когда они уже сходили с Театрального, Алексей увидел впереди золочёный купол церкви. Ему показалось, что он никаких особенных телодвижений и не сделал, но Лиза сразу уловила его настрой.       – Антон, мы не можем. Ну, по крайней мере, не сейчас.       – Да, знаю, мы торопимся, и… Но я так давно не был в церкви. Если уж так сложился случай, что она встретилась нам по пути, почему не воспользоваться таким случаем. Я ненадолго, совсем ненадолго, правда. Просто помолюсь перед какой-нибудь иконой. Просто постою в дверях, как библейский мытарь… Вам не обязательно даже ходить со мной, вы можете подождать меня здесь или в ограде.       – Может быть, на обратном пути?       – На обратном… Сильно подозреваю, что нас как минимум доведут до трамвайной остановки и проследят, чтоб мы точно сели, если не вообще довезут на машине, по пути устроив головомойку. Ты так плохо знаешь взрослых?       Ян подтверждающе кивнул.       – Ладно, если для тебя это так важно – конечно, сходи. Я понимаю. Хотя не понимаю, почему ты просто не попросишь своих домашних сводить тебя в церковь, и поближе ведь есть…       Алексей не стал объяснять – что ему вообще неловко просить об этом, что не хочется объяснять, почему, раз уж идти в церковь, он не может стоять службу и идти к исповеди, что вообще, по-доброму, не дразнить бы себя…       – А ты не пойдёшь?       – Нет, конечно. Я останусь с Яном, нельзя же оставить его одного. Да и мы были уже в церкви на Успение. Нас как-то так дедушка приучил, что слишком часто бывать в церкви не нужно. «Кто не ходит – безбожник, кто ходит слишком часто – бездельник», говорил он.       Алексей поблагодарил и решительно зашагал через маленький церковный дворик. У дверей решимость его всё же покинула, и он предпочёл свернуть влево к приделу, увенчанному шатровым куполом. У дверей придела значилось на памятной таблице, что освящён он в 1585 году во имя святого Дмитрия Солунского, в благодарность за рождение царевича Дмитрия. Однако придел оказался закрыт, Алексей поколебался, не развернуться ли и не пойти ли прочь – может быть, это не очень хороший знак, может быть, и сама церковь закрыта? Людей во дворе он не видел. А ведь сегодня не простой день, память Иоанна Крестителя, хотя время для обедни позднее, а для вечерни раннее. Но решил, раз сделан шаг – надо делать и второй, и вошёл в основное здание.       В самой церкви тоже было пустынно, но свечи и лампады горели – хотя было их куда меньше ожидаемого. Как и говорил, он не стал проходить далеко, увидев на одной стене икону святителя Алексия и, решив, что знак всё же был добрым – просто именно сюда ему и было надо, встал перед иконой, вспоминая, что помнил из акафиста, а также помнил об этой церкви, в которой сам, конечно, никогда не бывал.       – Благослови тебя Господь, отрок, - услышав голос над самым ухом, он невольно вздрогнул и шарахнулся, - что привело тебя в храм Божий в такое время, радость или скорбь?       Перед ним стоял человек в простом тёмном подряснике, с рыжеватой, не очень ухоженной бородой, от которого весьма заметно разило выпитым. Алексей спешно подавил недовольство – допускать осуждение в храме Божьем последнее дело, от греха винопития редкий из мирских чист, подвержены ему, конечно, и лица духовные, и Бог им тут судья, он один в полной мере знает все тяготы их теперь…       – Нечасто в нынешнее время увидишь в церкви молодое лицо, - продолжал служитель – Алексей не был уверен, что это батюшка этой церкви, скорее пономарь или ещё какой алтарник, впрочем, сейчас и иереи часто стараются одеваться поскромнее и риз своих не носить вне церковных служб, чтобы не раздражать богоборцев, - если какое-то душевное потрясение привело тебя сюда – открой, поделись, хоть не в исповеди, а в дружеской беседе облегчи душу.       – Нет-нет, у меня ничего не случилось… Ничего такого. Я просто проходил мимо, и зашёл помолиться… о душах дорогих мне близких людей.       