Приёмыши революции

      С обилием беготни в последние дни Настя про свой день рождения, может быть, и не вспомнила бы, или, вспомнив, просто рукой махнула – ну что там, день рождения, эко событие… Всенародным празднеством более не является. Даже что и 18 лет… Да вот в тот же день, оказалось, день рождения у Айвара. А уж о дне рождения такого дорогого ей товарища она забыть не могла. Подарок-то она ему ещё загодя готовила – понемногу, как время удавалось урвать. Под чутким руководством Прокопьичевой старухи вязала, понемногу прикупая пряжу, шарф. Поскольку шерсть всякий раз бывала немного разной, вышел шарф довольно полосатый, словно линялый. И это не говоря уж о том, что подарок в июне дурацкий. Но что ж теперь поделать, если случился день рождения летом? Без шарфа теперь Айвару ходить? Он ведь и ходил, всю весну, по крайней мере. Видела Настя на его шее одно время какую-то худую тряпицу, так потом потерял, и новой не обзавёлся, и думается, за лето-то о такой мелочи не вспомнит. Будет, стало быть, такой вот мудрой заготовкой саней летом, лучше так, чем оставаться Айвару с голой шеей, а Насте голову ломать, что ж купить такое, чтоб не прогадать, не костерить себя потом. Очень смущаясь неказистого вида, вручила ему этот выстраданный презент. Его ответный подарок оказался куда как солиднее – фотобумага, которую она уже месяц искала и не могла найти. Вот так они друг о друге, получается, и вспомнили, раз не о себе самих. И с работы пошли вместе – точнее, вместе их Александр вытолкал, сказав, что нет в этом никакой социальной справедливости – в свой день рождения до поздней ночи допросы вести, это и они тут неплохо умеют делать, на самом деле очень, конечно, ему не хотелось, чтоб Айвар, для такого случая благодушный, помешал ему устроить тут кое-кому небольшую взбучку. Настя вот не помешала бы, а то так и помогла, но пусть побудет отвлекающим предлогом, это вот она тоже хороший товарищ, как нарочно в тот же день родилась.       – Не беспокойтесь, их тут на всех ещё останется. Ещё Дамир куда-то с ордером пошёл…       В общем, если коллектив распорядился – отмечать, тут уж ничего не поделаешь. Как – это уже другой вопрос.       Погода как раз стояла приятная, решили прогуляться. Гуляла по Москве за эти месяцы Настя всего раза три или четыре, всё в компании Айвара. Хотя нет, один раз с Александром, он ей немного Москву показал, как всё-таки сам он местный. Айвар-то сам постольку-поскольку ориентировался, разве что жил тут куда как подольше её. Экскурсии это, конечно, были специфические – никаких там исторических справок, когда построено, кем и по какому случаю, и уж тем паче в каком там стиле, а вроде - «Во, смотри, какой домина потрясающий! Только это сколько дров-то надо протопить…» или «А вот здесь один мой товарищ жил, вон его окно… Его когда брать пришли, он в это окно выскочил и вон за ту ветку ухватился. Так и не догнали, кстати», или «Там ещё прудик такой небольшой, утки живут. Большие такие, красивые! Надо съездить как-нибудь, покажу. Если только их сейчас не распугали, ловить и жрать же, наверное, пытаются…». Сейчас гуляли недолго – пришли в парк, когда уже солнце садилось, но посидели сколько-то на скамейке, Айвар всё хотел показать каких-то странных птиц, которые летают здесь вечерами, спросить, не знает ли, кто это, но в этот раз птицы так и не прилетели.       Фонарей горело немного, было темно и, наверное, малость жутковато для нормального человека – в двух метрах за кустами ничего уже не разглядишь, но Настя темноты давно отвыкла бояться, с тех пор, как она сама стала для многих этим страшным из темноты. Темнота родной стихией сделалась, это ещё давно было заложено, в деревне, а теперь несомненным фактом стало. Говорят про какой-то там инстинктивный страх человека перед темнотой – чушь. Страх – от незнания и слабости, и он легко побеждается, уходит, как слабость и неумелость из рук, когда приучишь их к делу. Последние её страхи были, когда осенью раньше темнеть начинало, и мерещилось какое-то таинственное, нечеловеческое движение в бурьяне Кричевских пожарищ. Последние её страхи умерли, когда в темноте были жёлтые волчьи глаза, и тот скелет в заброшенном доме, и шаги вокруг сарая, где укрывались они с мальчишками… Чем ещё-то темнота могла б удивить? Как же хорошо это – быть сильным, не бояться. Спокойно идти по ночной аллее, порядком неухоженной и оттого такой милой, по-детски милой, как сказочные царства из детства… В детстве садовые аллеи по воле воображения становились старым парком при заброшенном замке, разбойничьим лесом, обителью колдуний, и при свете дня-то тенистость их, дополненная пылким воображением, заставляла сердце то колотиться неистово, то замирать, как притихшая пичужка, в детстве от одной мысли – идти вот так ночью, куда в голову взбредёт – оно б где-то в горле прыгало. Сейчас ясно, что детство ушло, а вот волшебство не ушло, просто другое волшебство стало… Если б была такая волшебная палочка, или волшебная дверца – чтоб расстояние смахнуть, как легко это на карте – раз, пальцем провёл, привести Айвара сейчас из этой запущенной аллеи в настоящий лес, показать его красоту. Обойти мёртвые Кричи, как роскошно разрослись там сейчас, наверное, крапива и иван-чай…       Хотя, в общем, некоторый романтический настрой позволил бы и подольше погулять, подурачиться, распугивая пьяные компании, но Айвар, карман которому отягощала врученная ещё днём Микаэлем бутылка, спросил:       – Куда пойдём, к тебе, ко мне?       – Наверное, ко мне лучше. Оно вроде бы немного подальше отсюда, но твои же… Нахрена тебе на них ещё в свой день рождения смотреть?       У Айвара дома Настя была один раз – хватило. Хорошо поняла, каким оригинальный юмором было это у него тогда, что мол с соседями ему повезло, сдержанные объяснения его, почему ему совсем не в труд лишний раз задержаться на работе и вообще просто жаль, что должен же быть у человека дом хотя бы какой-то. Не понимала она того, почему Айвару просто не попросить о другой квартире, но видимо, слишком он не любил жаловаться. Тягостная атмосфера напряжённости, страха, прикрытого неловким, жалким подобострастием, на неё подействовала очень гнетуще. Не то чтоб ей сложно было представить, что можно бояться Айвара – и её боялись, когда между ними были стол, лампа и белый лист, на котором проступал текст допроса, хотя по её мнению, боялись всё же формы, а не её самой. Хотя про «боится – значит вину за собой знает» это всё же не очень верно, бывает и просто страх – от невежества, глупости… Вспомнилось, конечно, то размышление давнее – про то, что люди клеймят и палача вместе с преступником, даже если не явно, не вслух – боятся, брезгуют, за сам факт. Вроде как, кого ни спроси вот так откровенно – ничего, если с палачом соседями будете жить? Да уж нет, увольте… Но разве это разумно, разве справедливо? Даже не в том вопрос, что не шибко уж много кого он убил сам-то, смысл им объяснять… Они, верно, обывательскими страшилками кормятся. Такое поведение от соседей, тем более ладно бы к вспыльчивому, резкому Александру или мрачноватому, непредсказуемому Микаэлю, а к всегда спокойному и вежливому Айвару ощущалось острее, чем