Приёмыши революции

      Тёплое марево качнулось, проступили очертания реального мира. Тепло, да. Именно так тепло и бывает, если добрался до места, вот оно, окончена трудная дорога, и теперь можно махнуть весне рукой – давай, наступай, раскочегаривай солнышко, плавь чёртовы льды на всех чёртовых речках в лесах и пустошах, теперь уже можно…       – Всё прочитали?       – Да.       – А поняли? Перескажите своими словами, как поняли.       Эх, усмехнулась себе, чего не пересказать. Ей первичную по этой части подготовку Роза дала, хоть вроде ей конкретно – цели такой не ставила, маловским на собраниях объясняла, ну а если Насти там и не случалось, так всё село потом ровно до следующего собрания и судачило: про обычное-то ворьё-жульё, про разбойников на больших дорогах тут никому объяснять не надо, тут ничего нового, а контрреволюция, саботаж – слова новые, зловещие, интересные. Да то же ворьё и жульё, махал рукой дед Мартын, только, вроде как, на высокий, на господский манер, вся и разница, что одни топором или ружьём чего им надобно выбивают, а другие словами мудрёными голову морочат, а суть-то одна, как и под одёжей все мы на один манер сделанные. Отец Киприан обязательно возражал, что разница очень даже есть, и разница эта вот хотя бы в том, что есть люди, вредящие по несознательности, по дурной науке или из прямой нужды – есть хотел, вот и украл, или родители воровской науке с детства научили, а есть сознательно для себя решившие, что другие люди вокруг для того только и существуют, чтоб можно было брать у них то, что нужно для жизни или для удовольствия. И из них всех худшие те, что с виду самые приличные люди. Вор на базаре зеваке в карман лапу запустит, выудит пятак – и дёру, только его и видели, а вор почтенный, уважаемый, вовсе вором себя не считающий будет отнимать у простого человека честно нажитое и раз, и два, и десять, покуда один из них не помрёт. И хуже всего то, что пример таких воров, живущих сыто, беспечально, не в страхе наказания, а напротив, в почёте и преклонении, развращает народ, учит его тому, что нет справедливости, нет справедливой награды за честный труд – и куда легче уже колеблющемуся избрать преступный путь… Так что не чёрные буковки на желтоватой, волокнистой бумаге она видела, а улыбчивое лицо Розы, рассказывающей, как в Губахе молодчик надеялся отнять у неё партийные деньги, да, получив по зубам, плакал, как маленький, как один раз угнали у них вот этот грузовик и очень удивились, когда их догнали, как в Перми один субъект взялся ходить по рабочим квартирам, отговаривать голосовать за одну рабочую в Совет, кому муки, кому масла за это совал, но был дружно и обидно поколочен бабами, его агитацией не проникшимися. А дальше вставали и собственными глазами виденные картины её сказочного, страшного и великолепного пути…       – Мне вот один вопрос не очень понятен… Непременно ли нужно быть членом партии. Я так поняла, для рядовых бойцов это не непременно. Но если нужно – то вступлю…       – Что значит - «если нужно»?!       Облизнула обветренные губы – сама скривилась от этого ощущения. Таких только мыслей и не хватало сейчас – как она выглядит. Жалко, несерьёзно, ни капли не располагающе она выглядит. То и хорошо только, что зеркал ей уже давно не встречалось, хоть самой себя не пугаться. Под ногтями черно и заусенцы все лохматые, на щеке короста какая-то, а волосы – тут уж вовсе что говорить.       – Сами понимаете, думаю. Начнут спрашивать о происхождении, о семье – я легенду-то свою назубок знаю, не сложная она… А ну как проверять начнут? До сих пор не было это никому в интерес – хорошо… Потом, прибыла-то я с белогвардейской территории. Будет ли доверие? И если в партии состоять обязательно нужно, так будет вопрос, чего ж не состою, подозрительно. А если вступать – так под чужим именем, получается, вступлю, путь свой тут начну с лукавства. Чем меньшему количеству человек врать – тем лучше…       – Это смотря, Анастасия Николаевна, в чём врать.       Поморщилась.       – Не называйте вы меня так, бога ради. Вдруг мимо двери кто пройдёт, услышит? Это я, положим, за себя знаю, что имя и происхождение своё скрываю не потому, что стыжусь, или тем более не для того, чтоб с вредоносными целями втираться в доверие, а тому, кто не знает, легко ли поверить, что происходящий из самых что ни на есть эксплуататорских верхов с ними в одном строю идти хочет? Так что ваша воля, сами подскажите уж, как тут лучше…       – Во-первых, Анастасия, не преувеличивайте значение моей воли. Хотя для рядовых бойцов действительно это практически так, но до сих пор беспартийных, тем более, как вы выразились, из самых эксплуататорских верхов, среди них не очень-то было. Поэтому можно сказать, что их выбирал не лично я. Их выбирал народ, партия… Во-вторых – почему же вы видите недостаточно оснований для вступления в партию и достаточно – сюда? Обычно бывает скорее наоборот. И в том, что я вас пойму, вы, значит, уверены?       Уверена? Горько усмехнулась внутри себя. Да как же ты можешь не понимать, не ты ли всё это сделал? Не ты ли сделал так, что великая княжна, цесаревна Анастасия, сидит тут в раскисших, напитавшихся грязью стольких дорог валенках, в подобранной на чьём-то погребе облезлой шубе, и желтоватая бумага в чёрных буковках дрожит в покрытых цыпками руках?       – Вам я свои мотивы объяснить могу. Вы тайну мою знаете и знаете, почему ей полагается тайной быть. А я знаю, что в партии самого разного происхождения люди есть, даже и дворянского, чего-то не помешало им их дворянство. Так вот и мне не помешает. Я им всем так могла б сказать – что нет никакой важности, кем я там родилась, теперь у нас бесклассовое общество ведь, и я такая же, как все, и ничем не владею, и никого не угнетаю. Но ведь не могу я именно так сказать, раз нельзя говорить, что я жива вообще. Но говорят ведь – волк линяет, да нрава не меняет, забыв о том, что собаки у людей из прирученных когда-то диких появились… Сказывали мне о собаках, которые с волками уходили, сказывали и о волках, волчатами подобранных и выращенных – они горды и своенравны, но вернее друга не найти, потому что если выбрал он человека, то своей волей выбрал. Скажете, совсем не ожидали такого, когда выводок волчат из-под огня выносили?       Хорошо, что сейчас их разделяют стол и синеватое, тёплое дымное марево, и если скрещиваются взгляды – то через эту полупрозрачную завесу. Она ни перед кем не отвела бы взгляда, но она помнила, как чувствовала себя кроликом перед змеёй. Как летом раз стояла на пригорке, неотрывно глядя на буйно-зелено цветущую трясину – такую красивую, что дух захватывало… Пока Елисейка, заметив, как она кренится, не дёрнул её за рубаху от края да не отругал как следует. А нельзя ей сейчас речи и разума лишаться…       – Значит, вы хотите доказать, заслужить доверие?       – Это тоже. В бездействии, в тихом-мирном каком-то месте я этого не докажу. Детей учить или в больнице за больными ходить – это и такая может, кто всё происходящее ненавидит, да как-то вот пережить-переждать надо, и жить, опять же, на что-то надо, сами во сне видят либо чтоб закончилось всё это поскорее, по-старому стало, либо чтоб уехать отсюда, и только случай подворачивается – такие легко начинают на контрреволюцию работать, хотя бы листовки всякие таскать. Ну, это вы, думаю, получше моего знаете. Я среди них быть не хочу.       От стоящей в воздухе дымной синевы кружится голова – так же дымно бывало в избе, когда дед Фёдор, раскуривая трубку, рассказывал о судьбе бывших тут в стародревние времена селений, кого, вишь, огонь поглотил, кого трясина, и так же ползли по болоту туманы, преображая мир, выпуская в него всё то, чему при свете дневном нет места и нет слов в языке человечьем. Когда вот так, хоть на малую щёлочку тебе мир иной приоткрывается – не будешь уже прежним.       – А среди кого вы хотите быть?       – Среди тех, кто порядок наводит. Кто не боится – брать в свои руки и делать, не боится руки марать. Вы сказали тогда мне, что мы не преступники, а такие же жертвы неправого режима. Я не хочу вечно быть жертвой – сидеть под охраной, которая то ли мир от нас охраняет, то ли нас от мира, быть символом священной власти или пережитком власти проклятой – равно бесправным… И я хочу быть полезной. Настолько, насколько была бесполезной раньше. Прямо сейчас в партию – это… наглость, понимаете? А вот отсюда, и не сразу… это другое будет дело.       Неупокоенные души шелестели бурьяном на пожарищах в вечерней темноте, безымянный череп скалился в темноте мёртвого дома, жуть болотная колыхалась за туманом, смеялась, обещая, что никогда ей не догнать солнце – и всё это отступало перед крестным знамением и молитвой, как и подобает. Весь огромный, превышающий и силы, и разумение человеческое иной мир, приблизившись, приоткрывшись – отступал, давал дорогу тому, кто стремится к жизни, к правде. Отступит и этот прежний, гнилой, злой мир, шелестящий лживыми листовками, скалящийся разорёнными, опалёнными пожарами домами и вагонами, смеющийся голосами негодяев, считающих себя приличными людьми. Человек умнеет, говорил отец Киприан, постигает мир вокруг себя, и уже не дрожит в этом мире, видя чертей и леших за каждым углом, а становится хозяином. Мы и чёрту самому пообломаем рога, не то что врагу из плоти и крови.       – Что ж, вот вам бумага, пишите заявление. Не сомневайтесь, рассмотрено будет. С партийностью после разберёмся… И анкету заполните.       Анкета – дело непривычное, но довольно лёгкое. Полных лет – 17. Родилась в месте Кричи близ посёлка Малого Соликамского уезда Пермской губернии. Отец – Малиновский Марк Фёдорович, рабочий-лесозаготовитель, погиб на войне. На которой войне – она со слов самого деда так и не поняла, Роза наказала – говорить, что на последней, с немцами. И что работал здесь, в Губахе, хоть он в ней, может быть, и не бывал. Надо будет – найдём тех, кто Марка Фёдоровича лично знали, а не надо никому – так и волноваться не будем. Мать – Малиновская (Чернякова) Прасковья Михайловна, рабочая-распиловщица, умерла от болезни. Сказывать – умерла в 1905 году, хоть умерла сноха дедова, есть подозрение, ещё до Настина рождения. Хорошо, что места здесь не из тех, где на каждого человека по пятьсот бумажек приходится – всё на устных свидетельствах, сам человек говорит, когда родился и как жизнь мыкал. Воспитывал дед, Малиновский Фёдор Михайлович, крестьянин, умер от застуды. Училась в Пермской Мариинской женской гимназии, помощью мецената, которого фамилии не знает, курса не кончила. Может быть, не говорить про гимназию? Да как тогда грамотность объяснить, для приходской школы чрезмерную… Не будешь же всё время держать в прицеле, чтоб писать с ошибками да чего шибко умного не сболтнуть… Ладно, к тому времени, как Колчака с Перми выбьют, и видно будет. Пока что всё равно никак не проверишь. Работала учительницей для начальных классов в первой сельской школе посёлка Малого. Беспартийная…       – А можно, я и вторую анкету заполню? Настоящую. Потому как это ведь всё неправда, никакой Насти Малиновской нет… Эта анкета для всех сейчас, а настоящая для вас, потому что поступаю-то я к вам по-настоящему, Романова, а не Малиновская.       За дымной завесой мелькнули болотные огоньки усмешки.       – Ваша воля. Заполните.       