Пономарь улыбнулся так умилённо, что показалось – сейчас заплачет.       – Доброе воспитание дали тебе родители, дитя, за то ждёт их великая награда на небесах… Как твоё имя?       Ложь в храме – она, конечно, всегда грех, но во всяком случае, это ложь не на исповеди, значит, не так страшно, грех этот искупаемый.       – Антон.       – Когда именины празднуешь?       Алексей осёкся. Непростительная беспечность, ни разу за всё время он не выяснил, когда теперь ему считать именины. В весьма светском доме Аполлона Аристарховича именины не праздновал никто, только дни рождения. Не праздновали ведь и Пасху и Рождество, ввиду различности верований обитателей, просто поздравляли тех, для кого эти дни значимы.       – Ну, которого Антония святым покровителем чтишь?       – Преподобного Антония Печерского…       – Достойно! Избранный угодниче Христов, иноков русских первоначальниче… - пономарь размашисто осенил себя крестом, послав поясной поклон, за неимением рядом иконы Антония, святителю Алексию, - сильный святой о душе юной предстоит, молитвами его свет истины в ней да не угаснет… Здесь поблизости живёшь? Почто же с семейством при службах я тебя не замечал ранее?       Можно было, конечно, наврать, что бывал ещё как, просто не приметился в толпе, но Алексей врать не стал. Ведь он не знает, велик ли здесь сейчас приход, как часто совершаются службы. Может быть, народу ходит мало, в немногочисленном-то собрании прихожан можно знать всех и в лицо, и поимённо.       – Я… нечасто бываю при службах… Здоровье не позволяет.       – Нехорошо… Какая ни есть хворь, от церковной жизни она отлучать не должна. Хочешь, поговорю о тебе, в болезни на дому посетить…       – Нет-нет, не стоит беспокоиться! Простите великодушно, но я пойду, меня ждут… Я ведь просто мимо проходил, случайно…       Пономарь положил ему на плечо тяжёлую ручищу.       – Ничто не случайно у Господа, отроче. Господь один мог направить меня в этот час сюда – дай, думаю, обойду, посмотрю, где свечи отгоревшие убрать, где маслица в лампады подлить, а обрёл сокровище нечаянное… Может ли случайным быть – ещё сверху я тебя увидал, как стоял ты у придела Димитровского, в честь царственного отрока Димитрия выстроенного, убиенного злодейски впоследствии, через что великое горе Смуты на Русь пришло… Может ли случайным быть, что сейчас ты стоишь пред иконой святителя Алексия Московского, как не вспомнить о другом злодейски убиенном царственном отроке, на которого ты так невероятно похож ликом…       – Я не понимаю, о чём вы говорите.       Как ни полутемно было в церкви, всё же недостаточно. Алексею отчаянно захотелось молиться о кощунственном – чтобы померк свет в окне, погасли все лампады, чтобы непроглядный мрак сгустился и укрыл его.       Пономарь положил другую руку ему на второе плечо, слегка качнувшись при этом в его сторону и обдав снова пьяным дыханием.       – Позволь, не я тебе объясню, я не столь речист, сколько уж дал Господь разумения… Пойдём со мной, я отведу тебя к одному человеку, который всё тебе объяснит. Он счастлив будет одной возможности поглядеть на тебя…       – К какому ещё человеку? Зачем? Я не могу!       – Неужели ты можешь подумать, что я к какому-то лиходею думаю тебя повести? – улыбнулся пономарь, а глаза его теперь казались Алексею совсем не добрыми – цепкими, колючими, и рядом с хмелем странно светился в них ясный, трезвый расчёт, - я служитель Божий, а ты несчастное дитя, нуждающееся в помощи… Тебе окажут помощь.       – Мне не нужна никакая помощь. Я никуда с вами не пойду. Пустите меня!       