личная какая обида, гадким просто было, гадким. Когда она думала об этом, в ней закипало прямо-таки детское негодование, и она успокаивала поднимающийся гнев только соображением, что Айвар, наверное, не раз и не два пытался объясниться и наладить отношения, и если уж ему не удалось – она всем тем, что сказала бы, приправив, наверняка, топаньем ногами или стуком кулаком по стене, потому что слова, достаточные сами по себе, без дополнительных таких действий, не вдруг-то и нашла б, тоже ничего не изменит. Хотят бояться – пусть боятся, как ни обидно. Лично в её системе ценностей соседи были не то чтоб семьёй, но чем-то вроде дальней родни, с ними общение было, может, и не доверительно-задушевным, но вполне приятным. Когда твоего друга не принимает родня, пусть и такая неблизкая – это, как ни крути, и расстраивает, и возмущает. Можно б было предположить, самое простое – что кого-то у них посадили, а то и расстреляли, да вот это было совершенно точно не так, первый супруг Анны Сергевны помер сам ещё задолго до войны, старшую дочку муж бросил где-то тогда же и поныне благополучно здравствовал всего-то в двух кварталах отсюда. Получается, что всего и делов, что они были «не совсем из простых», довольно зажиточные, и что-то там у них конфисковали, а кого-то из родни уволили с прежнего места, что ли, или вроде – это Настя из скупых ответов Айвара не поняла точно – они-то здесь не заселённые, это их и была квартира, но возможно, просто переселили их с уменьшением жилплощади. Ну, ещё упоминалось, что семья истово религиозная, но вот с Настиной точки зрения это было совсем не причиной.       – Да вот знаешь, - продолжил её мысли Айвар, - именно что твои нормальные, и их мне просто беспокоить не хочется…       – Подумаешь, беспокойство! Я нередко поздно-то возвращаюсь. И мы ж шуметь и песни петь не будем, так, посидим, поговорим. Хотя конечно, перегородка эта очень уж тонкая, бабушка часто, слышу, просыпается от моей возни…       – Вот именно. Там на цыпочках ходить и всё равно себя неловко чувствовать, а перед моими… знаешь, уже не жалко. Я для них не то что приятным, а даже обыкновенным уже, видимо, никогда не стану, что ни делай.       Настя кивнула. Всё равно скверно это, конечно, вот если б было какое-то третье место, куда б можно было пойти… Айвар же вообще какой-то куда более стеснительный, чем она, хотя должен б быть попривычнее по чужим углам мотаться. Вот как ей порой хотелось расспросить его получше о его жизни, но всякий раз вспоминала, что за откровенность надо обещать откровенность, а вот с этим пока увы. Если только сам что захочет рассказать, а самой стараться говорить больше о нём, чем о себе… Всё равно грустно.       Дом-то такой попроще, чем у неё, соответственно, квартиры поменьше, меньше и семей в них живёт. В этой вот кроме Айвара ещё двое подселенцев: дворник полуглухой, у которого, как бывает это у людей глухих и при том добродушно-недалёких, попытки диалогов обращались преимущественно монологами с вежливым поддакиванием слушающих, и какой-то счетовод, не то давно вдовый, не то закоренело холостой, человек тихий и молчаливый вследствие, кажется, полного неимения интереса к жизни окромя книг и цифр. Айвар как-то сказал, что с большой радостью остался бы с этими двумя соседями, умеющими существовать так, словно его не существует на свете – обоим, вследствие трудностей в общении, нет большой разницы, что за люди рядом и есть ли они вообще, но вот остальные четверо… Настя, уже поднимаясь по лестнице, чувствовала, как где-то внизу остаётся хорошее настроение, и всеми силами боролась с этим чувством. Время всё-таки позднее уже, может быть, они все уже спят? Они просто тихо пройдут в комнату – вот жаль, тут и с планировкой неудобно вышло, идти через весь коридор, а стены здесь хорошие… Нет, увы. По какому-то случаю на кухне в сборе были почти все – ну, кроме старшей бабкиной дочери, работающей где-то в больнице и как раз дежурящей в ночь. Они сколько-то ещё надеялись, что удастся незамеченными, для порядку кивком головы поздоровавшись с сидящим ближе к выходу Васильичем, проскользнуть мимо – опять же, увы.       – О, вот и именинничек пожаловали! – пробасил радостный, как дитя, этот самый Васильич, видимо, успевший уже накатить рюмочку, а то и не одну, Настя невольно втянула голову в плечи – во-первых потому, что гаркнул Васильич если не на весь дом, то на полдома точно, во-вторых – потому что видела краем глаза, как прижался к стенке Айвар, и в одну секунду тысячу раз пожалела, что не настояла пойти всё-таки к ней, или куда угодно в этом чёртовом городе, но только не сюда.       – Мы уж заждались, припозднились вы сегодня что-то, - хозяйка, полная женщина лет шестидесяти по виду, пыталась, видимо, изобразить радушную улыбку, но актёрского мастерства ей явно не хватало, получалось до того фальшиво и приторно, что сводило зубы.       – Извините, Анна Сергевна, - пробормотал Айвар. Настя подумала, что никогда ещё не видела высокого, плечистого взрослого мужчину настолько похожим на растерянного маленького мальчика. Правду сказала как-то баба Луша, мужики – они сущие дети иной раз. Продлевать неловкость никак не хотелось, надо уже или туда, или сюда, и Настя решительно шагнула через порог. Ну а как повернёшь? Они ж тут вроде как стол накрыли, отказаться – обидеть в лучших чувствах. Будто б, вроде как, смертельно обидели б они, если б не поздравили, вот такое вот празднество через силу… Господи, откуда прознали-то? Хотя может, Айвар и упоминал когда при случае. Ну, придётся это как-то вытерпеть, хоть ради простодушного Васильича, для которого праздник – значит, надобно отпраздновать, и этого тихого человечка счетовода, неловко примостившегося на стуле, как сиротинушка, тоже ведь, считай, обязали человека, вместо того, чтоб высыпаться перед трудовым днём отпустить. Да и ради Айвара, одному ему что ли с этим как-то…       Ну, а дальше-то что? Молча жрать? Тихий счетовод так и делал, но он так, если верить Айвару, и в целом во всей повседневности – пребывает где-то в своих мыслях, вздрагивает, если вдруг кто к нему обращается. Хозяйкин супруг, купеческого облика детина, вот обычно-то вроде вполне говорлив, супружнице под стать, а тут если что и говорил, то коротко, односложно, солидного домохозяина из себя, видимо, изображал, брови хмурил, полные, красные, как у девушки, губы жевал. В какой-то мере спасал положение старый дворник, рассказывая всякие рыбацкие байки из своей молодости, их слушали с вниманием, в Настином случае, например, вполне искренним. В остальном разговор не клеился. Айвар молчал, натянуто улыбался, угукал на вопросы, вкусно ли ему то или то, но поскольку того и того было не слишком большое разнообразие, то и такие темы кончались. Когда Настя похвалила солёные грибочки, сравнив с одним любимым ею деревенским рецептом, хозяйкина дочь – конопатая, но в целом миловидная, заметно молодящаяся девица лет тридцати – ухватилась за это прямо с жадностью, принявшись расспрашивать – ой, а откуда это вы, а какими путями в Москве? Такие расспросы-то Настю давно не смущали и не пугали, о деревне ей было говорить всегда легко, и даже в удовольствие было поговорить. И на какое-то время даже показалось, что лёд тронулся, неловкость спала, как паутина, сметённая веником, да и вовсе, быть может, больше чудилось… А потом Настя ощутила страх. Бесформенный и какой-то зыбкий, он клубился между ними, растекаясь-расползаясь, как дым от чего-нибудь пригоревшего на плите, она не чувствовала сперва его границ, как не углядишь сперва и в клубящемся дыму, откуда он идёт-то, сперва подумала, само собой – может ли такое быть, что кто-то из них узнал её? Да нет, нет, этого не может быть, откуда. Как мог бы кто-то из них когда-то видеть её лично? А по нечётким газетным фотографиям не так уж уверенно можно кого-то узнать, ну мало ли, рожа похожа… Это ещё вспомнить, сообразить надо, на кого похожа-то. Стало спокойнее, нет, это не её страх. Она неторопливо, как бы незаметно обвела взглядом собравшихся. Кажется, этот страх просто отражается, резонирует в каждом, вот и её задело, а кто его источник? Кто здесь и чего боится больше всего?       