Анастасия приняла новый лист, сдула со лба непокорную прядь и приступила. Романова Анастасия Николаевна, полных лет 17. Родилась в Петергофе Санкт-Петербургской губернии. Отец – Романов Николай Александрович, бывший царь. Мать – Романова (Гессенская) Александра Фёдоровна, бывшая царица. Образование получила домашнее. Строчку про работу учительницей повторила, прежние свои должности – шефа Каспийского полка и патронессы госпиталя – указывать не стала, в свете времени нынешнего это было незначительно и даже смешно. Беспартийная… На этой строчке Настя даже улыбнулась. Что-то толкнуло, вспомнила слово из лексикона Розы, зачеркнула «беспартийная», написала «сочувствующая». Вот теперь совсем честно…       – Прекрасно. Кладите, кладите. Ночь впереди длинная… у меня, не у вас. Вам – спать. Вы с дороги. Судьбоносные решения будут приниматься на свежую голову.       Надеется, что ли, усмехнулась Настя, что наутро сама эти бумажки порву? Или что за ночь придумает, куда меня девать?       – …Дайте угадаю, остановились вы – нигде? И всех вещей ваших – то, что перед собой вижу? Господи, за что мне это… Там, за ширмой – кровать. Разденетесь там же, там же одежду сложите где-нибудь. И до рассвета я чтоб вас не видел.       Сперва от жёсткого, непререкаемого тона подскочила, потом остановилась, переминаясь с ноги на ногу – хотелось бы не спорить, спать и правда хочется зверски, в поезде глаз не сомкнула, а за день по Москве уходилась – не описать… Но надо.       – А… зачем у вас там кровать?       – Ваше ли это, Анастасия… Марковна, дело?       – Выходит, что моё, раз предлагаете… Ваша что ли кровать? Вы тут спите что ли? Так вот, не лягу. Это ж ваша кровать. Где вы-то спать будете? Ночь-полночь, верно, до дому не пойдёте, здесь ляжете?       – Благодарю за заботу, Анастасия Марковна, но я сам решаю, когда у меня наступает ночь. Подите в постель!       – Не пойду, поскольку она ваша. А у меня воши.       – У вас – что? – оторопело переспросил Дзержинский, - вши, то есть?       – Ну, у нас говорят – воши… Есть у вас тут другое какое-то место?       – Так. У нас там внизу есть где помыться. Есть мыло, хозяйственное, приятным ароматом не отличается и мягкость волосам не обеспечивает, зато отлично помогает от этих ваших… вошей. Нужно только найти, во что вам переодеться. Всю прежнюю одежду необходимо сложить особо и сжечь. Идёмте! Без разговоров!       Да оно и правда, какие сейчас разговоры. Всё ведь понятно, при себе решил держать, под приглядом, с тем, чтоб за ночь придумать, куда её подальше услать, где найти ей нового деда или там бабку, только вот она-то со свежей головой тоже на всё придумает, что ответить… Холодная, пахнущая суровым щелочным мылом постель была райской, и тонкое шерстяное одеяло сквозь выданные на смену завшивленному тряпью рубаху и штаны (великоватые по размеру, но что ж теперь) почти не кусалось.       Где только и как только она не засыпала… Пыталась вспомнить бабочек на обоях царскосельской спальни – не вспоминались, вспоминались живые бабочки летом на лугах возле Кричей, Елисейка говорил, как они по-народному называются, а она копалась в памяти, как по-научному – дядя ведь рассказывал… Бесполезно, это ж когда было-то… Вспоминала, как, хворая на лавке в тёмной-дымной, совсем по первости на человеческое жильё не похожей избе, водила пальцами по шероховатости брёвен, вспоминала, как засыпала в спальне Дома в Екатеринбурге – иногда очень подолгу засыпала, слушая обычные там ночные звуки: как дождь шуршит листвой в саду, как перекрикивается охрана где-то внизу, как возится в соседней комнате, в приоткрытую дверь слышно, в своей постели Алёша, и вот скрипит кровать – мама встаёт, чтоб подойти к нему… А потом были ещё белёные стены дома батюшки Киприана, пахнущие известью и пылью – засыпая, представляла себе, что смотрит на заснеженное поле… Тогда ещё не думала, что через такую снежную гладь ей предстоит идти – и пройти всю, до не видимого с берега края.       В алом закатном мареве не разглядеть его, другого берега, точнее, не понять, где кончается гладь замёрзшей реки и начинается берег. Лес это там, по сторонам раскинутых огненных крыльев, или низкие тучи? Да не так и важно это. Дед Мартын говорил, река здесь шириной версты в полторы, что ли. По болотам столько шла, неужто здесь не пройдёт? Тем более не своими ногами, Мужик, шибко заскучавший в пути по болоту, так и отстукивал нетерпеливо копытами, пока она в седло взбиралась – вот сейчас закончит человек над ним издеваться, пустит наконец вскачь. Он, Мужик, думает ли вовсе, что не поле перед ним, спящее под осевшим, подтаявшим снегом, а река, сон которой уже некрепок, как у человека поутру? Может, и понимает, лошади – они ведь очень умные животные. Только применимо ли это общее к такой частности, как Мужик? Ведом ли ему такой страх – что проломится под копытом подтопленный мартовским теплом лёд?       – Ну, Мужик, две теперь надежды – на тебя и на Господа. Яко посуху пешешествовав Израиль, по бездне стопами…       Нет у человека крыльев, нет. Зато есть верный конь, который летит – копытами земли едва касается, как стрела выпущенная…       – Гонителя фараона видя потопляема…       Словно назло, набирал силу ветер, его здесь ничто не задерживает, застит глаза, сыплет колючей крупой – заметает, проклятый, цепочки следов – не то волчьи, не то лисьи, теперь ей уж не узнать, по которым она могла б ориентироваться. Звери – они чуют, где тонкий, а где надёжный лёд. Вот, конечно, если б следы лосиные, тогда б точно было понятно, что и её с конём выдержат…       Ничего, пересекли реку быстро, ещё не успел отгореть закат – Мужику, ему что, ветер этот, что ли, в помеху? Зазвенели под копытами оледенелые камни, затрещала щетина сухой травы и мелкого кустарника, торчащего из-под снега.       – Ну что, Мужик? А говорили они, не пройдём мы, не сможем… Перешли мы реку, перешли, сделали мы это… Победную песнь вопияху Богу: Аллилуйя!       Праздновать, конечно, не время и не место. По пути будем радоваться, а заодно голову греть, что дальше. А дальше карты нет. Дальше, по той карте, что Роза дала, до тракта Усольского вёрст 5-7, через реку Тузим, их она никак не обойдёт, не пропустит, ни реку, ни тракт, но по тракту опять же нельзя, рискованно, Роза настрого сказала, раньше второго, Мелехинского, тракта не сворачивать, в Мелехине, приблизившись осторожно и вызнав, нет ли там белых, уже узнать безопасную дорогу на Юрлу. Ну, как сказать – безопасную, усмехалась Настя, низко пригнувшись к шее Мужика – дороги тут вовсе нет никакой, ветки по морде так и хлещут – выбирай тут безопасную, между лесной чащобой, волчьими огнями расцвеченной, и встречными белогвардейскими отрядами… Версты через три вынесло их на заброшенную-заросшую, а всё же дорогу, полегче стало, по той дороге домчали до Тузима… Тракт пересекала – уже солнце село, благо, от тракта дорога нашлась. По той дороге дошла Настя до деревеньки Пожовки, при слиянии рек Пожевки и Бердянки. Деревенька без малого нежилая – в одном только доме Настя заметила огонёк, туда и поехала. Она потом заметила, это часто так бывает, что старые люди не боятся незнакомых всадников, спешивающихся у их дома, не так боятся за свою жизнь – её много ли осталось, сколько радуются новому лицу, какой-то перемене в однообразии жизни, новостям… Старуха опирается дрожащей морщинистой рукой о косяк, машет другой, приглашая внутрь – древняя баснословно и глухая почти совершенно, а и не была бы – русского не знает, коми она. Несколько слов на коми Настя знала, дед Мартын подсказал, кое-как, больше жестами и мимикой, объяснила, что идёт издалека и далеко, ей бы переночевать только в тепле, и всё. Узьны. И коня где-то передержать. Вёв. Старуха закивала, засуетилась, в причитаниях Настя разобрала – сетует, накормить нечем… Какая еда, бабушка! Как на коми будет – «не беспокойтесь»? Ей только ночь переждать… Старушка вытаскивает на стол чем богата – суховатые лепёшки, вяленую морковь, мочёную бруснику. Сколько она уже живёт тут одна? Сколько уже лица человеческого не видит? Об этом не расспросить, таких слов Настя не знает. Что случилось с остальными жителями деревни? Мор, голод, война? Тысячи лет прошли с вавилонского столпотворения, а люди до сих пор страдают. Прежде она думала, что страдает на уроках французского – вот зачем это нужно, чтоб каждый народ на своём языке говорил, вот было б в мире, допустим, два языка – русский и английский, и довольно. А то есть ещё китайский, индийский, там вообще ничего не понятно… Китайку одну Настя лицом к лицу видела – с Губахи один раз приезжала с Розой, её подруга, секретарь молодёжной ячейки. Она русский язык хорошо знала. Китайцев в Губахе много, привезли работать в шахтах ещё при прежнем хозяине, Абамелек-Лазареве, как рабочую силу ещё более дешёвую, чем голодные полуграмотные русские рабочие. Русские рабочие с 1905 года про права свои уже услышали, то прибавки к зарплате требовали, то уменьшения рабочего дня, бесплатной врачебной помощи требовали. Китайцы русского языка не знали, требовать не умели, да и боялись. Роза на этом примере и объясняла и губахинским, и деревенским, какой глупостью является всякая национальная рознь. И тех и других вас грабят, и ещё между собой грызться будете, за жалкие гроши эти в горло друг другу вцепляться? Ляй – так, кажется, её звали – рассказывала, что её отца засыпало в шахте, полуживым вытащили, обе ноги сломаны. А хозяин лечение оплачивать отказался, так выгнал, вместо него взял брата-подростка на ту же оплату – вот, мол, вам и вспоможение. Умер отец. И брат, надорвавшись, умер – плата взрослая, и работа взрослая. Ну что ж, были у Ляй и ещё братья… Да к счастью, революция грянула. Ляй вместе с русскими подругами с молодёжью работала, лекции читала, самодеятельность организовывала, артели по помощи многодетным семьям – прибегут так молодые девки, всё в доме приберут, детей выкупают и накормят, а потом сядут матери рассказывать про ленинский путь, очень хорошая выходила агитация. Сюда, в Малый, она с молодёжью из местных и из переселенцев знакомиться приезжала, зазывала в «наш новый молодёжный театр», обещала книжек привезти для избы-читальни. У Аринки глаза горели – с тех пор, как отец Киприан её на свою голову грамоте выучил, у него в доме она всё перечитала, душа нового просила – да и приелись ей жития святых да поучения старцев, чего-нибудь ближе к жизни хотелось. Может быть, так и библиотекаршей её сделают? Но не сложилось, все радужные планы эти пустили под откос войска Колчака, ворвавшись в Губаху. Ляй, как и всех ей друзей и подруг, расстреляли под взорванным мостом. Хорошо, Роза тогда в Малом была. Как дошла весть – старики велели ей прятаться в Кричах в избе деда Фёдора или в охотничьей заимке у Еремихи – «одна ты у нас осталась, как ещё тебя убьют?» Но никто до Малого так и не доехал.       Засыпала Настя на лавке – коротковата лавка, ноги свисают, ну да и ладно, она так устала, спина так вовсе разламывается… Плохо, очень плохо, что народы языков друг друга не знают. Не узнаешь у старухи, как проехать на Юрлу… Надо непременно, чтоб все-все дети в школе ещё хотя бы пару языков учили… да хоть один! Тогда б хоть на каком-то третьем изъясниться можно б было. Но вот не учила бабушка-коми английского языка… совсем никакого, кроме своего родного, не учила. И вообще не училась, наверное… Роза вот – бог знает, сколько языков знает. С одним своим другом, из Чусового, не то прямо из Перми, приезжавшим, то ли на иврите, то ли на идише своём говорила, с ней, смеясь, заговаривала на немецком:       – Что ж ты, немка, а немецкого не знаешь? Да не сердись, знаю, никакая ты не немка. Англичанка у тебя мать, не по рождению, так по воспитанию.       