Алексею стало невероятно тошно. Ему казалось, паника, которую он никак не мог удержать, с головой выдаёт его, крупными буквами вычерчивая на его челе, что он прекрасно понял, о чём говорит этот человек, что он бьётся, как птичка, пойманная в силки, осознавшая, что она – дичь, что эта икона – святыня, созданная для помощи и утешения людям – глумливо улыбается и шепчет предательские слова о нём. Сможет ли он сладить с рослым крупным мужиком? Он нетрезв, конечно, но силы в нём это не поубавило, как бы не напротив… А ему одного толчка достаточно, чтоб больше он был не боец. Как Господь попускает творить такое в своём храме…       – Антон! – испуганный, гневный вскрик метнулся под своды и заметался там, как птица, вырвавшаяся из силков и ищущая пути обратно к небу. В дверях стояла Лизанька, силуэт её тонул в уличном свете, таком непривычно ярком, словно выходила она из разверстых райских врат. Казалось, букетом лиловых хризантем она готова разить, как мечом. Пономарь от неожиданности выпустил плечи Алексея. Лизанька подбежала и схватила Алексея за руку, тогда только он заметил, что силуэт был двойным, в дверях остался стоять Ясь. Да, вероятно, они забеспокоились, что очень уж он долго…       Служитель, впрочем, тут же опомнился и снова потянул Алексея к себе за локоть.       – Антон, - он повторил это имя со странной, как и выражение его глаз, смесью удивления и удовольствия, - должен немного задержаться. Я должен отвести его к одному человеку. Если хочешь, девочка, пошли вместе с нами, чтобы Антон видел, что я не хочу ничего плохого…       – Отпустите его немедленно. Никуда он с вами не пойдёт. Антон, пошли, - Лизанька, Алексей чувствовал, вся дрожала крупной дрожью, но её бледное лицо выражало небывалую решимость.       – Не могу, милая, - то ли улыбнулся, то ли оскалился мужчина, - а тебе бы сначала научиться вести себя достойно со старшим и лицом духовным…       – Оставьте моего брата в покое, - Ясь подошёл и отцепил руку пономаря от рукава Алексея, - вы не имеете права его трогать.       – Твоего брата, вот как? – служитель будто незаметно переступил, перемещаясь так, чтобы отрезать детям путь к выходу, - этот мальчик действительно твой брат? Не очень-то похож.       Ясь посмотрел на него холодно.       – Если хотите, спросите об этом у нашего отца.       – Охотно… - в голосе, правда, уже слышались некоторые сомнения, - где же мне его найти и как его имя?       – А здесь как раз недалеко, - вздёрнула подбородок Лизанька, и быстро, но величественно, как корабль с баржами, протащила мальчиков мимо смешавшегося злоумышленника к выходу.       – Наш отец – Феликс Дзержинский, - бросил через плечо Ясь, - сумеете найти… если захотите.       Оказавшись на улице, все трое глубоко вздохнули, а затем быстрым шагом – бежать всё же не стали, чтоб не принял кто из прохожих за воришек – пересекли церковный двор. Только за воротами Алексей почувствовал, какой его, в такой-то солнечный день, бьёт озноб.       – Ну что, вспомнил, почему тебе нельзя в церковь?       Это был странный вопрос, учитывая, что Лизанька об этом знать не могла.       – Лиза, я…       – Хорошо прогулялись… Ничего, вот сейчас обо всём и расскажем! Надеюсь, получим не очень сильную выволочку.       – Зачем? Зачем об этом рассказывать? Лиза, спасибо тебе огромное, но теперь давай поскорее забудем об этой гадкой неприятности. Этот человек пьян, вот и вёл себя как…       – Это ваши православные попы такие? – спросил с возмущением Ясь.       – Не думаю, что именно поп, - бросила Лиза, - хотя как знать… В общем, ему не поздоровится, надо это обеспечить.       – Лиза, не надо! Что человек пьёт – это, конечно, скверно…       – А что он хватает тебя и куда-то тащит – это невинные шалости? Раз и навсегда забудет, как кого-то хватать!       – Он же пьян! Вот ему и примерещились глупости… Ну неужели ты хочешь, чтоб он отвечал, что с пьяных глаз ему показалось, что я похож на царевича Алексея? Это не только стыдно, говорить такое, но и опасно.       Лиза остановилась и повернулась.       – Он посчитал, что ты похож на царевича. Что, вероятно, это можно использовать – например, чтоб собирать для тебя деньги с наивных верующих… А я – знаю, что ты царевич. И тебя необходимо защитить. Жаль, я не Катарина, она что-то придумала бы, она б так с ним поговорила, что он немым до конца дней притворялся бы… Я не умею так. Моё возмущение слишком велико…       – Лиза! – Лизе и Ясю пришлось приложить некоторые усилия, чтобы сдёрнуть остолбеневшего Алексея с места, - Лиза, что ты говоришь!       – То, что на сердце. Давай-ка поторопимся. Как же хорошо, что здесь в самом деле недалеко… Он может уже успеть кому-то рассказать… Так что надо поторопиться.       Им всё же пришлось задержаться на перекрёстке, где долго не могли разъехаться зацепившиеся колёсами две телеги, а возницы перешли к их расцеплению только после отвода души матюгами в ораторских позах.       – И как давно ты так считаешь, и почему? – тихо спросил Алексей.       – Некоторое время уже. Слишком многое к тому вело. Ты знаешь, вы с Ицхаком мне очень дороги оба. Я пока не знаю, кто дороже. Но защищать всё равно всегда буду обоих, там, где это потребуется. Поэтому если у тебя нет смелости, скажу я.       – Эта смелость – предать человека очень серьёзным неприятностям. Не смерти, конечно…       – Может быть, и смерти. И так было бы лучше.       – Лиза!       – Речь о том, что человек готовит какую-то подлость. Вспомни, он не очень-то подобострастно с тобой говорил. Настоящий ты или нет, ему, думаю, без разницы. Он просто хочет тебя использовать. Возможно, ему и его дружкам и не найти тебя никогда… Но просто знать, что ты существуешь, для него много. Ему не за большой труд узнать, что вы с Яном его обманули – здесь, в самом деле, близко нам, ему ещё ближе. Он расскажет кому-нибудь… И одни пожелают спрятать тебя от новой власти, да ещё приписать себе твоё спасение, а другие напротив, пожелают тебя сдать, и тогда у кое-кого прибавится проблем… А чего ты удивляешься? Помнишь Михаила, дедушкин бывший подчинённый, я тебе рассказывала, заходил к нам несколько раз. У него брата арестовали. По доносу попа, между прочим. Так-то.       Строптивая машина, которую последовательно пытались завести все трое, и уже грозилась попробовать и Настя, наконец соизволила. Михаил и Никита, побросав окурки, запрыгнули вслед за водителем по своим местам, и автомобиль, фырча горьким чёрным дымом, с истерическим рыком сорвался с места. Настя выдохнула – шутки шутками, а совсем выбиваться из графика не хотелось. Никиту надо будет высадить на углу Самотечной, какое-то у него там дело, а им дальше, до следственной тюрьмы в Бутырке, и это надолго. И так проволокитились вынужденно, пока ждали, когда закончат с предыдущим следствием, по тому делу, по которому этих троих привлекли – похоже, всё же ошибочно, но хорошо, что в поле зрения-то попали. Сегодня вот наконец выдалась возможность допросить, а нужные показания, как пояснил Михаил, нужны уже завтра, потому что по-честному ещё позавчера нужны были. Оттого настроение у всех в целом было ну очень весёлое. Допрашивать, конечно, едет главным образом он, а она за компанию, наблюдать и учиться. Жизнь виражи закладывает не хуже, чем эта вот машина, и как эта машина, несётся-то предопределённым ей маршрутом, ничего нет случайного в этих виражах, хоть кружится от них голова и происходящее, проносящееся вокруг пёстрым полотном, едва осознавать успеваешь. То ли в бурном потоке, то ли в сказочном лесу. Этот клубок в её руках несомненно магическим светом засветился, закружил среди неведомых ей прежде дебрей, повёл туда, куда она не чаяла попасть, но куда как раз ей, по законам этой сказки, было надо…       Ну, то есть, по правде, не в её руках этот клубок, конечно, во множестве рук, и все они перебирают многоуровневую паутину, распутывая все её узлы…       – Ты чего, Настасья? – окликнул Миша, заметив, что она так и сидит, вывернув шею и что-то выглядывая позади с хмурым, сосредоточенным выражением лица.       Настя повернулась – всё равно ничего уже не видно, потрясла головой.       – Так, ничего… Просто что-то странное мелькнуло, как-то совершенно неожиданно зацепило взгляд, и не могу теперь понять, что, а секунду назад как будто точно понимала… Ненавижу, когда так бывает, мерзкое ощущение.       – Бывает так, - согласился Никита, - как бы мозги вперёд нас работают, какую-то деталь подметишь и сам не сразу поймёшь… А где увидели-то?       Где-где – там, позади, у входа, а что там было необычного-то?       – Эти дети… Что они делают здесь?       – А! так это понятно, я их тоже заметил, даже разглядел неплохо. Один из них – Ян Феликсович собственной персоной, я думал, ты видала его уже…       – Не, его нет, только Софью Сигизмундовну…       – А других двоих не знаю. Может, приятели, но старше существенно. Видимо, это… поздравить пришли.       – Хорошо быть дитём, - пробормотал водитель. Хотя он даже никакой отповеди не схлопотал, потому что просто поздравил, а не попытался, как Михаил, подарить портсигар… Да, жаль, нету Айвара, они бы что-нибудь придумали вместе… наверное…       Айвара перевели во фронтовую ЧК на Урал в конце августа. Ну, не то что прямо перевели – предложили такой перевод. Предложили троим, у двоих других только вот незаконченных дел было немного побольше, хотя и опыта тоже побольше, но ехать стоило как можно быстрее. Они обсудили это с ним и довольно быстро пришли к заключению, что ехать, конечно, надо, здесь и без него есть, кому работать, а чем дальше от столицы, тем больше такие работники на вес золота. Оба испытали моментальное облегчение от разговора – очень не хотелось, в самом деле, ходить вокруг да около темы их отношений, трогая только, как колючку лапой, вообще озвучивать, что подразумевалось – не собираются ли они всё же пожениться. Потому что пришлось бы озвучивать тогда и то, что Настя с ним в любом случае поехать ну никак не может. Конечно, можно жену тут оставить, а самому поехать, чего ж тут такого, и так у людей бывает. Но это хлопотами свадебными подготовку к отъезду дополнять, ведь сколь ни скромно всё проводить, а какие-то хлопоты всё равно будут, а главное – иным всё равно образом будет звучать разговор этот, что она поехать с ним не может. Нет уж, ну его, такие разговоры. Оба снова подтвердили друг другу, что отношения их, как и в самом начале, ни к чему друг друга не обязывают, и никакая не любовь, а даже если б любовь – работа всё одно превыше, и ради такого дела можно эти отношения… ну, не то чтоб прервать, но поставить на паузу, что ли, однажды, если будут живы – снова встретятся, ну а может, сойдутся и с кем другим, если так сложится… В общем, расставались в очень даже весёлом и приподнятом расположении духа, Настя Айвару, по-честному, изрядно завидовала. Но что говорить, она пока для таких командировок ну никак не годилась умом и опытом, даже если б не то обстоятельство, что ей-то из-под призору далее границ губернии востриться нечего. А как нужны на местах опытные, верные, испытанные люди – это она и без объяснений очень хорошо бы поняла, после того-то, как второй раз секретарствовала, видела ворохи отчётов и смет от губернских – она и по удовлетворительным вполне считала, что чёрт там ногу сломит, а от иных Тополь сидел, обхватив голову руками, и стонал. Это были те же люди, отчёты которых за тот год он сверял с карандашом и чуть ли не со счётами:       «К высшей мере приговорены тысяча с небольшим…» С каким именно небольшим, чёрт подери? «Из них по политическим… по обвинению в контрреволюционных заговорах… по участию в восстаниях… по саботажу…» Если сложить эти цифры – выйдет под полторы тысячи, ничего себе с небольшим! Логикой нужно дойти, что в некоторых категориях фигуранты повторяются, но повторяются притом не все, особенно загадочно с графой «расстреляны по причине красного террора» – это как отдельную причину что ли понимать, или всё же часть из контрреволюции, часть из саботажа? С уголовными только более-менее просто… В «Вестнике» вообще другие цифры, потому что берётся другой период, и опять «и т.д», и у части фигурантов перепутаны инициалы, хотя из материалов по организациям ясно, что это одни и те же люди. От этого с ума сойти в самом деле можно. Отдельной песней были материалы от ВУЧК – Лацис как мог приводил их все к пристойному виду, и теперь понятно было, почему в хорошем расположении духа Насте его вообще не случалось видеть.       