Ну, вот просто сказать, кто не боится – это этот самый Васильич. У него не страх – он из тех людей, кто если не провинился ничем, так и не боится, так, смутное беспокойство от того, что подсознательно он чувствует что-то нехорошее, висящее над столом как некая стойкая мутная взвесь, но он слишком простой человек, чтобы определять его природу, размышлять, кто тут против кого что имеет. Примерно, пожалуй, понятен страх Айвара – это тоже не страх, скорее досада, неудобство перед нею, да и просто естественный неуют человека, видящего в который раз, как люди ведут себя странно, неестественно, но не могущего понять, зачем, почему. Должно быть, что-то такое же у этого тихого человечка в очках, он и попросту чувствует себя не в своей тарелке – не выглядит он, бедняга, душой компании и завсегдатаем застолий. Конечно же, источник – эти трое, а всего точнее – мать. В ней страх всего сильнее, он так и рвётся из неё, плещется в её глазах, корёжит пытающуюся быть радушной улыбку. Как ни неприятно было, как ни страшно погружаться в чужой страх, Настя заставила себя посмотреть этой женщине прямо в глаза. Глаза ожидаемо забегали. И страх, кажется, стал ещё сильнее, ощутимей – словно и так воняющую дохлятину ещё палочкой поддели. Вспомнилось деревенское это – собаки страх чувствуют, собаки на бегущих кидаются. Как им не мерзко-то… Впрочем, они и падалью не брезгуют же иной раз. А потом вспомнилось и другое – как сами вздрагивали не от шагов даже, иной раз от собственных мыслей, в Тобольске, а в Екатеринбурге ещё более. Не всегда ли так, когда пусть даже никто тумака тебе не отвешивал, а просто знаешь, что кто-то властен распорядиться твоей жизнью? Было дело, так смешно делалось от мысли – вот, боятся её теперь, кому в прежние времена скажи… А потом как в кривом зеркале начал корчиться мир, а может быть – приобретать действительные очертания. Вспомнилось одно из любимых её воспоминаний когда-то – как в одну поездку они сошли с поезда близ какого-то села, стоянка была длинная, решено было устроить пикник в поле – поле как раз цвело, так тепло, душисто, сладко, таким голубым и светлым было небо, что возьмись какой-нибудь художник писать господень рай – должен был там свой мольберт и поставить. И из села, конечно, прибежали крестьяне – бабы, девушки, ребятишки, сколько-то и мужиков было, принесли гостинцев у кого что нашлось от чистого сердца, и в каком восторге они были с сёстрами, трогая вышитые платки и яркие сарафаны, расспрашивая застенчивых светлоголовых ребятишек про курочек и про коровок, казалось, этот прекрасный день был бесконечно длинным, как целая счастливая жизнь… Теперь вот снова она видела эту картину, и видела за смущёнными, заискивающими улыбками взрослых тот же плещущий страх, видела, как иные украдкой ощипывались – непривычна им эта одёжа, надевавшаяся только по праздникам, не по себе им, согнанным от хозяйства, от свиней и белья в корытах, на этакий стихийный праздник – почтить царскую семью… В детях поменьше этого было, дети просто смотрели с восторгом и благоговением, как смотрят на всё красивое и редкое, они ещё не задаются вопросами – как же так, вроде дети как дети, как и они же, сидят на траве, едят и пьют, смеются, люди из плоти и крови, а вроде и будто из особого чего-то, другой породы, будто правда под кожей не кровь бежит, а чистое золото… А взрослым думать – не так ступишь или молвишь, и беды потом не оберёшься. Не было его, этого простого и любовного общения со своим народом, было языческое подношение красивому и непредсказуемому божеству – не прогневись, коли уж просто мимо пройти не угодно было… Понятно, что не они виновны в том, и даже не папа и не мама – так ведь и Айвар сейчас такой же невольный идол религии поклонения страху, которая заведена в незапамятные времена, и долго ещё её из людей вывозить… Чувствуя, что так и физически стошнить может, Настя объявила, что время позднее и всем спасибо, но день завтра рабочий, вытащила из-за стола исключительно счастливого такому раскладу товарища и вместе они покинули кухню ещё поспешнее, чем вошли в неё. И были в этих эмоциях не одиноки, по крайней мере, тихий счетовод выскочил из-за стола как горошина из стручка, и догнал их в коридоре возле двери своей комнаты. Хотел было юркнуть, но чего-то остановился, замялся, перебирая пальцами.       – Вы, то есть, извините, вам, кажется, всё это неприятно было, хотя вроде бы, хотели как лучше… Но наверное, просто и не получится как лучше, если люди друг к другу не расположены. Только они, кажется, никакого выхода тут не видят, но по правде, и я не вижу… Это просто так несчастно сложилось, что вам случилось жить вместе, вот если б хотя бы не здесь, что ли…       – Вы, вообще, о чём?       – Ну, вы знаете, не все новое принимают, да не все и понимают… Они так считают, они большую обиду претерпели – это не от вас даже, а вообще. Три женщины, две без мужчин, им жить страшно. Ещё ж вы видите, это не моё, конечно, дело, да и ничьё вообще… Он же её лет на десять хотя бы моложе, как не больше, по любви, что ли? Вот она над ним что только не рычит, как собака над костью, уйдёт же теперь-то чего доброго… А ещё ладно б просто имущество отняли, ведь не совсем в чужой угол отправили, своё же вроде как жильё. Своё да не своё, они в одной квартире жили, другую в наём сдавали, с этого жили. Теперь уже так не поживёшь, да и они ведь эту сдавали. А теперь живут.       – И что такого?       Тот совсем замялся.       – Ну, сдавали… Оно ж по-разному. Иногда и просто командировочным там, студентам… А то так снимали мужчины, водили девиц… понимаете. А они теперь живут здесь. Неуютно.       – Ясно. А остальным, значит, уютно.       Мужичок хотел ещё что-то сказать, но в конце коридора показалась хозяйка, и он предпочёл шмыгнуть наконец за спасительную дверь. Последовали его примеру и Настя с Айваром.       – Ты что-нибудь поняла?       – Мне иногда кажется, Айвар, что я поняла вообще всё. А иногда – что ничегошеньки.       