И с Ляй даже она на её смешном щебечуще-мяукающем языке переговаривалась… Роза говорила, каждому приятно, когда к нему на родном языке обращаются… Вот и зачем её французскому учили? Учили б лучше коми, и татарскому, и финскому, да вот и немецкому, чай, немцев в России не меньше, как не побольше, чем французов…       Проснулась от холода, подскочила – бабушка ещё только ворочалась на постели, ох, старому ж человеку нельзя кости студить… Затопила печь, принесла воды в больших вёдрах – полные принесла, бабушке-то тяжело уже. Нагрела – перемыла в избе полы, горшки все, много ль тут мыть, изба-то маленькая… Ходила, смотрела, что ещё сделать, чем помочь. Так не хотелось, если уж честно, снова в седло, так хотелось остаться, словно не беспомощную старуху снова одну оставляла, а сама посреди тайги покинутой сиротой оставалась, сердце разрывалось… вот был у неё дедушка, теперь была бы бабушка… Да никак. И плохая с неё внучка, что ни скажи – не поймёт же ни слова. Бабушка на дорогу повязала ей под одежду вышитый мешочек – оберег, что ли. Это, наверное, суеверие, грех, но Настя отказаться б не посмела. В этот мешочек бумаги положит, которые в Юрлу везёт, сохраннее будут. Старуха напутственное что-то бормочет, и Настя разбирает среди этого: «Сына, сына найди». Сын у неё где-то далеко есть, когда, куда уезжал – этого Настя уже не может разобрать. Может быть, на войну забрали? Настя запоминает имя, проговаривает его про себя, обещает, что найдёт непременно. Аддзыны, аддзыны. Сдержать ли такое обещание? Как знать… Если не найдёт – найдёт кого-нибудь, кто дом родной и родителей в этой войне потерял, и упросит поехать к одинокой старухе, стать ей сыном. Она б сама осталась, но нельзя ей…       Аддзыны туй Юрла – у кого спросить, у сосен? Настя уже успела прочувствовать, как соотносится карта с реальным миром вокруг. Маленькое пятнышко на ней болота – ногтем накрыть можно, сколько шла она через них… Сплошная зелень от тракта до Юрлы – лес, в этом лесу без счёта малых речек и ручьёв, а при них встречаются такие вот, за малостью не отмеченные на карте, деревеньки, какие жилые, а какие уже не очень. Значит, так, как и собиралась – будет держать путь по солнцу, на запад. А как выйдет к тракту, возьмёт вправо… Господь, впрочем, не оставил – всё чаще стали встречаться в лесу охотники или дровосеки, а то расступался лес и являл ей на берегу речки, которой не вспомнить теперь название, маленькую, но жилую деревеньку. Сколько их было на пути? Лебедяга, Мелехина вот эта, Сизева, дальше что? Где-то принимали её радушно и угощали, чем бог послал, расспрашивали, а она говорила, что едет с Усольского тракта, и по большим дорогам ей хода нет – нет у неё времени, мать умирает, едет она к её сестре родной, с которой мать всю жизнь была в ссоре, тут день каждый на счету, если не каждый час. Чувствовала, что врёт неумело, и не больно ей верили, но не правду ж им говорить?       – Ты зачем её пустил? – слышала сквозь сон, - своей жизни не жаль, так детей пожалей.       – Ай, молчи, мать! Что у нас красть? А так хоть послушали, что в мире творится…       – Больно пользы тебе с этого! Что, спит, или прикидывается?       – Да спит вроде… Да не шуми уже, ежели чо – вон он топор-то, нежто не слажу?       – Так и сладил бы сейчас, не ждал, пока уснём…       Страшно Насте от того, что не спит – не притворяется, а уснуть не может, так страшно ломит усталую спину… Взял ли в ту ночь сон – так и не поняла, вроде, что-то виделось, безумное, лесное-болотное… Ну, и на том спасибо, что в тепле сколько-то полежала. Наутро хозяйка и хозяин улыбались, а в глазах – страх так и не прошедший… И не скажешь же им, что ночной их разговор слышала. Только попрощаться и отправляться поскорее… А где, видя испуганные, настороженные взгляды, и не просилась на ночлег, просила указать, где здесь дом есть нежилой или дорогу в лесу – ну, и ночь ещё пройдёт, что ж теперь? Лучше, чем сидеть с вами и смотреть, как сквозь липкие улыбки страх так и сочится. С волками, с ними, правда, проще. С теми хоть сразу понятно, чего им надо. Волков Настя ещё несколько раз встречала, стреляла, пускала коня вскачь – отставали… Не волков теперь боялась – людей. На одной дороге едва не пристрелили её, уж не разобрала, за кого приняли. В одном доме сын хозяйский снасильничать пытался, отхватил ножом рваную рану через полгруди, хозяйка вой подняла, хозяин за топор схватился, она – за ружьё… Так, держа на прицеле, из дома, пятясь, вышла в морозную ночь, впотьмах отвязывала Мужика, долго гнала по петляющей дороге, всё слышалась погоня… Да, не волков бояться надо, людей. Волк сразу показывает, кто он есть.       – Да что ж ты хочешь, дочка, - извинялся дед, с ружьём её на пороге встретивший, - время нынче такое… Добрый ли человек по лесам шляется? На дорогах разбойничают, не знаешь, как завтрашний день встретишь, живым или мёртвым…       – Ничего не знаю, - отвечала Настя, - а только я человек добрый, и не вина моя, что вы тут каждого скрипа боитесь. Мне вашего ничего не надо, мне только где голову преклонить часов хоть на пять, и дальше в путь, и забудете про меня. Не верите мне – так в дом не пускайте, в сенях где переночую, не верите совсем – так дальше пойду, в землянке где переночую, да хоть в норе медвежьей!       – Не серчай, дочка, а скажи хоть, от кого бежишь. Ты из кого, из белых, из красных?       – Нет уж, пойду я, дед, если ты мне поверить не можешь, что я не из белых и не из красных, а только хочу дойти до Юрлы, не можешь указать путь – так не задерживай. Что за время, в самом деле, дорогу не спросишь без того, чтоб на тебя ружьё наставили!       – А почём я знаю, может, ты разведкой идёшь? Хоть и девка – сейчас всё смешалось, и девки воюют, а конь-то у тебя справный, военный…       – Ты, дед, чего судьбу пытаешь? – зашипела из-за плеча выглянувшая на громкие препирательства бабка, - пулю хочешь? Так оно быстро… Выискался защитник, грудью встал… Юрла-то, - громко уже, - она вон, недалече, вёрст с пять…       – Вот спасибо, мать! – большего-то и не надо, только вскочить в седло – откуда силы взялись у неё, а у Мужика покуда и не убывало. Последний рывок ведь, кажется. Не последний, конечно, никак не последний, но там хоть ждёт её надёжный человек, он Розу знает, он скажет ей, как дальше… Дальше проще…       Ехала – хохотала, кому б сказать… Вот так великую княжну встречают – кто ружьём, кто топором! Ну да, на ней не написано, что великая княжна… А вот в том и дело, в том и правда, что не написано. Время такое… срывает покровы…       Было время, в путешествиях с родителями, сходили с поезда, нежились в луговых травах, венки плели… Пёстрым горохом высыпали из деревень крестьяне – бабы, ребятишки, мужики, это ж внукам потом рассказывать – царских детей видели! И как любили они разговаривать с крестьянами, расспрашивать, у кого сколько детей да как зовут коровушку… Горды, радостны были – свой народ знают! Знали б они его таким – не принарядившимся при такой-то встрече, а в исподнем на крыльцо выскочившим, в замызганном фартуке, шепчущимся по углам – ты ей, мать, посуше кашу не могла отдать, что свинье готовили? Эту б мальцам завтра дали, а так варить, а из чего? Слышь, ты чего поплоше дай, вызнает, что у нас хлеб есть – не миновать беды… Вот такой он, народ-богоносец, с кудлатыми непричесанными бородами, кочергой гоняющий не шибко расторопных, по его мнению, жену и дочь. Вот такой он, поедом заедающий пришибленную, зарёванную невестку, за которой обещали три сундука сукна хорошего да шкур овчинных, а оказалось – порченую дают, брюхатую… Вот такой он, в рядок три гробика детских сколачивающий – спокойно так, как скворечники.       – Померли. Ну, чего… Хворые были… Чего, их ещё пять… Живых жалеть надо – как могилу-то копать, не вытаяло нигде ишшо…       Вот такой он:       – Слышно вот такое, говорят, царя расстреляли… Ну, туды ему и дорога…       И чего им жалеть их – у них свои девки, а женихи кто на войне, кто по лесам прячутся, а того гляди, придут эти… или те… Едина разница… Там уж понятно, ни одной девки на селе не останется не опозоренной… Это уже не непуганный, по месяцам вестей не знающий таёжный народ. Здесь и выстрелы слышали, и подводы с побитыми, израненными людьми – солдатами, крестьянами – видели. Вот по этой дороге ехали на Юрлу из захваченного белыми Кудымкара… А чего-то в Юрлу не идут пока… Ну, чего они забыли в этой Юрле…       Ей вот надо было в Юрле найти Ивана Рассохина – благо, человек не рядовой-безвестный, в исполкоме работает, к нему всякий дорогу укажет. Иван Рассохин на порог вышел хоть и с револьвером в руке, но в глазах ни страха, ни подозрительности. Спокойная готовность, как оценила Настя, если что не так – пулю в голову моментально. Это понравилось. Как у волка – глухой, предупреждающий рык, дуэль взглядов – сильный своей силой истерично не кичится, как брехливая собака, топором не машет, слюной не брызгает. Сильный предупреждает. Иван – мужчина ещё молодой, собой довольно красивый, очень высокий, плечистый. Из рабочих или из солдат – сейчас уже не вспомнить, Роза про многих своих друзей рассказывала, кратко, но ярко обрисовывая их жизненный путь. Но вроде, где-то она с ним даже не в этих краях познакомилась…       – От Розы? Из Губахи? Ещё чего скажешь?       – Скажу – вспомните Антипа… Роза сказала, по этой фразе узнаете. Обождите, - полезла за пазуху, - да не мнительничайте, не за оружием лезу.       – А я и не мнительничаю, я жду. Зайди в дом, нечего народ пугать.       Настя пожала плечами, привязала коня, отметила, с какой одобрительной улыбкой посмотрел на него Иван. В избе довольно жарко, кажется, не столько от печки, сколько от того, что народу много – сидит за столом десять, что ли, баб и девок, с ними жена Рассохина, красавица Наталья, какой-то совет держит, у печи два бородатых деда о чём-то азартно спорят, в общем гуле не разобрать ни слова. Да, в самый раз обстановка для обстоятельного приватного разговора. А вот, плохо у ответственных партийных работников с личным временем, свободным от дел…       Иван хмурится, вчитываясь в мелко исписанные листы, на некоторых расчерчены какие-то схемы – Настя не заглядывала по дороге в эти бумаги, её, что ли, это дело, ей главное довезти.       – Да, давненько я от Розы вестей не имел… С ноября или с декабря, как не соврать?       – Что, теперь верите, что я от неё?       – Верю, верю. Во-первых, почерк-то её помню, но почерк это не главное ещё, знак тут есть особый, которым она по принуждению бы не написала…       – Это как?       – Ну так вот… долго объяснять. Ну, в общем, спасибо за вести. Пригодится. Чего ещё ждать-то от Розы, она и в осаде без дела сидеть не будет. Сами тут сидели думали, что хорошо б им с тылу горячий революционный привет преподнести, но не с таким, правда, крюком думали… Тут ближе задачи есть, в идеале – Кудымкар освобождать, а в натуре как есть – себя оборонять… Тут месяца два тому назад такое было…       – Какое? – Настя стянула шапку, жарко, прямо сейчас её, вроде, гнать не собираются…       – Да кулаки бунтовали. Ерунда, разобрались уже. Попики это… Сразу умные люди советовали с ними разобраться, но мы же добрые… Доцацкались. Ты не стой столбом, раздевайся, проходи.       – Да мне б коня определить…       – Это не волнуйся, я сам, - Иван сдёрнул с гвоздя шубейку.       – Тогда уж вместе пойдём. Он типчик своенравный, чужого сразу может и не подпустить… это по настроению. Познакомлю вас. Роза этого коня вам, кстати, завещала. Сможете, говорила – так на этом же коне к нам туда прорвётесь, так и возвертаете, а нет – так может, здесь он вам пригодится. Хоть, по правде, до сих пор только Роза с ним сладить сумела, потому как, дед Мартын говорит, по духу они родня.       – Ну, к вам или не к вам – это не я прихотью своей решаю, это куда фронт позовёт… Пока что и здесь заскучать, вишь, не дают. Ну, показывай своего зверя.       