Айвар, как оказалось, отбывая, подал о ней ходатайство, о переводе её в отдел контрреволюции – хотя вроде бы не так и часто она ему упоминала о своём интересе. Дзержинский вызвал её, спросил, она ещё раз повторила, что работать будет кем назначат, хоть уборщицей, ну и переводу такому, конечно, была б счастлива, хотя и на старом месте не роптала и впредь не планирует. Но тут вот такое ещё дело, что и из контрреволюционного послали ребят кого на восток, кого на север, и ещё будет такое, коль так уж жизнь устроила, что Московская ЧК кузницей кадров для всей страны служит. А она вот раз таким элементом особым является, которому никуда командироваться не подобает, то надобно б ей, как бы сказать, во всяких делах соображать маленько, чтоб где возникнет большая нужда в какой ни есть помощи, туда и можно было её ткнуть, там и пригождалась бы. Перевод был ей дан.       И казалось ей уже на выходе из кабинета, что стоит она, мелкая и несуразная, перед замершей, вздыбившейся над ней штормовой волной, что сейчас обрушится на неё во всей мощи и великолепии. А потом ткнулся в ладони тугой волшебный клубок – живой, сноровистый, пульсирующий и брыкучий, размотай-ка, посмотри-ка, куда он тебя заведёт, а надо ведь не то что не заблудиться – всех чудищ поганых на пути своём сразить. Да разве в делах уголовных всё всегда просто и примитивно было, разве не было и там своих интриг и хитростей? И разве многие ниточки как будто чисто уголовные не тянулись в контрреволюцию, или же оттуда хищные щупальца – во всю тьму и грязь человеческую, в каждом помойном уголке её находя готовых поработать дьяволу, увеличить грехи свои стократ? И теперь, прикрепленная к Михаилу – сорокалетнему бывшему матросу, сильно хромому на одну ногу, повреждённую, говорят, в октябре 17го, она присутствовала при всех допросах и очных ставках, помогала с составлением бумаг, совершенствовалась в переводе шифровок (этому начал учить её ещё Айвар, но тут шифры были сложнее, при неимении ключа времени уходило порой очень много), а в свободное время изучала те материалы о «Правом центре», что имелись уже до того.       Тогда же Настя начала подозревать, что завелось у неё внутри кое-что новое. Могло и казаться, конечно – с менструациями у неё в том году когда как было, в этом только выровнялось, тошнить тоже могло и с недосыпу и недокорму. Но как ни поверни, ощущения были подозрительные, а на подозрительное глаза закрывать да отмахиваться благодушно по работе непривычная. Не тот это вопрос, в котором можно ждать, пока само прояснится во всей природной несомненности. Мутит, может, и с голоду и недосыпу, а от неопределённости совсем в глазах темнеет и голова работать отказывается. Даже и слово такое – ребёнок – на язык не идёт, бредом каким-то горячечным, неуместным при свете дня, кажется. Нет ведь пока никакого ребёнка, а может, и не будет вовсе? Ко всякому себя в этой новой жизни готовила – что ранена будет, или убита, но к такому – нет. Решать, сообщать ли Айвару и когда – он только обустроился на новом месте, и тут вот его такой вестью припечатывать и тоже заставлять решать, как реагировать – вроде, они условились, что ничем друг другу не обязаны, а с другой стороны – от него ж всё же, а он человек-то совестливый, и если потом уже, по рождении сообщать – не обиделся бы, что не сообщила сразу. И дальше что, опять же? Жениться? Ради ребёнка только жениться Насте вот хоть режь не хотелось, благо, и не обязательно это теперь. Ну, Машка вышла замуж, но то Машка, она всегда об этом мечтала, она мать прирождённая. Всё просто для Машки, всё сложно для неё, не такова она, чтоб враз вот так женщиной себя обнаружить, дитё кормить и счастливой тому быть. Вроде, и есть время, если каждый день себе повторять: вот, ребёнок скоро будет, то так понемногу и привыкнешь... Да какое там, как