Комнатка у Айвара была маленькая и на жильё вообще мало похожа. Если б не окно, Настя б и не сомневалась, что бывшая кладовка, но зачем в кладовке-то окно? Из мебели – натурально, одна только кровать. Ну, ещё сундук, исполняющий, когда очень уж надо, роль стола, а внутри, как узнала потом – немногочисленные книги и письменные принадлежности. Одежда вся на двух гвоздях на стене висит. А она-то думала, это она живёт неустроенно.       Сбросили верхнюю одежду, плюхнулись на эту самую кровать, скатав под спину для удобства одеяло валиком.       – Выброси ты их из головы просто.       – Сейчас и выброшу, - Айвар откупорил бутылку, - никакой сытости после таких ужинов, мутит только.       – Ты с этим ничего не сделаешь. Потому что вообще это всё не из-за тебя.       – Да? А из-за чего?       Настя приняла бутылку, пособирала решимость немного – пробовать-то уже разное случалось, но не из горла же и не без закуси. Чай, не вода…       – Что тут сделаешь, понять людей очень сложно, особенно когда они сами себя не понимают. Они ведь большей частью это неосознанно… Я тоже сперва подумала, что это обыкновенное обывательское «страшней чекиста зверя нет» - ну, и это тоже есть, конечно, но не только. А потом посмотрела на них за столом, да ещё вот этого послушала – и два и два у меня сложилось.       – А я не понял. Я и того не понимаю, чего на меня как на зверя смотреть, но это привык уже. Хоть зло и берёт, но то не на них, на каждого несознательного злиться – чересчур это. Мало ли, что я считаю, что только преступник рядом со мной должен потеть и ножонками нервно сучить, а человек честный – спокойно себя чувствовать. Другие вот иначе. От прежней жизни это всё осталось, когда жандарм или городовой простому человеку не такая уж защита были, а иной раз и угроза. Про квартиру я слышал что-то, но так и не понял, они же прямо ничего не говорят, а я почему должен догадываться? Мне вообще всё это не интересно, куда поселили, туда поселили, их забыли спросить…       Да ничего. Нормально, хотя с закусью всё же лучше б было…       – Самого болезненного, Айвар, люди прямо вообще не говорят. Тут надо не слушать, а смотреть. Вот я смотрела, думала – мои же ко мне привыкли, хотя по первости тоже пытались на цыпочках ходить и вздрагивать, но их ненадолго хватило, это я тебе говорила… И ведь вроде бы, по виду-то не какая-то скотина забитая, выглядит так очень прилично, про таких и говорят – хорошо сохранилась. Бусики, серёжки, румяна там даже, кажется… И вот тут я и поняла. Когда вспомнила, что ты говорил – первый муж этой Анны Сергевны умер. Первый муж, значит, этот индивид – второй её муж, а не дочкин муж или жених. Ну да, ты-то это знаешь, а я вот не сразу поняла – не как муж он сидел рядом с нею, не как в дому хозяин, чего б там ни пытался из себя изображать, а как не пойми кто, и молчал почти всё время, больше она говорила. Может, и сам верил, что солидности напустил, а по правде – просто сказать-то ему нечего. И ведь и в самом деле младше он своей супруги лет на десять минимум, будто это кому-то не по глазам. И взгляды его иной раз, какие на супругу и какие – на её дочку, можно заметить. Понятно теперь, чего баба непрерывно, считай, на нервах – как ни бодрись, а со стороны-то оно видно, какая они парочка. Чего ж лёгкого – и вроде бы, законное вполне супружество честной вдовы, и повод для сплетен, и почти уже ненависть к собственной дочери – не красавица, но ведь моложе и одинокая, на фоне матери увядающей вполне понятный искус, а есть ещё старшая дочь, немолодая и разведённая, но тоже ж баба, и стыд за все эти мысли, религиозная ведь и привычная перед людьми приличную семью изображать… И вот ты, значит. Который ничего-то и не сделал, да тут и не надо, а просто молодой красивый мужчина, у которого если б что-то с её дочкой случилось – она б как бы занятая сделалась, мамаше за брак спокойней можно было быть, да ведь не надо ей такого зятя… И плюс с квартирой, да. Это тебе кажется – ерунда, что там такого. В самом деле, кабы нашли за ними что преступное, так они б тут не сидели. Не бордель же держали, просто комнаты сдавали, а что иной раз, и не редко, в тех комнатах для измен супружеских встречались и прочих непотребств – это ведь их грех, не хозяйский. А просто их словно бы в грязь мордочкой ткнули. Не их ведь грязь всю жизнь-то была… Просто человек цену себе видеть начинает, и цена эта невысокая. С виду-то она, в отличие от этих девиц, которых кто-то сюда водил, почтенная супруга и мать, таковой во всех глазах должна быть, и в своих собственных, а на деле купила себе дружка молодого, не ново это, опять же, под луной. И за дочь старшую стыдно, что она брошенная – ты скажешь, что не её вина, и я скажу, а для таких людей это всегда вина, клеймо на женщине, и стыдно за вторую, перестарок уже и соблазн для горе-отчима, и сбыть бы первому, кому понадобится, но так ведь тоже нельзя, и стыдно за такие чувства, как всё-таки она мать. Такая вот мать – и у самой судьба женская не так сложилась, чтоб и себе в полное довольство, и всем на зависть, и дочерей родила таких же несчастливых. И прибавь, что половину из этого всего она и не осознаёт явно, так, чувствует, что что-то тёмное внутри шевелится, а осознать – это ж смерти подобно. Человек, почитай что любой – фарисей как есть, молится: призри, Господи, меня, грешного, отпусти, Господи, грехи мои, коим несть числа, а скажи им кто в лицо, что да, велики их грехи – ух, что начнётся!       Айвар усмехнулся – с этим-то не поспоришь.       – И как только ты сумела понять это всё о них?       – Да думаю, Айвар, и ты это понимаешь, только говорить этого не хочешь, потому что ты очень добрый, и о человеке, который не преступник, не прямая контра, а просто несознательный, заблудший, плохо ни говорить, ни думать не хочешь. Я иное дело, потому что для меня думать плохо о моём дорогом товарище, свои грехи на него перевешивать – вполне себе преступление. Короче говоря, выброси ты это из головы. Помнишь, я как-то обмолвилась тебе о плачущей женщине у ограды церкви? Я сдержать себя не смогла, подошла к ней с участием… А у неё такой ужас в глазах. Вот это было значительно, а не та бабка сумасшедшая. Я долго сама не своя была, всё ходила, прокручивала все её слова – их немного было, думала – как мне быть? Понятно, и у неё расстреляли кого-то, и видно, моё сочувствие для неё – издевательство. Но я человек ведь, с сердцем, что ж мне, не жалеть плачущих потому, что они этого от меня не ждут? Думала – вот встретить её, когда в обычной одежде буду, расспросить, соболезнование выразить – ведь оно всё же нужно людям… И была готова ей рассказать такое, чего и тебе, Айвар, не расскажу. Но потом… сперва я подумала – где ж я её в огромной Москве найду, если нарочно-то искать – ни имени не знаю, ничего, а второе – если узнаю я её, то узнает и она меня, и вот будет это выглядеть так, как будто я стыжусь перед ней, а вот уж это хуже нет. А потом – знаешь, мудро было сказано «Оставьте мёртвым погребать своих мертвецов», вот и оставь грешникам переживать свои грехи.       – Чудно ты говоришь, Настя, и не всегда понятно.       – Я б тебе объяснила, да не знаю, найду ли слова. То, что на душе, в сердце – так ясно и несомненно, как сгусток такой горячий, а как в словах начинаешь выражать… будто рисуешь что-то, например, яблоко крупное спелое, и на бумаге оно не круглое, плоское, просто кружок какой-то невнятный…       Странная штука, вот говорят – алкоголь туманит голову, а в то же время, именно с алкоголем многие вещи яснее становятся, вот как такое может быть? Говорят же – что у трезвого на уме, то у пьяного на языке, говорят, как о чём-то плохом… А так ли плохо не врать, говорить, что на сердце есть? Ну пусть даже не о лжи когда речь, о недоговорённости… Человек, когда рождённое на сердце через ум пропускает, многое запирает, не даёт ходу – то-то ему лишнее, а то-то неправильное. А ум человеческий несовершенный ведь…       – Ты очень необычная девушка, Настя, и я когда думаю об этом, долго не могу потом выбросить из головы. Не в моей привычке у кого-то допытываться, но так иногда хочется понять, как ты получилась такая, откуда взялась. Не в том смысле, откуда… Я помню то, что ты рассказывала о своей жизни, словно я это смотрел, а не слушал – так ярко и с такой любовью ты это рассказывала. Так, что мне невольно даже стало стыдно.       – Что? За что?       Айвар вдруг как будто совсем смутился – и вот тут стало понятно, что значит это выражение: «сердце захолонуло». Словно чем горячим внутри плеснуло – иначе, чем просто выпитым. Как же может человек живой быть похожим на цветущую ветку, например, яблони – всю такую махровую, свежую, светом напоенную, белые лепестки с розовыми прожилками где совсем раскрытые, жёлтые тычинки лучистыми венчиками сияют, а где сомкнутые в тугие белоснежные шарики, которые с чем сравнить, с жемчужинами разве? Не бывает жемчуг таким, нет…       – Если б я мог сказать о родных местах так же! Ты рассказывала так, словно ваше маленькое село, затерянное глубоко в тайге – единственное такое, сказочное. Словно там всё волшебно, каждое дерево и каждая травинка, и каждый не только человек – каждая корова или дворовая собака особенная, не знаю, как сказать… Наверное, так и только так нужно говорить о родине. Я же не сказать чтоб много где побывал, но я знаю, что мои родные места – такие же, как многие другие. Где я бывал, неизбежно встречал хотя бы что-то похожее, как в Баркаве, ну хотя бы дерево, или дом, или человека, похожего на моего соседа… Сперва это было как привязь, тянувшая назад, напоминало о доме и мучило тоской, а потом – странное дело, совсем наоборот. Как будто везде стал дом, и в то же время – больше уже нигде, но этого не жаль. Человек же не дерево, думал я, у него не корни, а ноги, которые ходят, и куда угодно пойти могут…       «Ох, милый ты и такой простой, Айвар… С любовью, говоришь. Знал бы ты, как можно полюбить, когда спасаешься от страха. Как можно ощутить любовь даже к стенам комнаты-тюрьмы в Екатеринбурге, когда должен покинуть её, а впереди – неизвестность, и на какой-то миг хочется, чтоб всё осталось по-старому… Любовь – это бегство от страха, да. Там мы боялись смерти или может быть, чего-то хуже смерти, и оттого любили, хоть и не осознавали этого, и этот дом, и этот сад, и даже этих грубых солдат, как всякий узник, наверное, любит свою камеру и своих надзирателей за то, что просыпаясь утром, видит всё это – это значит, жив, ещё день жив… Но что бы я тогда понимала в этом! И конечно, как я могла не полюбить этот затерянный уголок, в самом деле волшебный…»       – И ты прав, я считаю. У меня так потому, что я свой дом покинула совсем недавно, и скучаю. Нет, это не значит, что хочу вернуться, но скучаю ведь. В Москве я недавно, не успела ещё настолько же обвыкнуть и душой прикипеть, а когда-нибудь, когда придётся и отсюда уезжать, тоже скучать буду, тоже обо всём рассказывать так, будто лучше мест на свете нету. Там-то, дома, я так не говорила – ну, соседи, ну, коровы, чего говорить и кому, все то же самое видят каждый день. А много ль я видела пока что в жизни? Да, через пол-России проехала, да ведь именно проехала, нигде не задержалась долго, не смотрела, какое там всё… Не выезжая никуда из своего околотка, родину, конечно, никогда не почувствуешь. А вот когда видишь другие места похожие и не хуже, тогда только понимаешь…       «А на самом-то деле плоховато это, наверное, надо взять на заметку… Получается, я старалась говорить так, словно я в самом деле там всю жизнь жила, и словами-то так получалось, а настроем не так. Не так люди говорят, когда с рождения где-то жили, а не несколько месяцев, меньше должно быть восторженности… Хорошо, что Айвар это по-другому понял».       – А я, когда слушал, думал – как хорошо ты жила, как счастливо, в каждом слове это звучало! Не каждому ведь так везёт в жизни. В том и хорошо, что человек не дерево, может уйти оттуда, где живётся ему несладко, искать лучшей доли, а иногда нужда гонит… Буря порой могучие деревья с корнем выворачивает, а бури житейские куда только человека не уносят… Что же тебя-то унесло из покоя твоего таёжного?       Вот что тут ответить? «Вот знаешь, Айвар, есть один человек, и ты его, кстати, знаешь…»? Не сошлёшься же на смерть деда, на то, что мол, родных-то не осталось, так-то пришлые мы всё же там. Ну, и умер, ну, и осталась одна, что ж сразу с места срываться, будто народ бы маловский гнал её ухватами?       Айвар, впрочем, в этот момент как раз решил, что без закуски всё же плохо, по крайней мере, Насте, ему-то ладно бы, сошло, и решил предпринять героическую вылазку – на кухню, за теми хотя бы замечательными грибочками.       – Я, конечно, замечательно буду выглядеть, если меня кто-нибудь застукает, но если уж так говорить – они ж это для меня собирали? Для меня. Хуже они ко мне всё равно относиться не будут, так? Завтра взамен куплю им чего-нибудь. Всё равно есть будут, хотя и из вежливости.       Настя, таким образом, осталась размышлять, как ему эдак правдоподобно объяснить не самый, действительно, рядовой и логичный поступок – до сих пор никому оно шибко не втемяшилось, дознаться да душу вынуть, и оставались, видимо, с той мыслью, что такое вот влияние Розиной агитации. Может, и Айвара такое же объяснение устроит. А может, он забудет думать об этом, переключится на что другое? Так, в общем-то, и вышло.       – Ух… Последний раз, наверное, что-то подобное чувствовал, когда яблоки в детстве воровать ходили.       Отчего-то это признание очень удивило и развеселило Настю.       – Ты воровал яблоки, Айвар?       Что-то ворочалось внутри, там, где горячим плеснуло – что смешно и слышать такое, зачем бы это тому, кто сам так на яблоню похож, на чистые, розоватые яблоневые цветочки, ровно так вот совсем слегка рдеют его щёки, когда он смущается. Но как о таком скажешь? С яблонями девушек принято сравнивать. А несправедливо это. А Айвар аккуратно улёгся обратно, не выпуская из рук чашку, в которой плавали грибочки.       – А кто ж их не воровал? Ну, у кого свои были… Но у соседа всегда почему-то вкуснее. А у вас что, было как-то иначе? Вот вилку я, увы, не взял, их доставать – это греметь слишком… Так что придётся руками.       – Ничего, мы не гордые. У нас там, Айвар, яблок наблюдалась конкретная недостача. Не те широты. Разве ранетки мелкие и кислые, которые и даром-то никому не нужны.       