Конь Ивану шибко понравился. Это нечасто бывает – красоты Мужику природа не выделила совершенно, сочтя, что довольно с него будет его богатырской силы. Иные, кто видел впервые, аж крестились, увидев перед собой грубо вылепленную горбоносую, брыластую морду. «Истинно, и среди лошадей свои басурмане бывают!». Хвалили только те, кто силу его видел, да притом не пугался. Кажется, и Иван понравился коню, а это вовсе нечасто случалось. Мужик, говорила Роза, так-то конь незлой, позлее в Малом найти можно. Он так… презрительный. На всех двуногих смотрит так… большинству и подходить после этого не хочется. А кто и подойдёт – фыркнет в лицо так с долгим выдохом, выразительно. Мол, куда тебе, малохольному, в седло, да ещё не к кому-нибудь, а ко мне? Ходи-ка ты пешком, кости целее будут. А тут надо же, позволил потрепать себя по морде, коротко гоготнул и щипнул за руку – это у него, в принципе, знак расположения. Ну что ж, раз Иван Розин друг, наверное, и для Мужика это какое-то значение должно иметь.       Вернулись в избу, женское собрание начинало уже понемногу расходиться.       – Ну, рассказывай, как добралась. В голове прямо не укладывается, это ж какой путь проделать… К Кудымкару, к Юсьве у нас ребята вылазки делают, это само собой, до Карагая доходили, самые отчаянные, бывало, до Перми, но вот так… У тебя как, крылья, или шапка-невидимка? У Пашки Рогова на что внешность безобиднее не придумаешь, и сказку правдоподобную сочинил – поймали на въезде, две недели держали, справки наводили, мордовали… Так что уж извини за неласковый приём, но трудно мне было поверить, что аж от Губахи кто-то смог проехать. Я и сейчас не очень верю, но письма-то Розины, вот они…       – Вот Роза тоже говорила, что нет у человека крыльев, - улыбнулась Настя, жадно вгрызаясь в жёсткое, жилистое, но безумно вкусное мясо, - а оказалось, есть. Я не по дорогам, я через лес… Вот у меня и карта есть… жирными руками хватать не буду…       – Ну понятно, через лес, но через реку-то как? И у Полазны же, и у Добрянки не проберёшься, сами узнавали…       – Не, там и я рисковать не стала. Выше, между Добрянкой и Березниками, у болот Кама узкая…       Иван схватил карту, посмотрел неверяще – на карту, на Настю…       – Невозможно!       С другой стороны, решай тут, что невозможней – напрямик по гиблым местам, или по дорогам, блокированным белыми, а посланец вот он, сидит, глухариные косточки обгладывает.       – Напрямик? Через лес, через болота, через реки?       – Ну да. Да, тоже долгий путь, и опасный притом, но у меня ж конь вон какой – сами видели. Роза говорила, два что ли раза его усталым видела, тут вперёд конь всадника замордует, чем всадник коня. И карта. С конём и картой чего не проехать, да с ружьём ещё.       Взгляд, конечно, был такой – неописуемый. Насте аж неловко стало.       – Тебе лет сколько? С какого года в партии?       – В какой партии? Да не состою я…       – Как так? Не состоишь, и по Розиному заданию попёрлась?       Тут Настя и вовсе как-то смешалась.       – Долго объяснять… Я не поэтому… ну, это заодно только. Я вообще-то в Москву еду. А зачем – вот об этом не спрашивайте, не отвечу. Лучше подскажите, как белых по дуге обойти, туда, где поезда уже ходят.       Иван покачал головой, пытаясь уложить в голове невероятный рассказ Насти.       – Знать бы, где они ходят… Лучше, наверное, к Балезино – ближе-то не стоит, рискованно. На тракте у нас…       – Слышала, разбойничают. Ну, я и без тракта… Главное, направление укажите. И под седло кого-нибудь…       Новую карту Насте сообразили быстро. Азартно подключились к обсуждению судачившие у печи деды, выяснилось, что через день всего собираются в Дубровку ездившие в Юрлу за кой-каким товаром, могут взять с собой, а оттуда укажут дорогу на Афанасьево, а от Афанасьева до Балезина уже по тракту доедет, там как будто сейчас тихо… Ну, как – тихо? Сейчас нигде не тихо, но бои сюда покуда не дошли.       – Будем надеяться, что и не дойдут, тяму у них не хватит и на Уфу, и на Вятку. Впрочем, если они и пожелают так распылить силы – им хорошую встречу тут готовят…       Настя скрипнула зубами – день проволочки её первым делом в расстройство ввёл, если не вовсе в ярость, да тьфу на них всех, наутро же отправится, тут если так посмотреть, много ли осталось-то… Ну, не мало, конечно… Потом махнула рукой, решила послушать. С другой-то стороны, удобно, если хоть часть пути с кем-то вместе пройти придётся, меньше плутать зато… И веселее… Тут, впрочем, странное дело: пока ехала до Камы, пока шла через болота – очень одиноко и тоскливо порой было, эти нелепые и страшные мысли, что одна осталась на белом свете, ни одного человека больше нет, и врагу бы злейшему – если б были у неё такие, то бишь, враги-то есть, конечно, но она их ни в лицо, ни по имени не знает – обрадовалась бы… А сейчас – вот, сколько хошь людей здесь, а так страшно от того, что говорить с ними – не пять минут, дорогу спросить и распрощаться, ведь расспрашивать они её будут… Разучилась будто с людьми говорить?       – Одно вот плохо – хорошего-то коня я тебе на смену найти не смогу. Хорошие у нас наперечёт, хороших уже фронту поотдавали, вот забираем у крестьян кляч, - Иван грустно усмехнулся.       – Ну, нет хорошего – давайте, какого есть. Никакого нет – ладно, вам-то в самом деле нужнее, пешком пойду.       – Пешком? В Балезино?       – Ну а чего? Куда деваться, если не на ком? Не на пса ж дворового седло одевать. Чего идти-то тут уже… Богомольцы по святым местам больше проходят.       – Ишь ты… Знаешь ли, ладно по тракту когда, а до Афанасьева-то тебе по бездорожью почти что. От волков-то как, тоже пешком? Бегом?       – Что я, волков не видела? Патронов, правда, уже не очень много осталось…       – А через речки как – вплавь?       – Так подо льдом же! Ну, где и полыньи… Это речки, что ли, сажень без малого? Не сахарная, короче говоря. Хватит меня пугать, а? Одна вот пугала, пугала, не напугала чего-то.       Иван прищурился.       – А бандит встретится? Белые сюда не дошли, это правда, но другой швали разной хватает…       – Волков бояться – в лес не ходить. Волков на двух ногах, а шакалов тем более – так же.       – Слышали? – Иван обернулся к старикам, - а я тут каждый день выслушиваю то от одних, то от других, а вот кабы то, а вот коли сё… Слушай, Настя, может быть, с нами останешься? Несколько б нам таких Насть, и беляки на подступах развернутся.       И непонятно, то ли шутит он, то ли серьёзно…       Ну, получилось так, что Иван коня у неё купил. Выдал ей денег на покупку нового. Не описать даже, как бережно Настя складывала деньги в этот подаренный старой коми мешочек. Сроду не было у неё таких драгоценностей, те, что в корсет когда-то зашивала, теперь в сравнение не шли…       Вот что очень хорошо – дал ей Иван новые валенки взамен её, почти расползшихся. Это были вторые её валенки за путешествие… Ничего, девица в сказке семь железных башмаков сносила, а у неё всего лишь валенки раскисли…       – Иван, а что это значит – вспомнить Антипа?       – Да так… условный знак между нами, история одна… Смешная история, далеко и давно была. Как спутал нам все планы садовый сторож старичок Антип…       Ехали в две упряжки – одни сани, потяжелее, с двумя лошадьми, другие с одной. Настя ехала в тех, что запряжены двойкой, вместе с двумя дедами, третий сидел на козлах. В других санях ехала баба, везла с собой, кроме тюков с каким-то тряпьём, мешка крупы и мешка соли, молодую козу, которую, чтоб не замёрзла, одела в старую фуфайку. Смотрелось потешно. На козлах сидел её муж, хромой на обе ноги и кривой на один глаз, говорливый, не замолкал ни на минуту. Ехали весело, то и дело сани вязли в подтаявшем снегу, тогда все вылезали и толкали их. Настя не зря, конечно, боялась, что в дороге её будут наперебой тормошить и выводить на разговоры, но, впрочем, у них и меж собой находилось, о чём поговорить, не всё вокруг неё сосредоточено было.       – Так ты, говоришь, девка, не из большевичек? Ну, хорошо. Не бабское это дело. Да так-то и вообще не людское. Начёрта эти большевики взялись… Мы без них, что ли, плохо жили?       – Ты хорошо жил, так молчи, а другие не очень вот, - отозвался другой старик, у которого из кудлатой шапки торчал только нос с крупной бородавкой.       – Ну так конечно, если о голытьбе и пропойцах всяких говорить…       – А чего б и не поговорить-то, а? Я вот выбирал, что ли, у которого батьки рождаться? Кабы выбирал, так у твоего б родился, и как я тебя годами старше, так сызмальства щелбанов бы тебе отвешивал, чай, ерунды б не городил. Хозяйство-то батька развалил, а мы вот поправляй, как знаешь, а нас восьмеро, как слыхал, было, да всего двое парней-то. Тут крутись не крутись, а откуда чего возьмёшь, если нет ничего? Я вот с тринадцати годков на соседа батрачил, и много нажил? А на мне, кроме своего семейства, две сестры, девки-старухи, так и не взял никто, и куда я их? Родная кровь, из дому не погонишь.       – Ну, а я при чём? Почему мы с голытьбой своим-то кровным делиться должны? Чай, я свой хлеб и своих коров не украл, всё хозяйство моим же трудом построено.       – Да как тебе сказать-то, - отозвался с козел возница, - не так чтоб виноват-то ты ведь, а только тут Прохор Микитич прав, и никто не виноват, в каких он обстоятельствах на свет появился. Не твоя заслуга и не моя, что мы хорошее хозяйство от отцов наших получили, с хорошим-то хозяйством и руки и голова нужны, чтоб в порядке его содержать да хотя бы таким же сынам передать, а когда ты шиш да долги унаследовал – так хоть сторукий будь… Так что есть в этой мысли правда и даже немалая – чтоб всех нас в равное положение-то поставить.       – Да? Ну так становись! И последнее добро им отдай, может, весь мир накормишь, чего уж!       – Один-то не накормлю, - покачал головой старик, - да и чего мне отдавать-то шибко, сами нынче пояски затягиваем… А ты б, Панфил, бога не гневил, не прибеднялся. Получше многих живёшь. Вот уж верно говорят, кто сам нужды не знал, тот к чужой нужде глух.       – Это я-то, я-то нужды не знал?       – Приехали! – крикнули спереди, с первых саней, - вот развезло-то, а!       – Началась весна, дождались… - проворчал Прохор, выбираясь из саней.       – А что, - усмехнулся возница, - вот смотри, Панфил, и твои сани, и Митькины же все вместе вытягиваем. Сподручней вместе-то, а? Твои сани, мои лошади, общие наши закупки, а без наших бы рук ты ковырялся тут?       – Ну, размудрился тут, с притчами… Это-то сравнивать нельзя…       Эти периодические остановки, видимо, не настолько дедов и огорчали, лишний повод поразмять ноги, перекурить, пособачиться не только между собой, но и с Митькой.       – Ну, ты, если так за большевиков весь…       – А где я тебе говорил, что весь за большевиков? Я только говорю, что есть верные мысли у них. Сильно-то каждый своим углом не поживёшь. Так бы вот, знаешь, и на войну б идти не надо было – не на тебя ж сюда прямо напали, а пускай они там, в своём Петербурге, сами разбираются, так?       – Ну, это-то сравнивать нельзя!       – А чего ж нельзя? Едино, либо тебя ничего, кроме твоего угла, не касается, и хата твоя с краю, либо всё касается.       – Девке-то, слышь, коня надо… Как думаешь, кто дать может?       – Да тут хоть всю голову наскрозь продумай, а нету у нас тут лошадей лишних-особливых, девкам проезжим раздавать. Какие есть, все тут нужны. Я вот не продам. Хоть вдвое даже больше б давали, а не продам. От своих тоже не отнимешь.       – Постыдился б, не прибеднялся б, чай, безлошадным не останешься!       Лица старика Настя не видела, но по всей позе читала – на такую-то блажь не видит надобности.       – Может, у Ивахиных спросить? Они вроде кобылу свою продавать хотели…       – Да расхотели, надел-то получили обратно, куда теперь…       – А не твой сын этот надел выкупить хотел?       – Куды? Чтоб совсем добрые соседушки на зависть изошли? И так, вишь, объясняться надобно, что не у пьяниц и мотов родились, сызмальства к труду приучены и детей на том воспитали. Времена нынче такие… лучше поскромнее жить, да живу быть.       – А у Мишки?       – И у Мишки себе надо… Да где ей тут лошадь лишнюю найдёшь, родишь, что ли? Вон пусть с дружков своих большевиков спрашивает, забрали всё, что хоть как-то под седлом ходит, одних кляч оставили, и куды дели? Пускай вон в Чус езжает, там спрятали… Там вообще люди умные, поумнее нас, и лошадей попрятали, и коров, и хлеб, голодать не будут, и по весне споро засеются, а мы рот только открывать будем…       – Дедушки, а вы можете мне путь на этот Чус указать?       Деды разом обернулись, словно только вспомнили про Настино существование, хотя она тут же, рядом с ними выталкивала сани из широкой канавы с рыхлым мокрым снегом.       – Там думаешь поспрашивать? Ну, и в самом деле… А тебе на это дело Иван сколько дал? Э, это разве цена для такого-то коня… Вот те и большевики, а! за такого-то коня, как за клячу хромоногую…       – А ты б сколь дал? – тут же встрял Прохор.       – А мне на что? Округ деревни на нём гарцевать, старух пугать? Не крестьянский конь… Только клячу хромоногую тебе кто и даст, и то подумает. Вертайся к Ивану, требуй остальное. Если, конечно, он тебя слушать будет…       – У Ивана не свои деньги, казённые! – вскипела Настя, - сколько смог, столько и дал. Что он, вдобавок рубашку с себя заложит? Не нужна мне его рубашка. Он меня тоже не умолял, коня этого ему оставить, да такой наказ был. Не можете сами никого продать, так хоть укажите, кто может… У вас и хлеб, небось, не даром брали, платили за него. А что вам мало – так извините, время такое, не для торгов… А если я сильно противно для вас говорю – то опять же извините, и отсюда могу пешком пойти, тоже вы не обязаны тащить-то меня…       – Да не ершись ты! – засмеялся возница, - давай, полезай, коли Панфилу места в санях жалко будет, верхом поедешь, или к Митьке пересядешь… А, Митька?       – Нет, а чего ты сразу на меня? - обиделся Панфил, - всё я ему, смотри, как кость поперёк горла… А в Чус вроде Мишка это собирался, если не ездил ещё… Так тот прособирается поди, до распутицы…       В общем, передали Настю, с её походным мешком, эстафетой Мишке.       Мишка был мужик лет едва чуть за средних, но медлительный и какой-то сонливый – ужас, Насте так и хотелось порой и его подхлестнуть, как лошадь. Пока запрягался, пока о чём-то судачил с соседями – она извелась вся и сорвалась бы пешком, если б знала дорогу. В пути тоже измучилась – Мишка всё пытался сосватать её за своего сына, парня, по-честному, богом вообще обиженного, и собой страшноват, и тюфяк в точности такой, как отец, да и умом, кажется, слаб, и вот Настя как могла, деликатно отмахивалась от такого счастья.       – Я безродная. Ни отца, ни матери не знаю, и за душой у меня ничего нет.       – Ну, отца-матери нет – это, с другой стороны, хорошо… Это значит, тёщи нет. У меня тёща знаешь, какая? Ууу… К ней и едем. Злая баба. Ну, а что приданого нет… главное, чтоб руки были, да? Ты молодая, вроде шустрая, справная такая… Небось, по хозяйству-то побольше стоишь, чем богатейки всякие… Уж ты б за Тишку взялась… Мужику без бабы не, нельзя… Мужик без бабы пропадёт…       «Уж взялась бы я за твоего Тишку… А можно и за тебя заодно… Так бы оглоблей оходила, чтоб не ползали, как мухи придавленные!.. Это правду Прохор сказал, всё б у вас развалилось давно, коли б на тебя племянники с малолетства не батрачили… Вишь, хорошо устроился – вроде как, и не кулак, семья просто большая… А что родственников-погорельцев как рабов держишь – так это ж ничего…»       А в Чусе всё неожиданно пошло как-то не так, как-то странно. Вроде, хотели Насте лошадь искать, привели в один дом, в другой, разговорилась с теми, с теми… А там, как услышали, что странная девка в Москву собирается, сами понабежали глазеть, расспрашивать… И как так получилось, Настя сама потом сказать не могла, а сторговала она чусовских продать не только ей хромоногую гнедую Голубу («вишь, повредила где-то… лечить-то лечили, залечили, ты не думай… А только хромой ей теперь на всю жизнь оставаться… Ну так-то она лошадь хорошая, даже очень хорошая. Только вот хромая, что ж тут сделаешь!»), но и десяток справных лошадок для отряда Ивана. Вроде и говорила ведь, что решать такие вопросы не вправе, никто она здесь и звать её никак, а в ответ всё одно – ты с юрловскими верхами знаешься, ты грамотная, вот пиши бумагу, что, дескать, даём с такого-то двора лошадь, с тем, чтоб до посевной войну всенепременно закончили. Да-да, так и пиши. Десять – капля в таком-то море, а всё ж. А сверх к тому девять мешков с зерном – тоже, опять же, капля, а капля не лишняя.       – Пиши, значит: от Василия, который Бугров…       Настя подписывала мешки… Во главе стихийного продотряда вернулась в Юрлу, на рожу Иванову любо-дорого было посмотреть…       – Это ж чем ты их так разжалобила?       – Да тут уж не знаю, разжалобила или напугала. Разъяснила всё ровно как Роза говорила – что если белые придут, всё равно и лошадей и зерно заберут, и как вы тут, деньги или расписки совать не будут, а будут кулак в морду совать. У нас в Малом были ж такие, из захваченных сёл бежавшие, плетями учёные уже…       И даже не шибко досадно ей было, что такая задержка всё-таки в пути вышла. Раздобыла себе бумаги, пронумеровала листы, принялась со слов стариков новую карту себе рисовать…       Шибко медленно ехала, конечно, хромая Голуба, а дороги-то и для здорового дай боже, всё чаще останавливалась Настя – дать отдых бедной лошади, да и себе тоже, падала прямо в снег, лежала, глядя на небо в просвете сосновых лап, чувствуя, как отходит понемногу больная спина. Слава богу, хоть не голодна была, накормили, как ни отбрыкивалась…       От Русинова поехали по хорошей дороге, по ней и добрались к Афанасьеву, встретив по пути только раз свадебный обоз, отправляющийся в Ожегино. Ну да, люди женятся, люди рождаются и умирают, что бы там на дворе ни происходило… Поздравила от души, посетовала, что подарить на счастье нечего. Возле Мальцева ещё видела, но разминулись, свернули они… От Афанасьева-то совсем хорошая дорога пошла, и от Ромашей стали всё чаще Насте встречаться попутчики. От Сергина пошла рядом с обозами, переговариваясь о том о сём. До чего любопытен до чужой жизни народ, вынь ему да положь, откуда да куда, какая семья, чем занимаются… Вот и как тут скажешь? Правды не скажешь – даже не всей правды, а той, что аж из Малого она сюда, никто с ходу не верил, обзовут вруньей… И пусть бы думали что хотели, да досадно будет выслушивать шутки да подначки – скажи да скажи правду! Ну, сказала, что с Юрлы, это вроде поверили. Косились на неё, конечно, как на чудачку, но это уж пусть. На повороте на Эркешево сторговал у неё один дедок Голубу – ты ж коли на поезд дальше, так куда тебе лошадь? А в безлошадном хозяйстве и хромая – сокровище. Это уж точно, тем паче что не хромых нынче особо и не сыщешь… Какую цену за лошадь просить, Настя не знала, и совестно, конечно, было просить больше, чем давала, да ей ведь не для богатства, ей чтоб доехать… Прошла по обозам, поспрашивала – никто не знает, сколько билет до Москвы стоит! Да, вот таких-то простых вещей, бывает, не знаешь. Ну, не такая это беда, чтоб духом из-за неё теперь падать. Запросила ту цену, за какую покупала, дед, весь сияющий, выгреб ей вперемешку и царские, и новые, что-то, вроде, даже у соседа занял, на радостях даже провёз немного в сторону Балезина, на прощание очень просил, как Ленина увидит, сердечный привет ему передать. Настя улыбалась – сколько уже было, кто считал, что она едет Ленина повидать, Иван вот тоже на прощание просил – передать, что Юрла не сдастся…       В Балезино первым делом купила билет, хватило только до Новгорода – ну, что ж, хотя бы до Новгорода, всё ближе к цели, чем здесь-то, а там видно будет, если в пути через лес и болота Господь помощью не оставил, неужели оставит теперь? Поезда ждать было, пошла Настя по городу бродить, слушать разговоры…       Удивительным приключением была когда-то поездка с Крюгерами, а теперь и вспоминать странно, в самом деле что ли было это купе со шторками на окнах, с постелями и умывальником – какая роскошь! А тут просто скамейки деревянные кое-где поломанные и как попало сколоченные, и даже спрашивать не хочется, неужто вот так, сидя, без возможности прилечь, не говоря уж о том, чтоб по пробуждении умыться, должен человек ехать до Новгорода, а то и до самой Москвы, кто это додумался-то до такого? У кого спрашивать тут, рядом угрюмого вида мужики – сивушным духом от них прямо с ног сшибает, напротив – тоже не шибко трезвая, зато говорливая да развесёлая компания: вчетвером на одну скамью втиснулись, пятый меж скамьями на мешках, глазками во все стороны так и стреляют, а глазки вороватые, хищные. По соседству китайцы, татары, даже, кажется, цыгане, шумят, галдят, за места спорят, мешками друг друга толкают. Настя решила, что в ночь глаз не сомкнёт. Не то чтоб есть, что у неё красть, но и за грош нынче зарезать могут. И среди бела дня могут, и никто ж потом ничего не видел… Пока по городу-то ходила, всякое слышала. Вот, уже несколько драк вспыхивало, своими силами как-то уладили, пока выбитыми зубами ограничилось… После Дзякино прошёл проводник, Настя даже глазам сперва не поверила, как увидела его, казалось уже, никаких даже малейших следов порядка здесь, в этом столпотворении вавилонском, и быть не может, казалось, что попала она в какую-то безумную фантасмагорию, и в том только ей и хорошо, что удаётся сидеть тихо в своём углу, ничьего внимания не привлекать, а вот если привлечёт – беда тогда. Как в страшных сказках, которые рассказывали деревенские – как попал мужик на свадьбу чертей, и был незамеченным, пока ни слова не говорил… Проводник – дюжий детина, кулаки как кувалды, а ещё наган на поясе, когда вошёл, едва потолок вагона фуражкой не поскрёбывая, так довольно быстро притихли все. Кого-то безбилетного выгнал, кого-то за пьяный дебош ссадил – прямо вот так взял за шиворот и вытолкал, а ведь там тоже мужик не хлюпик был. Разогнал по местам весёлую компанию – у них места-то, оказалось, у кого где, заставил сесть, как подобает, толстого мужика, что развалился на всю скамью, положив под голову узел с вещами, да пустить на законные места вытесненных им бабок. Вроде как, не хватало на всех билетов у китайцев, клялись и божились, что на кассе билетов не хватило, откупились чем-то съестным, ехали дальше…       От мерной качки, да после всего-то, в сон клонило. Что ж, вроде хорошо поспала в Юрле, то ли организм так обрадовался, расхолодился? Ну, если задумываться… Лучше не задумываться, совсем это её тогда с головой поглотит – жаление к своим страданиям. Всё тело ведь ноет так, словно долго и прилично колотили её эти дни. Нет, конечно, этого знать нельзя, никогда её не колотили, не считать же несерьёзные тумаки, которые получала в детских потасовках с расшалившейся Машкой (за что доставалось прилично, если ловили за этим) или с мальчишками в Малом. Елисейка её драться со знанием дела, увлечённо так учил, ну и вроде, ученицей она была неплохой, только сам Елисейка и мог её уверенно победить, прочим кому как везло. «Хоть ты и девка, Настя, а парень из тебя отличный»… Чтобы не уснуть, вспоминала что-нибудь, дни рождения родственников про себя проговаривала, молитвы… Нет, от молитв почему-то тоже в сон клонило – верно, потому, что внутренне нараспев их читала, и словно сама себе колыбельную пела. Стала вслушиваться в разговоры вокруг да вспоминать разговоры попутчиков в эти дни. Ну, компания напротив всё больше анекдотами сыпала и хохотала преувеличенно заливисто, задорно, мужики рядом напротив, редко перебрасывались словом-другим, погружённые будто каждый в свою думу, а на деле, верно, мучающиеся разгорающимся похмельем. Дурное пойло пили, очевидно. Маловские много об этом говорили, нахваливая достоинства и недостатки самогона из того или иного двора или вспоминая, как бывал такой-то в городе, заходил в такой-то кабак и какой мерзкой отравы ему там налили, черти в неё мочились, не иначе – и на вкус-то как есть помои, а уж наутро что было, и словами не описать, верно, все семь смертных грехов надо совершить, чтоб в аду такие муки принять.       