привыкнешь, если вместо этого мысль одна, хоть явно всеми нужными словами не оформленная, зато весу имеющая как гиря пудовая: всё ведь хорошо было, зачем портить всё. Женитьба – это не то слово, которое нужно здесь, не в том вопрос, расписываться ли или так съезжаться. А в том, что прямо следует сказать: у неё работа, которая и тогда была превыше, и сейчас остаётся, как вот среди этого всего – с пузом и с родами, когда тут и выходной взять, отоспаться полноценно и хоть пыль многослойную в комнате вытереть, некогда, а уходить сейчас вот уж точно дудки. И у Айвара та же работа, и если сказать ему: ты ничем не обязан, живи как жил, то это как бы отталкивать его от родной, между прочим, крови, и разве оттолкнётся он, хороший, совестливый человек? А если вешать на него ещё отцовство – что же, без того груза на его плечах мало? И поняла Настя, что и одного дня так, когда в голове одни только эти мысли чехардят, многовато. По одному делу помнила она пару врачей, вот к одному из них с таким насущным вопросом и наведалась. Посмеялась над первой реакцией побледневшего мужичка, объяснила суть да дело. Оплату даже с прибавкой дала – медицина дело хорошее, надо поощрять. Тем более врач попался разумный и деликатный, вопросами её морочить не стал, предупредил только, что поскольку некоторые проблемы у неё в этой области имеются, последствия всякие могут быть, может случиться, что детей и не будет уже никогда. Ну, звучит это, может, и несколько огорчительно на первое впечатление, но только не означает ведь того, что нужно прямо сейчас обременять себя этой несвоевременной ношей, прямо говоря – красть себя у работы для личного, семейного жития. Не в том ли сила их была, что ни котёнка, ни ребёнка, ночевать не придёшь хоть неделю кряду – никто там не умрёт, а так связаны они будут этой нечаянной радостью не то что друг с другом, а по рукам и ногам. Да и в будущее глядя – понадобятся ли какие-то дети ей когда-то вообще? Как на будущее загадывать – что через неделю будет, знать не можешь, а тем более уж через годы. Дожить ещё надо. Нет, пока, во всяком случае, пусть будет по-ранешнему.       Сразу по-ранешнему, конечно, не вышло, сколько-то поболела она, и в какой-то момент даже напала на неё дикая тоска стыда и раскаянья, чуть посреди ночи не сорвалась даже церковь искать, но потом успокоилась, схлынуло понемногу, уснула. Наутро уже полегче было, к вечеру и совсем спокойно. Будто первая она на свете баба, кто такое действо делает, всех бы молнии за это поражали – наверное, мало что от человечества осталось бы. Есть о чём сокрушаться – после того, как уже сбывшегося, пожившего человека своей рукой спокойно жизни лишила, из своего-то тела несвоевременный росток, как сорняк, выполоть? Жалко-то жалко – человек мог на свет явиться, а не явится, а мог бы хорошим быть, Айвар-то хороший ведь… И никакого зла дитё невинное, чтоб умирать, не сделало. А вот тут как сказать. Если б спросило оно прежде её: «Я родюсь, можно, ты будешь моей мамой?» и она бы согласилась, а потом от слова своего отказалась – то да, была б она преступница. А так он самовольно завёлся, когда совершенно она такого не ждала и не чаяла. Да и опять же – есть и такое вот, что прочих девушек, положим, не касается, а для неё вопрос важный. Не надо ей лучше никого рожать, никогда. Как не вспомнить, как сорвалась один раз при Тополе, как зашёл разговор, слово за слово, о её семействе и их истории.       – Сами посмотрите, разве не видите – вот он, знак Божий, как грезящие о монархии его не видят, ослеплены, что ли, все? Говорят – Бог желает монархии для Руси… Где ж и когда Бог монархии желал? Может, князьям ещё благоволил, а царям нет, отнюдь. Верно, потому, что царя над собой иметь – богохульство. Как сказано – отцом никого не называйте, и учителем никого не называйте, так и царь у нас один – на небесах, а все прочие наравне подданные его. За гордыню наказываются империи… Иваном царём Рюриковичи закончились, извёл его семя. Пётр выше подняться пожелал, вровень с европейскими державами стать, императором – извёл и его сынов, не стало и Романовых – не Романовы мы по правде-то. Отцу моему не хотел даровать наследника – четыре дочери подряд родилось. Моя мать ведь, при вере своей, к кудесникам обращалась – так от Бога ли ей помощь пришла? Родился наконец сын, единственный – вот такой вот… Разве вы не видите, что мы прокляты?       