Как к ночи дело стало, всё больше стихал народ, вот уже там-сям храп раздавался, и сидела гадала Настя, не даст ей этот храп уснуть, или скоро и это помехой не станет, однако гадала зря, не свезло в эту ночь спать, не только ей, многим. Посреди поля встал поезд, и вскоре заметили, что долго что-то стоит, ладно б в городе такая стоянка.       – В чём дело? Почему стоим?       Народ высыпал из вагонов под холодное вечернее небо, на котором уже начинали одна за другой зажигаться звёзды. Мужики флегматично курили, сплёвывая на брякающий под ногами крупный булыжник, где-то хныкали дети и устало ругались на них их матери.       Наиболее беспокойные пошли вдоль вагонов, отыскали машиниста, тоже задумчиво покуривающего у паровоза, выяснилось, что дальше хода нет – рельсы разобраны.       – Ну, и чего делать теперь?       – Чего, чего… Обратно, видимо. И ждать, пока починят. Угля до ближайшей, которую проехали, должно хватить…       Настя чуть не завыла. Ну, и как это понимать?! Ладно, у неё билет всего-то до Новгорода, но уж до Новгорода она, кровь из носу, должна доехать! Хоть вот всё тут тресни, должна доехать! Никаких вот этих проволочек в пути…       – А когда их починят?       – А мне, скажите на милость, откуда знать? Ну, может, вот как войска перебрасывать начнут… В том годе у Верещагина взорвано, помнится, было, сравнительно быстро починили, за месяц, что ли…       Да кто это сделал, какая скотина?! Ну да, война в стране… время такое… Но что это за мода – рельсы разбирать?       – Передайте там по вагонам, обратно покатим. Недалеко вроде… Должно хватить…       – А если… - осмелилась Настя – а просто отчаянье ей молчать не давало, - вот это что мы проехали сейчас? Там вроде бы какой-то отводной путь был, нет? Что, если оттуда рельсы принести? Сможем ведь пути починить?       Сразу несколько человек посмотрели на неё как на идиотку.       – Прямо так и принести? В кармане? И кто понесёт? Ты?       – А хоть бы и я! Грузовиком, лошадьми, уж что-нибудь там, на станции, для такого случая найдётся… Я вас спрашиваю – починить сможем, нет? Я в этом не разбираюсь, вот вы скажите. А там хоть и одна пойду, если вы только курить и лясы точить согласные.       Мужики запереглядывались, загудели что-то меж собой – дословно не разобрать, ясно только, что сидеть ждать у моря погоды или возвращаться по домам пешком их равно не прельщает.       – Починить-то, конечно, можно бы… Дело это, конечно, небыстрое…       – А сидеть ждать так быстрое! Сколько, говорите, те чинили? Месяц? Я что на этом паршивом полустанке месяц жрать буду? И это если месяц ещё… если для войск чинить будут, так войска первым делом и повезут, а вы сидите, глодайте, чего там у вас припасено. Может, вы никуда не торопитесь, а мне в Москву надо!       – Ой, да тут всем куда-то надо, тебе не нужнее всех!       – А раз вам не меньше моего надо, так говорите, идём или нет? А нет, так сколько, говорите, до следующей?       Всё же несколько мужиков с Настей пошли. Вот казалось, не шибко и много успели проехать от станции, а шли целую вечность, ветер дул как будто несильный, но такой противный, пронизывающий до костей, до самой души, ноги подламывались, несколько раз Настя съезжала с насыпи в сугроб, кое-как её вытаскивали оттуда… Старик-смотритель их с порога послал, наотрез рельсы давать отказался:       – Для красоты они что ли тут положены?       – Так ить и там не для красоты, а вот спёрли, где ж ты был, чтоб помешать?       – С тех и спрашивайте, кто спёр, а тут пути портить не дам! Я тут тоже не красоты ради посажен, а порядок блюсти…       – Тут путь отводной, не первой важности, а там поезд стоит, людей полнёхонький, ему куда теперь? Просто так съездили, зазря уголь пожгли?       – Да чего лясы с ним точить, пойдём да возьмём, нас много, он один, что он сделает?       Дед за ружьём метнулся, только вот ружьё и у Насти было, а кроме того и ещё у одного мужика. Не дошло до греха всё-таки, пошумели да смирился старик. Пообещал, конечно, что нажалуется, и сидеть им всем в тюрьме…       – Ай, да жалуйтесь, прямо сейчас и начинайте!       Телеграфа на станции не было, в том году ещё связь нарушилась, так что тут старик смолчал.       – Что, там с версту, что ли, разобрано? Хватит этого?       – Как знать! Мерил, что ли, кто-нибудь? Нечем мерить-то, кроме шагов… Ну, как будто должно…       Насилу как раскочегарили стоящий там, на отводном, паровозик, и то счастье, что он там был, ещё более счастье – что нашлось сколько-то угля, правда, плевался один из мужиков, такого дрянного, что стыд такое и углём называть. И только до свёртка получится, а там уж как хошь.       – Ничего, там уж на подмогу сгоним со всех вагонов, понесут эти рельсы аки иконы на крестном ходу!       – Инструмент же надо ещё…       Работали как проклятые всю ночь, Настя тоже – снег вокруг разгребала, чтоб сподручней было. Выбившимся из сил быстро смена находилась – всё равно никому тут не уснуть, под звон, грохот да мат-перемат. Окончания работ Настя не застала – зашла в поезд выпить горячего чаю, и сморило её там. И что-то ведь ей виделось – дикое что-то, да всё одно не более дикое, чем всё то, что было с нею за эти последние дни…       У Полян обстреляли поезд, проводники выкатили установки, достали два-три ружья – дело привычное. Выстрелами расхлестали два окна в вагоне – к ним тут же встали Настя и ещё двое, у кого ружья были, тоже попалили в ту сторону – не сказать чтоб с надеждой попасть, для острастки больше. Да и со злости – и так в вагоне холодища, так теперь думать, чем окна разбитые законопатить. Отступили, кто бы они ни были…       В паршивом городишке под Вяткой Настя сошла на перрон размяться и сразу же попала в историю. Пристал к ней мужичишко – ружьё попросил продать. Вообще-то, ружьё Насте и самой нужно было, но если так посмотреть – не настолько оно нужно, как деньги на билет дальше. А этот мужичок охотник, и ружьё так нахваливал, и хорошие как будто деньги за него обещал – насколько Настя в этом вообще понимала. Ну, стоянка поезда ожидалась долгой, уголь, почти закончившийся, грузили, мужичок побежал домой за деньгами, аж вприпрыжку. Условились через час тут же встретиться, пока Настя решила побродить, посмотреть-послушать, как делала это во время стоянок уже пару раз. И за первым же поворотом нашла приключений – застала натуральное ограбление, в тени дома двое прижали женщину, один ножиком грозил, другой по карманам шарил. Вот и удачно-то как, что сделка её состояться не успела… Может быть, и отменить её, извиниться да отказаться? Деньги-то нужны, да, только без ружья, выходит, не только в лесу, но и в городе никак…       Всех троих их и арестовали – женщина убежать успела. Привели в участок – или как там это теперь называется – и получилось, стало быть, так, что это Настя тех двоих ограбить хотела, ружьём честным гражданам грозила. Ну, тут что говорить, их двоих слова против неё одной. Так оказалась Настя в месте, которое до того только по описаниям представляла – маленькой, очень тесной и тёмной камере. От двери до высокого, за толстой решёткой, окна пять больших шагов, от кровати до другой стены три шага. Никакой мебели больше нет. Странное дело, когда с лязгом закрылся засов на двери, ни паника не охватила, ни протестующего крика не вырвалось. Не заметалась, не заколотила кулаками в эту дверь, как раньше, может быть, сделала бы. Просто опустилась на кровать, покрытую одним чернющим от грязи матрасом, обхватила руками голову. Отчаяньем это даже не назовёшь… И неверием не назовёшь. Хотя абсурд, да – за что её, ведь помочь хотела… Разберутся, выпустят. Нельзя, нельзя её задерживать. У неё поезд… Ей в Москву надо.       Ружьё, мешок, верхнюю одежду при обыске отобрали. Нашли карты – и как-то им это очень не понравилось. По выражениям лиц их как-то вот очень тревожно стало. Может быть, думают, что она диверсантка какая-нибудь? Ну, незаконное хранение оружия само по себе ничего хорошего не сулит… Настя только усмехнулась. А у кого оно законное сейчас? Ей ружьё дед в наследство оставил, куда законнее-то? Что это не её дед – того они не знают, да и мало это меняет.       – Вот не нравится мне твоя рожа, - проникновенно говорил один, усатый, - крепко не нравится.       – Что поделать могу? – пожимала плечами Настя, - другую мне взять неоткуда.       – Однако же, ты борзая, - усмехнулся второй, бритый, - ну, да это бывает, конечно… Это ты пока не осознала, как ты попала-то основательно. Ничего, скоро поймёшь…       Да, пришлось понять. Вот что тут сделаешь, когда говоришь людям правду – ну, почти правду, наврала только, что едет в Новгород к тётке – а эта правда их ну никак не устраивает? И ладно б, если б только про тётку не верили… И наврала бы, как им надо, чтоб убедительно было, если б знала, как. Как ни крути, а она с белогвардейской территории сюда как-то попала, линию фронта пересекла, и ружьё у неё, и карты… Десять раз уж им всё подряд подробно объяснила, что и как – отсмеялись, злиться начали.       – Прямо так, значит, пешком через Каму и пришла?       – Не пешком, на коне. Коня продала потом, чтоб билет купить.       Что тут сделаешь, далековато они, хоть Роза, хоть Иван, чтоб спросить о ней. А всяких случайных, недолгих её попутчиков тем более поди найди… Может быть, смогут найти ту женщину, чтоб хотя бы подтвердила, как дело было? Да ведь это тоже дело не быстрое и не простое, а у них будто других задач нет. При ней мимо протащили, подгоняя пинками, громко матерящегося мужика, рубаха в крови своей и чужой – драка со смертоубийством, что ли… Кричали, кулаком по столу стучали, один раз усатый затрещину отвесил, лысый его осадил – погоди ты бить, баба всё-таки, хоть преступный элемент, а баба.       – Неужто вы думаете в самом деле, что меня белые с диверсией послали? Целый прямо отряд в одну меня, грозная сила! Неужели, если б они чего-то такого хотели, они б это более умно сделать не сумели?       – Ну кто его знает, - хохотнул бритый, - свои идиоты есть везде…       – Знакомая мне больно рожа твоя, - продолжал гнуть своё усатый, - не подскажешь, где могли видеться?       Внутри от таких слов хоть и холодело, а наружу уже не прорывалось – врать учиться время было, хоть и не шибко много, вот теперь и проверка этой науке.       – Понятия не имею, мне вот ваша – не знакома, уверена, мы с вами не встречались прежде. Что у меня, лицо какое-то особенное? Откуда мне знать, с кем вы меня путаете?       