Держал за плечи, встряхивая, приводя в чувства.       – Прекратите! Нет никаких проклятий, и выбросьте из головы наконец всю эту бредовую мистику! Вашего отца свергли в ходе буржуазной революции, это не первый на свете государственный переворот, это закономерное историческое явление, а не действие высших сил. И умирать вы не должны были, и мы здесь работаем в том числе над тем, чтоб разоблачить устроивших это.       – Не важно, чьей рукой… Посмотрите – взошёл наш род на трон в Ипатьевском монастыре, закончиться должен был в Ипатьевском доме. Разве человеку по силам такое устроить? Зачем жалеть о тех, кого Господь решил истребить с лица земли?       – Это – ничего не значащее дурацкое совпадение! Прекратите нести бред! Если вы посмотрите на историю и на жизнь вообще трезво, без этой чувствительности и мистики, вы увидите, что всё в мире подчиняется одним и тем же процессам, и в них нет совершенно ничего сверхъестественного. Империализм – высшая стадия капитализма, после которой он неизбежно должен породить общественные противоречия, которые его уничтожат… Но уничтожение определённых классов и сил лишь постольку предполагает уничтожение конкретных людей, поскольку они являются носителями идеологии свергаемого класса, носителями определённой силы. Без этого вы – только люди…       Однако человек не может быть вне необходимости нести какую-то силу, какую-то идеологию, думала она, спрятав распухшее от слёз лицо на его груди. Как никто не свободен от того, чтоб есть и пить. И свято место не бывает пусто, его занимает другая идеология, наполняет другая сила… Она говорила как-то Айвару, как понравились ей те слова Лациса, она переписала их в свою тетрадь и перечитывала так часто, что почти помнила наизусть.       «Меч революции опускается тяжко и сокрушительно. Рука, которой вверен этот меч, твердо и уверенно погружает отточенный клинок в тысячеголовую гидру контрреволюции. Этой гидре нужно рубить головы с таким расчетом, чтобы не вырастали новые: у буржуазной змеи должно быть с корнем вырвано жало, а если нужно, и распорота жадная пасть, вспорота жирная утроба. У саботирующей, лгущей, предательски прикидывающейся сочувствующей, внеклассовой, интеллигентской спекулянтщины и спекулянтской интеллигентщины должна быть сорвана маска. Для нас нет и не может быть старых устоев морали и «гуманности», выдуманных буржуазией для угнетения и эксплуатации «низших классов». Наша мораль новая, наша гуманность абсолютная, ибо она покоится на светлом идеале уничтожения всякого гнета и насилия. Нам все разрешено, ибо мы первые в мире подняли меч не во имя закрепощения и угнетения кого-либо, а во имя раскрепощения от гнета и рабства всех. Жертвы, которых мы требуем, жертвы спасительные, жертвы устилающие путь к Светлому Царству Труда, Свободы и Правды. Кровь? Пусть кровь, если только ею можно выкрасить в алый цвет серо-бело-черный штандарт старого разбойного мира. Ибо только полная бесповоротная смерть этого мира избавит нас от возрождения старых шакалов, тех шакалов, с которыми мы кончаем, кончаем, миндальничаем, и никак не можем кончить раз и навсегда. Вот почему мы так решительны и дерзновенны в наших методах борьбы. Все войны, которые велись до сих пор, это были войны насильников за утверждение своего насилия. Война, которую мы ведем, это священная война восставших, униженных и оскорбленных, поднявших меч против своих угнетателей. Может ли кто-либо посметь нас, вооруженных таким Святым Мечом, упрекать в том, почему мы боремся и как мы боремся? Пусть не дрогнет рука!»