Всё ещё имела надежду, что надоест им, помотают нервы и отпустят, ей ведь на поезд… Захлопнулась тяжёлая железная дверь, лязгнул засов, и от всего мира остались эти четыре стены и окно, эта кровать с голым грязным матрасом. Не так чтоб страшно было, да. Одна в мире она уже оставалась, когда ехала через лес, когда шла через болото. Прошла от стены к стене, провела пальцами по шершавой поверхности, по неразборчивым чьим-то надписям, нацарапанным гвоздём, угольком, а где и просто ногтями, наверное…       Четыре дня провела она в маленькой, тёмной, смертно холодной камере. Несколько раз её дёргали, снова то же самое по новому кругу спрашивать, показывали какие-то фотографии – этих вот людей знаешь? Живьём приводили, троих оборванцев, спрашивали, не знает ли она их. Двое из них её тоже не знали, а третий чуть ли не на шею кинулся, назвал какой-то Наташкой – но веры ему слишком не было, кажется, не в первый раз такие фокусы откалывал. Вечером второго дня пришли, унесли матрас, другой дали, почище. Настю это совсем не обрадовало – верно, значит, надолго она здесь. Почти всё время, пока не приходили принести ей миску чего-то соплеобразного – вроде как, каша, очень жидкая, правда – или потащить на очередной унылый допрос, она просто лежала, отвернувшись к стене или глядя на зарешеченный прямоугольник неба. Знала, что за ней наблюдают – за время пути без людей, в молчании слух обострился очень, хоть и старались они, наверное, ступать бесшумно. Ну и пусть наблюдают, это её совершенно не беспокоило и не раздражало. Что она тут, голой пляшет? Мыслей её они не видят, это главное. Разоблачения-то она не боялась совершенно. Даже думала – сказать им, мол, я великая княжна Анастасия, посчитают сумасшедшей да погонят, но думала в шутку, конечно – лучше всё же без авантюр. Да, интересно б было сейчас в зеркале себя увидеть… Сама б, наверное, себя не узнала, не то чтоб кто-то ещё. Может, и правду говорит усатый, что лицо её ему знакомым кажется, как всё же она на отца похожа, но вспомнить нипочём не вспомнит, будет на сто рядов карточки разных преступниц перебирать.       Ну, первые сутки она зато отоспалась хорошо – ночью спала и немного днём. А на вторые и ночью спала меньше, луна в окно светила, мешала. Звуки мешали. В тишине, да её болезненно острому слуху, и шаги, и мат и кашель за стенами – всё, казалось, прямо над ухом, за спиной звучало. Первое время даже оборачивалась, потом привыкла. На третий день думала – спросить их, если уж собираются держать её долго, не найдут ли ей книжку или письменных принадлежностей, записи вести, но так и не решилась. Делать им больше нечего, по её капризам бегать – ладно б, жрать просила. Это не Екатеринбург тебе, сидеть в комнатах с хорошей мебелью, книжки, иконы, шитьё, всё при себе иметь, посылать то за яйцами, то за батюшкой, и ещё считать, что в тюрьме сидишь. Здесь всё серьёзное, настоящее. Настя проводила рукой по облезлой стене, по грязному матрасу почти любовно. Есть сказка, какой-то восточный царь любил ночами переодеваться в одежду простолюдина и гулять по своему городу, такой обычай стоило бы всем царям завести. Никогда не узнаешь своего народа, пока являешься ему при всей форме и регалиях, громко трубя перед собой. Пока в морду на улице не схватишь, на рынке не обсчитан да подзаборной пьяной бабой матом вслед не обложен, пока тебе руки не заламывали и на «ты» с тобой не разговаривали – не знаешь ты своего народа. Нет, правда, несколько раз поднимались внутри волны возмущения, злости – и так же гасли, другим перекрываемые. Вот теперь она хоть что-то может знать о его жизни. То, что много раз пыталась себе представить. Четыре стены, железный засов, небо в решётке, и где-то за стенами наступает весна, где-то слышны гудки паровоза и ржание лошадей, чей-то говор, чей-то смех, и всё это её не касается, потому что её касаются – шаги в коридоре, лязг засова и жестяная миска с «соплями». Там, тогда, в Екатеринбурге, она весь день ходила необычно тихая, отмахиваясь от вопросов, что это с ней вдруг. Как объяснить, когда и сама осмыслить это странное своё состояние не могла? Взбудораженные мысли никак не желали идти связно, согласно, для неё самой понятно. Всё-таки, знать, что людей иногда арестовывают и сажают в тюрьмы, и слышать от человека, что он сидел в тюрьме – это совершенно разные вещи. Тётя Элла с другими сёстрами посещали заключённых… Так жалела, что мало расспрашивала её. К тёте Элле она вопросы нашла бы, вот здесь посложнее. Перебирала слова, составляла фразы – всё не то, всё неправильно… Да, решимость была, времени не было. Розу – могла расспросить, да уже не находила ни слов, ни решимости. Благо, Роза кое-что рассказывала и сама. И каждый рассказ, как и каждый прожитый день, каждая встреченная человеческая история, каждая долетевшая новость – из Губахи ли или откуда подальше – ещё вернее сковывали уста. Ей ли расспрашивать… Теперь уже горько смеялась внутри себя – тётя Элла посещала заключённых, да. Родственники её сажали, а она посещала, такое вот семейное разделение занятий.       В честь её рождения отец издал указ о помиловании студентов, участвовавших в народных волнениях. Потому и зовут её Анастасией, что значит – возрождение, возвращение к жизни. Теперь уже это тоже было смешно. Вот, уж хоть за этим стоило родиться, хоть и очередной девочкой, разочарованием императорского двора. Может быть даже, этих студентов потом не арестовали и не посадили снова… Если они испугались, отошли от борьбы, стали законопослушны – то да. Только возрождение ли это, или внутреннее умирание? Не больно тепло теперь на душе от того, что это было. Прошлое давно в прошлом, и его не изменить, не шепнуть отцу в пророческом сне – подарить рождённой дочери на одного освобождённого больше. Не попроситься однажды с тётей Эллой… Да кто бы отпустил юную княжну в столь не приличествующее ей место… Ну вот и зачем ей, в самом деле, была б с собой икона святой Анастасии Узоразрешительницы, какой в том прок?       Утром пятого дня, когда мурыжил её опять допросами усатый, в комнату зашёл какой-то новый, невысокого роста, но плотный, с жёлтым, одутловатым лицом, с простуженным голосом. Коротко расспросил усатого, без явного энтузиазма задал несколько вопросов ей, и распорядился:       – Выпускай.       – Как это – выпускать?       – А так, на все четыре стороны. А что ты с ней делать собрался? И пьянчуг этих выпускай, протрезвели уже. Делать совсем нечего стало? Ещё и поселил в отдельной камере, как императорскую особу. А там этих паскуд, динамитчиков, везут, куда их сажать собрался, на голову себе? Кончай дурью маяться.       Усатый возражать не стал. Видимо, так и не нашёл, чего ей пришить, хоть и хотелось. В общем, в камеру Настя не вернулась. Ни шубу, ни шапку ей, кстати, не вернули. Но она так рада была, что и спрашивать не стала. Ружьё тоже конфисковали. Досадно, обидно… но ладно. Главное – вернули мешок, а в нём еда, в нём на дне ножик, вот и славно, вот и живём. Паспорт отдали, и даже карты. Какие уж тут претензии?       Побрела Настя, зябко ёжась на лёгком вполне ещё зимнем ветерке, по стылым улицам, размышляя, что теперь делать. Поезд ушёл, денег нет, продать нечего. Да попросту вскорости замёрзнет она без зимней одежды. Милостыню просить попробовать? Подайте бывшей великой княжне Христа ради… Не, плохой вариант. Две ночи ночевала в сарайках, со скотиной – помнила, как тепло было спать, прижавшись к конскому боку. Оттуда Настю выгоняли наутро что только не дрекольем, кто ж бродяг любит. На одном дворе, куда забрела поздно вечером, стянула вот эту шубу… Не совсем она выкинутая была, погреб ею покрывали. Вот в эту ветошь, стряхнув с неё наледь, Настя и вползла. Простите, люди добрые, но ещё послужит шуба по прямому своему назначению. Поди, ещё найдёте, чем погребок свой покрыть. Одной бабке предложила помощь – дров поколоть, получила немного денег и пресноватую лепёшку. На деньги купила у какого-то пропойцы шапку. Так и так пропил бы ведь. Одна монетка осталась – пошла купить спичек, будет, чем где-нибудь на отшибе костерок развести, жизнь уже сразу хороша будет. Продавец, посмотрев на неё пристально, сказал дождаться закрытия лавки и пригласил домой, угостил варёной в мундире картошкой и подарил старые, но ещё вполне хорошие валенки, эти-то на глазах уже расползались. Сам он немец, военнопленный, так здесь и оставшийся – сошёлся тут с бабой, вдовой, детишкам её отчимом стал, уже двоих и своих воспитывает. По её худобе и малому росту принял её за ребёнка, вот сердце и сжалось.       – Потому как сразу увидел я, что ты моей крови. Немка ведь? Как звать-то?       – Звать Настей, только я не немка.       – Да как же, будто я не вижу?       – Ну, я почём знаю, кто мой батя был, может, и немец, мать про это не сказывала.       Врать Насте всё легче было, хоть и было совестно. Поблагодарила доброго хозяина и дальше двинулась. Пришла к вокзалу, дождалась темноты, и заползла в товарный вагон, схоронилась среди ящиков. По сравнению с улицей, очень даже тепло, пригрелась, уснула. Разбужена была открытием, что не одна она вот такая умная. За плечо тряс побродяжка лет так четырнадцати.       – Эй, ты кто такая? Какого хрена тут?       – А ты какого? Этот вагон что, твой собственный?       Замахнулся. Настя увернулась, он приложил кулаком по ящику, зашипел матом. Отвесили друг другу немного тумаков, разговорились… На шум пришёл сторож, выгнал всю компанию взашей – кроме этого четырнадцатилетки, тут ещё трое помладше были, скрылись в заброшенных постройках возле свалки, ночь и день там переждали. Доели Настины припасы, вся компания – к ним ещё двое добавились – рыбу дедову очень похвалила. Старшего зовут Сашка, двух девчонок в компании – Леська и Груня. Кто сколько уже скитается, кто год, кто побольше… На следующую ночь всё же забрались в вагон и поехали.       – Мы не такие знатные, чтоб за билеты платить, мы и так уж.       Эти едут без цели, абы куда. Так что им и разницы большой нет, на которой станции их обходчик обнаружит и вытурит.       – Ну, и выгонят – ты не расстраивайся! Что, последний поезд? А даже хоть и последний. Чего тебе та Москва? Многие едут, а мне вот она ну даром не нужна! Мы наоборот вот сюда приехали, здесь у людей хлеба больше… Но жадные тоже зато.       У Сашки отец не вернулся с войны. А однажды и мать домой не вернулась. Кто говорил, будто видел, как бредёт она к реке, кто – что сбежала с каким-то… Этого, наверное, и не узнаешь уже точно. Сашка с братом ждали-ждали, а потом пошли по миру. Брат умер потом… У Никитки отец разбойничать ушёл, и там его, верно, убили, поговаривают, это из мести за его дела кто-то их избу спалил. Бродили сколько-то с матерью вдвоём, младшего-то, младенца обузного, она в речку ночью скинула. Потом мать спилась и померла. У Леськи вот родители то ли живы, то ли нет. Раз ночью мать разбудила их троих, отвела в избушку в лес и велела там тихо сидеть, ждать её возвращения. Больше они не видели ни её, ни отца. Ждали, ждали, а жрать-то хочется. Пошли. Посёлка своего не нашли – сожжён. Сестра потом потерялась в дороге, уже в городе, когда удирали они от лоточника, у которого булку стащили. А брат вот он, Гаврюша.       – Ну, а у тебя что? Убили? Кто, красные, белые? Хотя какая разница… Одна у них была?       – Не, много. Где остальные – не знаю.       У этих детей нет никакой обиды на несправедливость мира. Они изначально привыкли к тому, что мир несправедлив. Ну да, лишились родителей – ну, с кем не бывает. У Груни мать родами померла, естественное дело. Потом от какой-то болезни умер отец, мачеха с семерыми осталась – двое отцовы и пятеро общих. Да, дома лишились… Ну, будто такой дом был, что там шибко хорошо жилось. Сроду не было, чтоб еды на всех хватало. У Груши, например, сапоги только в бродячей жизни появились, с мертвяка одного на дороге сняла. Они ей таковы, что две ноги в один, наверное, могла б запихнуть, ну, так тряпок туда натолкала. Ну и что, что колотят их, если ловят за воровством или таким вот безбилетным проездом – родители их, что ли, не колотили смертным боем? Холодно, да и темно тут, а так бы показал Никитка, какие у него шрамы остались, хоть это место показывать дамам и неприлично. Настя не запомнила, кто из них откуда родом, где, какими путями они встретились, как собрались в одну компанию. Компания эта не слишком стойка – случается, кто-то отстаёт, опоздавших не ждут. Большим гуртом и неудобно шляться, но и сильно маленьким тоже.       – Вот так в самый раз, - говорит Сашка, - да и подобрались мы тут очень хорошо. Все добывать хорошо умеют, и бегают быстро очень. Хочешь, будь у нас седьмой, если толк в тебе окажется.       – Наверное, не окажется, - улыбается Настя, - ну, сколько по пути будет, столько буду.       Так они и ехали сколько-то. Очень весело было удирать от матерящихся смотрителей, потом тайком пробираться уже в какой-нибудь другой вагон. В ожидании между поездами шарились по городкам и посёлкам, Сашкина компания искала, где чего стащить, Настя старалась всё же честным трудом – дров кому поколоть, помочь приколотить обратно сорванную ветром крышу сарая, да хоть тяжёлое что помочь донести. Очень уж не хотелось ей снова в участок, а ну как не выпустят больше? А то и просто прибьют. Народ к воровству злой… Да и страшно, страшно такой-то грех совершить. Это посерьёзней лжи, посерьёзней, чем шубу, всё равно в хозяйственные дерюги разжалованную, стащить, или проехать тайно в товарном вагоне без оплаты. Ходила, понятно, самой голодной, люди её бродяжьему виду не доверяли, гнали. Впрочем, ребятня с нею делилась, и раздобытым съестным, и сигаретами.       – Ничего, научишься, - говорил Сашка, - поперву всем страшно. Ты давай так, стащи сначала что-нибудь, что совсем без пригляду, со двора или из сарайки, если видишь, что хозяев нет. Хотя сейчас мало чего так можно стащить, летом-то с огорода можно…       Ещё и менструация началась, очень прямо кстати. Сашка ей умыкнул с какой-то верёвки простыню, они её досушили немного, распялив на палках у костра, и порвали на полосы.       В Новгороде они и расстались, компания решила здесь задержаться, в первый же день кошелёк попался, в котором прилично было, пир был. А Настя на следующую же ночь продолжила путь, хоть и смертельно тоскливо было теперь ехать одной. Не потому, чтоб успела к спутникам своим душой прикипеть или прошло у неё так враз то одинокое, молчаливое состояние, с которым вышла она к Юрле. А потому, что этот путь в одиночестве страшнее в чём-то, чем путь через лес и болото. Тут в действительности по чуждой, незнакомой дороге предстояло идти – дороге тайны и опасности от людей. Страшен голод и холод, страшно лицом к лицу повстречать бандита, когда нет у тебя больше ружья, а только ножик, но куда страшнее и тоскливее, что остерегаться теперь надо всякого рода людей в форме и при должности. Что для них она – элемент сомнительный, чтоб не сказать прямо – преступный, потому что не может ехать, как честный человек, на законном купленном месте, а ютится среди мешков и ящиков, как крыса.       Но в то же время, когда человек лишается всего – не так что там семьи, дома, состояния, а вот того, что на самом деле необходимо лично ему, как то шубы и шапки, последних денег, надежды на безопасное тёплое пристанище – что-то сдвигается, меняется в нём. Он постигает, что такое на самом деле воля к жизни, что такое сила и что такое слабость. И навсегда отказывает в признании силы правителям и полководцам. Любой, кто чего-то достиг, имея изначальный такой капитал в виде тёплого родительского дома, хорошего питания, хотя бы скромного, но достатка, образования – не вправе считать свои достижения единственно своей заслугой. Где будет человек без всего этого? В полуразвалившемся сарае для хозинвентаря, в землянке в лесу, на паперти у церкви, если не на дне реки, как брат Никитки.       Ночами, когда не ожидалось поезда, а разводить костёр нельзя, чтоб внимание к себе не привлечь, грелась настойкой деда Мартына. Она сладковатая, на ягодах… Пожалуй, вот чего жаль – что никак не послать им весточку, Розе, матушке Еванфии, деду Мартыну. Что всё с ней в порядке, и всё ближе и ближе она к Москве… Только это и важно, а не то, как тяжело порой бывало, когда казалось, что ни в какой поезд она уже больше не попадёт, и никакой еды больше не найдёт никогда… Это проходит. Когда-нибудь, быть может, снова встретятся, и она им расскажет – многое, но, конечно, не всё. Но об этом думать не так чтоб хорошо, всё равно не находятся слова, какими объяснить Розе – зачем, за какой такой неодолимой надобностью, и почему сейчас, дрожа от холода и тоскливого, тошнотного ощущения внутри от непрерывно шаткого, нелегального своего положения – всё равно не раскаивается… Пусть думает, что искать сестёр, брата… Или что от белых подальше бежала. Когда-то ей предсказали судьбу необычную, интересную… Вот такую, видать – врать много и по-разному, а для правды слов не находить. Такую правду описывать она непривычная. У него имя – как лязг засова за спиной, как эти прямые, блестящие рельсы… И довольно об этом.       От Вязников с одной девицей ехали даже как короли – смогли в вагон пробраться. Там и кроме них безбилетников хватало. Вагон был подчистую забит, не то что там спать – сидели-то по очереди. Настя с девицей так и не присели ни разу, потому что ближе к выходу стояли, чтоб если что, быстрее дать дёру. Ну, они и не в претензии были. Курили, о жизни друг другу рассказывали. Настя, конечно, только о той, что была в деревне. Не потому, что это вопрос собственной безопасности. И не потому даже, что не поверит, оскорбится, идиоткой посчитает. А потому, что рассказывать о их царскосельской классной комнате, о Ливадии, о путешествии на яхте, о Беловежской пуще, о балах у тёти Ольги потомственной проститутке, которая младше её на год и уже схоронила двоих детей, надо совсем не иметь совести.       Чем дальше, тем, конечно, ехать зайцем всё труднее было, иной раз садиться не успевали – выгоняли. Всё же больше здесь порядку. От Владимира часть пути она проделала по тракту – провезли на грузовике за то, что помогала грузить мешки. К тому времени не ела дня три, откуда силы взялись грузить – не знала. Потом сколько-то ещё ехала в полуразбитой волокуше с какими-то татарами, за то, что читала им в дороге газеты. В Костерево снова сумела сесть в товарняк, тогда, обнаружив, её впервые не выгнали, а разрешили проехать до следующей. Там она помогла скалывать наледь у крыльца, дали немного каши. С поезда в общей сложности раз шесть или семь ещё сгоняли – ближе к столице, и проверки чаще, благо, следующего поезда ждать не так долго было, зато попасть в него труднее. От Фрязева до Есина так пешком шла, выжидать надоело. Тогда допила последние глотки из деда Мартыновой фляжки…       Когда выбралась под утро из вагона на окраине Москвы, очень хорошо поняла тех путешественников, которые, сходя на берег, землю целовали. Именно это и хотелось делать – целовать грязный синюшный лёд у железнодорожных путей…       Чуть не сцапали её тогда, несколько часов отсиживалась в закоулках складов. Но не прошла вот даром наука Сашки и его компании, хорошо научилась прятаться, юрко и бесшумно выбираться туда, откуда уже можно беспрепятственно дать дёру.       Стращали же её, что в лесу, в болотах заблудится. А заблудилась она в Москве, в людной столице, по-настоящему заблудилась. Настоящее отчаянье действительно бывает в конце пути. Вот когда не решишься присесть где-нибудь, тем более прилечь – вдруг прицепится кто. Вот когда чувствуешь оторванность, отрезанность – люди кругом, жизнь кругом, цивилизация… но не купишь поесть, не наймёшь экипаж. Не на что. Вот когда начинаешь скучать по молчаливым соснам – карты Москвы-то у неё нет. И не думалось ей, что тут какие-то сложности могут быть. Люди, когда она просила подсказать, как пройти к Лубянке, смотрели на неё как-то странно…       Только тогда поняла, что спала, когда начала просыпаться. Когда смутные образы лесов, болот, бесконечных диких полустанков были отогнаны шумом, голосами, и шелест камыша по берегу уральской речушки оформился в человеческую речь…       Первую ошибку Настя совершила, когда выползла из-за ширмы – ну не проснулась до конца, не сообразила, что голос звучал не в телефонном разговоре, в живом. Вся нестройная компания, столпившаяся сейчас возле стола, обернулась и уставилась на неё оторопело, кто-то даже рот отворил. В этот момент Настя совершила вторую ошибку – она покраснела.       – Доброе утро, Анастасия Марковна, - вообще-то, конечно, уже не настолько утро было, к полудню ближе, но внутренние её часы за это путешествие совсем разболтались, - да, кстати, товарищи, позвольте представить вам новую сотрудницу, Малиновскую Анастасию.       Смысл фразы это Настя уже после осознала, когда отмучилась угрызениями совести, что проснулась так поздно, когда нормальные люди уже вовсю работают – верно, будить её совершенно не спешили, молясь даже, чтоб проспала подольше, может, за это время найдётся, куда её благовидно девать, и верно, не нашлось, так что придётся принять. Новая сотрудница… Не только то, что добралась наконец до Москвы, ей не приснилось, наяву было… Первым делом восхитилась, до чего ровно и невозмутимо это было сказано. Словно в самый раз для новой сотрудницы появляться помятой и растрёпанной из-за ширмы, где стоит кровать. Потом, конечно, она поняла, что какая-то неловкость могла б быть, если б речь шла о каком-то другом человеке. Есть такие люди, которые не то что вне пересудов, а просто не пристанет к ним, как нечто совершенно далёкое от их свойств.       – Благодарю, все свободны… Кроме вас, Айвар. Поручаю новую сотрудницу вашим заботам. Введёте в курс дела… проводите в столовую, в частности…       Айвар обернулся к Насте, это время ковырявшей ногой пол, в попытке почесать ступню. Лет не больше тридцати, голубоглазый, русый. Латыш или литовец, верно. Высокий – она ему по грудь где-то, плечистый, настоящий богатырь. Протянул руку, Настя пожала её, стараясь покрепче – ну да руки у неё за жизнь в посёлке стали очень сильными, хотя слабыми и раньше не были.       – Айвар Вылкхаст.       И голос у него приятный, с таким напевным выговором. В общем, расположение почувствовала сразу. Приятный человек. Чем-то похож на могучую уральскую сосну, с ровным, как столб, высоким стволом, с густой, непроницаемой кроной.       – Настя Малиновская… очень приятно, - и не знала, что ещё сказать, что теперь говорить при знакомствах полагается? Весь прежний этикет тут уж ни к селу ни к городу, а все последние знакомства её такие были… совсем уж без церемоний.       – Да, в самом деле, Айвар, сводите девушку позавтракать, я тем временем подготовлю приказ… В вашу ночную операцию Анастасия Марковна идёт с вами, разъясните ей всё в подробностях. Вот ваша новая одежда, Анастасия Марковна, если не угадали с размером – так не обессудьте, таковы экстренные меры.       Схватив с указанного стула всю охапку, Настя, чувствуя, как горят уши, нырнула снова за ширму. Сама сказать бы не смогла, отчего – после всего, что было, и со стыдом уже другие отношения становятся, вскоре она, наверное, и наготы б не постеснялась. Ну, чего такого, на что там смотреть, на выпирающие, после долгого очень своеобразного питания, рёбра и лопатки?       Ничего, всё впору оказалось. Форма кадетская, все нашивки спешно спороты, пуговицы, правда, тоже надобно перешить, ну, это уж она сама потом… Вот кожанке рукава, с великим трудом, закатать придётся. Настя слушала, как хрустит новенькая кожа, принюхивалась. Не так чтоб греет она, наверное, в это ещё очень холодное время, но её будет греть…       Что такое портянки, Настя, конечно, знала, а вот наматывать их, что и говорить, не умела, не учили этому шефа Каспийского полка. Айвар, ничуть не смущаясь, усадил её на стул, обмотал одну ногу, взялся и за вторую, но тут она ему не позволила, справилась и сама. Позже ей нашли трофейный японский мундир, японцы мелкие как раз, немного переделали – и сгодилось. В этих двух комплектах она и ходила в основном.