Это правда. На что ребятня деревенская жрать способна решительно что угодно – ягоду и лесную, и одичавшую, орешки, корешки всякие, а ранетку эту нет, не ели, а что там есть-то? Никто ж мальков рыбьих не ловит. На поживу птицам это, ну и что по весне цветёт красиво, вот и пусть растёт, не мешает же никому. Так жаль было Насте, что не видела она эти яблоньки в весеннем цвету. А вот какие яблоки завязались бы на ветке-Айваре?       – И в самом деле, чего это я. Ох, подожди, сейчас что-то найду, чтоб руки вытирать, что ли…       Вспомнились, а как же, непрошенные, яблоки в их саду. Которые, конечно же, они с Машкой начинали обкусывать ещё незрелыми, несмотря на все выговоры взрослых, потому что дети – они всё-таки всегда дети, даже царские. Ну и конечно, этот постыдный момент с рогаткой. Интересно, а из рогатки он стрелял? Хоть дело в другой стране было, но Настя была уверена, что рогатка – явление интернациональное.       И вот надо было, пожалуй, перед собой заметить, что нравилось ей в Айваре и то, что он иноземец. Не объяснишь, правда, почему нравилось, ведь внешность у него не такая уж необычная, не арап же какой-нибудь, и по-русски говорит в совершенстве, только иногда, когда волнуется или раздражается, у него появляется акцент или путаются ударения. Он рассказывал как-то, что русский начал учить очень давно, чуть ли не с раннего детства…       – Айвар, скажи что-нибудь на родном языке!       – Вот это просьба так просьба.       – Ты, надеюсь, не думаешь, что я смеяться собралась? Просто хочу послушать. Не так часто иностранную речь в своей жизни слышала, - последнее Настя соврала, совсем не покраснев.       – Да нет, я не о том, - рассмеялся Айвар, - просто знаешь, в оторопь и онемение такая просьба ставит. Что сказать-то?       И немного стыдно стало. В самом деле, обратись кто-нибудь к ней с такой просьбой – тут же осознала б себя совершеннейшим идиотом, который вот так сразу ничего кроме «эээ», «ммм» и не ответит. Казалось бы, какая сложность-то – просто что-нибудь скажи! Каждый день ведь это делаешь. Но что? Что из всего множества слов выбрать-то?       – Ну, что-нибудь… что захочешь.       Хмыкнув, откашливаясь, потешно смущаясь, принялся декламировать, как поняла вскоре, стихотворение, и вот Настя вслушивалась в звучание незнакомых слов и параллельно продолжала размышлять, что всё-таки такого интересного и волнующего ей видится в том, что товарищ её не русский, прежде ведь не замечала она за собой подобного. Прежде – это, вестимо, до того самого рубежа, которым жизнь стала поделена надвое. Вот если начать вспоминать, месье Жильяр и мистер Гиббс ничуть так её любопытство и воображение не будоражили, впрочем, объяснение тому можно и найти сразу – они были для неё в большей мере не личностями, а досадной необходимостью, которую с собой несли. Большую часть знакомства их она слишком была юна и непоседлива, чтоб главным чувством, которое вызывали они в ней, было что-то иное, чем раздражение, которое она всеми силами, как требовали порядок и добродетель, в себе подавляла, хоть и не всегда успешно. Смутно ей вспоминалось, как она осознала, что её мама – иностранка. Сколько ж лет ей было тогда? Слова «принцесса Гессен-Дармштадская» она слышала, конечно, и до того не раз, и про бабушку – английскую королеву – тоже… Но бывает вот у каждого ребёнка такое осознание, которое идёт сильно позже за знанием. Что мама – не русская, что она родилась и выросла не в России. А… где-где это? Явно это было раньше первых путешествий, в которых она принимала участие. Видела карты, хмурилась, пыталась представить – но как соотнесёшь карту с реальным миром, пока сам хоть сколько-нибудь далеко не съездишь? Не в Англию, конечно, да вот хоть в Ливадию. Но – стала русской. А вот её родные братья и сёстры – не русские, и никогда не будут. Разве не чудно это всё? Где-то после этого были размышления и страхи – так что же, она сама когда-нибудь, когда вырастет, может уехать из России и перестать быть русской? Потом то ли мама, то ли Татьяна велела прекратить забивать себе этим голову. Ну и в общем да, после этого, наверное, равных по силе потрясений быть не могло, она лучше начала разбираться в родословном древе и даже тех родственниках, с которыми лично знакома не была, а потом учителя, и вообще…       – Красиво. Что это?       – Это Пушкин! «Евгений Онегин». Один знакомый мне показал перевод.       – Славно. Мне Пушкин очень даже нравится.       – Ну Пушкин всем нравится.       – Не скажи. Но вообще да, многим, потому что как ни крути, он талант великий и подлинно народный. А так мне, наверное, стихи не очень нравятся.       – Вот как?       – Да вот так, почти ничьи. Одно время нравились… - Настя осеклась, не зная, стоит ли упоминать о заботливо выписываемом когда-то в дневник понравившемся, что порой критиковала, случайно глянув через плечо, Татьяна - «и почерк, и творение друг друга стоят, посредственность» - злость, конечно, брала, - но не… мутная сентиментальная глупость в основном. Одно, другое прочитаешь – ничего. Третье, четвёртое – уже надоедает, скучно, бессмысленно. Стихов о любви и всяких размышлениях стоило бы, наверное, десяток выбрать самых лучших и всё, больше чтоб никогда ничего такого люди не писали.       Айвар расхохотался.       – Не сомневался, что ты девушка суровая… Что же, кроме Пушкина тебе никто не угодил?       – Ну… Некрасов, например. Некрасов очень хорошо писал, - она вспомнила, как обсуждали с Прокопьичевым семейством «Кому на Руси жить хорошо» и размышляли, как же плохо, что крестьяне там не дошли до царя, вот интересно, что об этом было бы написано. Она размышляла об этом много раз и после – а в самом деле, что? Она сама, быть может, знала, что можно б было написать, но знал ли это Некрасов? А может быть, он всё же написал, но не пропустила цензура?       – Значит, видимо, тебе нравится реализм, - неуверенно пробормотал её товарищ, гоняясь по чашке за юрким грибочком.       – Ну, наверное. Я не настолько хорошо разбираюсь в этих всех названиях, но если я правильно понимаю, что ты имеешь в виду – то мне нравится, да, когда описана природа, или события, жизнь людей как есть, и если даже о чувствах – то простыми понятными словами, а не…       – Я прямо боюсь спрашивать, из современных тебе кто-нибудь нравится? – Айвар наконец «загнал в угол» упрямый грибочек, но Настя, сделавшая свой глоток, как раз передавала ему бутылку, пришлось от грибочка отступиться и передать ей чашку.       – Да я их почти никого не знаю, или ты, может, думаешь, что я и по их выступлениям хожу? Ну, предлагала мне раз соседка одна, какую-то поэтессу сходить послушать, и я б, может, даже сходила, но вот одежда моя выходная вся была либо в стирке, либо в починке нуждалась, так вот, как обычно, что ли, идти? Ещё перепугаю там барышень.       Айвар прыснул и закашлялся.       – Но журналы кое-какие мне с ними показывали, - продолжала Настя, - может быть, просто самые неудачные показывали, да вот что-то ничего не пробрало, ничто к сердцу не легло. А местами и откровенно гадость какая-то. Ни рифмы, ни смысла. Знаешь, может, есть такие… непонятную белиберду вместо стихов пишут, видимо, для пущей загадочности.       – Символисты? Или эти, как их… футуристы?       – Да чёрт их знает. Я не такая образованная, знаешь ли. Но вот так получается, что из всего читанного мне пара стихов понравилась, про природу, но автора не помню. Жалко, вот его б, быть может, ещё почитала. Хотя лучше уж в прозе что-то.       – Например?       – Да чёрт его знает. Ну, недавно вот, к примеру, читала «Отверженных». Не с соседями, им это и длинно, и вряд ли интересно, а сама для себя. Знаешь, нам их не так давали… А тут полностью прочла. Долго в потрясении ходила.       Запоздало подумала, а стоило ли вот это «нам давали», готова ли ответить, где давали-то? А впрочем, упоминала ведь она эту часть своей легенды, будто училась в Екатеринбурге в гимназии. Лишь бы не принялся расспрашивать, как и что в той гимназии было…       – Это от чего же?       – Да ведь там совсем не о том! Ну… ты сам читал вообще? Если это читать не полностью, а только отмеченные, рекомендованные места, да тем более детским умом, то, конечно, картина глазам иная рисуется… Теперь у меня так не получится, только чужие какие-то глаза вставить, мои не могут. Вот возьмём, например, один из самых прекрасных, восхитительных образов – Жан Вальжан и его духовное преображение. То, что обязано потрясать душу до самого основания – скромность его жизни, всё то, что он сделал для города, его смирение, его трогательная забота о приёмной сироте… А потом ещё этот момент, когда какого-то бродягу принимают за него и хотят осудить как беглого каторжника, и он приходит, открывает своё настоящее имя, сперва ему никто не верит… Не вдруг-то найдёшь ещё где в художественной книге, а не житиях, такой чистейший, повергающий в трепет пример уподобления Христу! А если внимательно и трезво на эту сцену посмотреть, то что увидишь? Разве вольная спокойная жизнь его лежит на одной чаше весов и спасение души – на другой? Нет! На одной чаше, быть может, его душа, или точнее его совесть… А на другой – город, который так нуждается в нём, и Козетта, матери которой он дал обещание позаботиться о ней. Что же он выбирает? Всего лишь не поступиться принципами, всего лишь не запятнать себя ничем. Ведь Козетта могла погибнуть, не дождавшись его. А о городе и говорить нечего… Какой же это гордыней надо обладать, каким эгоизмом, чтобы выбрать одну только свою душу! Или вот, Мариус, его любовь – как это написано, просто невероятно! Взрослый человек, конечно, просто скептически улыбнётся – так не может быть, это писательский гротеск. Вот так, словно человек совершенно отрешился от плоти, поднялся в горние выси, обратился весь в дух, в святое, возвышенное чувство… Я читала и плакала, правда, хотя я не так чтоб очень уж чувствительна. Но я думала – неужели в самом деле люди могут так любить? Конечно, это книжка, но ведь автор это придумал – значит, и в жизни такое возможно! А потом… Потом свадьба, и Мариус запрещает Жану Вальжану видеться с приёмной дочерью из-за того, что он преступник. Нормально? Как по мне, так не очень. А потом вспомнить можно, как когда-то, ребёнком, Мариус отвергал отца потому, что так его воспитал дед, и как горько каялся в этом потом. Тогда Мариус был не виноват, он был ребёнком, введённым в заблуждение, но теперь-то он делал всё сознательно. И сделал то же самое! Причём не себе, он так же распорядился жизнью любимой, не спросясь её, ничего ей не объясняя… И так же каялся, так же ходил потом ухаживать за могилой, только вот мёртвому это уже ничем не поможет! И мы понимаем, что Мариус просто такой есть, он просто дитя, истерично кидающееся в крайности, и чего стоит после этого его любовь? И зачем нужна такая любовь, если в ней Козетта забыла того, кто спас её, кто всё ей дал? Много и ещё там очень интересных моментов, и в целом это книжка очень грустная. Книжка о том, как мораль, добродетель терпит сокрушительное поражение, пытается что-то дать людям – и не может.       Айвар посмотрел на Настю очень серьёзно.       – Наверное, это просто очень мудрая книга, написанная для размышляющих. Иносказательно. Но ты ведь сумела извлечь из неё то, что нужно?       – Да, - кивнула Настя, - это совпадало с моими мыслями уже долгого времени. Мораль, добродетель, как она преподаётся людям, странным образом не усваивается ими, губит их… Заставляет их быть нечестными. Заставляет быть… трусливыми, низкими, под маской добродетели. Спасающий душу свою погубит её. А погубивший душу свою за други своя спасёт её. Это девиз времени, Айвар. Именно так.       – Неожиданно…       – Почему же? Я вижу это сейчас со всей ясностью и несомненностью. Только имеющий смелость губить свою душу по-настоящему на что-то способен, только не ждущий награды на небесах может быть её достоин.       Айвар откинулся на опору из одеяла, запрокинув голову.       – Настя, позволь вопрос, хотя наверное, он неправильный, он тебе не понравится… Ты в самом деле верующая?       Настя отставила чашку на сундук. Голова кружилась – интересно вот, что и головокружение это, и разливающееся внутри тепло – они каждый раз немного разные… Сейчас вот в этом тепле было очень много покоя и нежности. К этой маленькой, странной как человеческое жилище комнатке, к немногочисленным деталям её обстановки, к милому, хорошему товарищу, с которым они сейчас беседуют так легко, как легко течёт река по равнине, не встречая порогов, преград. Единственное, что сдерживает её – это берега её тайны, запрещённой правды, а то б, наверное, разлилась она огромным зеркалом на весь белый свет, и было что на небе вверху, то и на земле внизу. Но ведь не непременно об этом думать, и в границах берегов у реки достаточно бывает простора… И откуда только пошло это выражение про «напиться и забыться»? Ей вот, например, сразу столько всего вспоминалось в этот самый момент – и другие дни рождения, конечно, далёкие, трогательные, как наивность и безмятежность детских лет, как бабочки на обоях в спальне. И разговоры с дедом, с отцом Киприаном, с Розой…       – Да. Но я уже спрашивала, очень ли это плохо, и услышала, что не очень. Я понимаю, для тебя это странно, потому что вы ведь все атеисты, а я такое исключение. Но мне разрешено, в самом деле.       – Нет, я не об этом… Как это совмещается в тебе? Твоя вера – и всё… Всё то, что приходится делать, и то, что происходит сейчас вообще…       – Отлично совмещается, Айвар, прекрасно! А разве всё, что происходит – происходит не по божьей воле, не Богу угодно? Разве мы все – не орудие его замысла, и наши успехи, наши заслуги – не лучшее свидетельство?       Айвар натурально отворил рот.       – Ладно б ты сказала что-то вроде – бог не слышит, бог оставил, что ты молишься по привычке. Но – божья воля… Ладно, о бандитах-то никто не жалеет, кроме их полубезумных мамаш, но по закрытым храмам-то сколько стонов, а уж если попа какого арестуем, а тем более расстреляем – так будто и в самом деле не понимают, что не за то, что поп! Уж не говорю о просветительских листках, которые прямо называют богоборческими. Богоборчество – тоже божья воля?       – А неужели нет? Ты же сам из христианской семьи вроде, Евангелие читал маленько? Помнишь, как Христос выгнал торговцев из храма, как спорил с книжниками и фарисеями? Тоже они как будто служители Его Отца были. Только слугами были нерадивыми, возгордившимися и в гордыне ведущими народ к пагубе, и получали поделом. Сказано: «Не всякий, кто говорит мне «Господи, господи!», войдёт в Царство Небесное, но только исполняющий волю Отца». Мы исполняем волю Божью, Айвар, мы, не они. Вы, не веря, не произнося имени его, творите его волю, обличаете неправду, заботитесь о малых сих, и не стяжаете сокровищ на земле, и не жалеете жизни за други своя. И я хочу быть с вами, только с вами. Дай мне крылья сейчас, чтоб лететь – я никуда не полечу. При тебе и я попов допрашивала. При тебе я в людей стреляла. И не дрожала моя рука, её направлял Господь. Были мысли, случалось, в храм сходить, тоска по прежнему иногда вещь сильная… Были мысли, да прошли понемногу. Разве там мне Бога искать? Разве искать его вообще? Не я его, он меня нашёл. И от смерти спас, и на правильную дорогу вывел. И говорила, и ещё скажу – эту куртку с меня только с кожей можно снять.       Айвар помолчал сколько-то, осмысляя услышанное.       – Действительно, ты очень необычная девушка, Настя.       – Неприятно это, наверное? Ну, что я среди вас как… - она искала подходящее сравнение, но с ходу на ум пришли только Марьины цыплята, - как чёрный цыплёнок среди всех остальных жёлтых.       – Да уж чёрт с этим. Ох уж из нас всех и цыплятки. Главное, Настя, то, что ты хороший товарищ. Что ты честная. Это качество ценнейшее.       «Вот и опять меня честной называют совершенно незаслуженно… Что за судьба такая…»       Впрочем, сейчас это как-то не сильно трогало. Может, по той причине, по которой пьяному море по колено – не это главное, не то, о чём она умолчала, и о чём, кстати говоря, и речь не зашла – ну по крайней мере, напрямую… И наверняка же, не честность это, лукавство – полагать, что и не зайдёт, пока он прямо не спросит: Настя, та ли ты, за кого себя выдаёшь? Но сейчас они просто и легко говорят о чём угодно, кроме её происхождения, её прошлого, её тайны, и это важно. Она спрашивала себя не раз ещё в том первом поезде, увозившем её от Екатеринбурга: «Кто я без своей одежды, без своего имени так, чтоб не я одна его помнила, а обращённым ко мне оно звучало, без своей семьи, без своего окружения? Ведь не никто и ничто? Ведь всё равно кто-то?» Её платье осталось там, и сгорело в погребальном костре, можно считать, что часть её прежней сгорела с ним, часть её новой лежит на сундуке рядом с такой же частью Айвара. И прошлое, и тайна – это не между ними, это за спиной, но не между ними. Между ними три дюйма между их головами на скатанном одеяле, и их сплетённые пальцами руки – когда ж они успели так сплестись, она и не заметила. И поблёскивает, как иголка, снующая между сшиваемыми лоскутками, бутылка, сшивающая их нитью разговора. Ведь это же должно было так сложиться, чтоб они родились в один день… По лоскуткам, пока они отдельны, не представишь, что они как-то будут смотреться вместе, а когда они сшиты вместе – удивляешься этой красоте. Как мастерица подбирает, каким лоскуткам лежать рядом, а каким – следом? Они все – прекрасное лоскутное покрывало, такие разные, такие подходящие. Они – стая. Та женщина бросила как проклятие, как плевок: «Опричники!» Разве она права? Опричники называли себя псами государевыми. Нет государя тут, нет никаких псов. Волки. Свободные, умные, гордые, опасные. Прекрасная фамилия у Айвара – Вылкхаст. Волчий. Дед Матвей видел как-то среди волков рыжую собаку…       Настя обхватила кисть Айвара обеими ладонями, принялась зачарованно гладить подушечками пальцев его ногти.       – До чего красивые у тебя руки, Айвар.       – Да где же? Самые обыкновенные.       – Верю, что думаешь так. Отчего-то люди считают, что красота должна быть причудливой, вычурной. Но не только немыслимая диковинка может поразить человека, Айвар, но обычный рассвет, хотя он встретил уже тысячу рассветов. У тебя, говоришь, обычные руки – у тебя красивые руки! Не слишком большие и не слишком маленькие, и ровные пальцы, и ровные ногти, и глубокие, чёткие линии на ладонях – как же в них, интересно, можно увидеть твою необычную судьбу? Мне тоже предсказывали судьбу необычную, я смотрю теперь на свои ладони и пытаюсь понять, где она там спряталась… А ты вообще очень красивый, Айвар, вдобавок к тому, что ты очень хороший, хоть ты опять скажи, что обыкновенный. У тебя всё так хорошо, ровно и ясно в твоих чертах, что если пытаться придумать красивого и светлого человека – то ты и получишься. Знаешь ли говорят – красив, как греческий бог, а это ерунда, конечно, у греков, знаешь ли, носы… в общем, не важно. Может, потому ничерта не красив этот Аполлон, что я никак не могу представить его живым, а не мраморной статуей, а тебя иначе, как живым, видеть невозможно. И в лице у тебя много света, может, оттого, что у тебя светлые волосы и глаза… Знаешь, там у нас в деревне парней молодых было мало – война, остались болезные всякие и кто в семье единственный мужчина, на кучу баб и ребятишек. Я ходила иногда и смотрела в лица – этих парней и мужиков старше, пытаясь представить, какими они были в молодости… Я думаю, я чего-то такого и искала. Ты говорил, что ты по моим рассказам так ярко и красочно представлял мой дом, словно сам ощутил его тепло и запах цветущих трав, словно сам там прошёл… Я думаю, ты на месте смотрелся бы там. И мне тоже хочется так увидеть место, где ты жил, знать, что ты видел, сходя с родного крыльца, что породило и вскормило тебя, такого хорошего… Не слишком разная у нас, думаю, земля, а небо вовсе одно над всеми землями, над всеми языками, полное света и добра, как ты.       – Перестань ты так говорить, Настя, откуда ты только такие слова берёшь, ты смущаешь меня.       – Как же ты смутишься, например, если я поцелую тебя? Это просто вопрос, конечно, я не буду, разумеется, делать этого, если тебе не хочется, неприятно.       – Жестокие вещи говоришь! Как же мне это может быть неприятно? Но смущаешь – это правда.       Настя повернулась на бок, к нему лицом.       – Как хорошо, что всё так, Айвар. Что ты не называешь меня бесстыдницей за такие слова… Что можно не стыдиться за то, что ведь не плохое человеку хочешь сделать, не укусить или ударить… А можно просто сказать – да или нет. Ничего же нет зазорного, когда от счастья и нежности мы целуем цветочный бутон, или любимого питомца, или человека, который много для нас сделал хорошего… Ты, быть может, всё равно думаешь, что я спьяну наглая, но это не так, мне просто очень хорошо сейчас рядом с тобой. Да и всегда, если задуматься, хорошо рядом с тобой… Ты только не думай, что я романтически влюблена в тебя, это совсем не так, ты просто очень хороший товарищ, самый лучший. Бывают такие люди, что одним своим присутствием поддерживают, даже если не говорят ничего. Чтоб простое оставалось простым, а сложное не так пугало. Мне так хочется, чтоб ничто не стояло между людьми, и сейчас я почти верю в это. Как вот между нашими ладонями сейчас ничто не стоит… И если тебе не нравятся мои слова, только не молчи об этом, для меня две вещи важны сейчас – что я смогла сказать тебе это, и за это тебе спасибо, всем вам – романтическая любовь и раньше в моей жизни могла б случиться, а вот этого б точно не было без вас…       Про вторую вещь Настя договорить не успела – Айвар притянул её к себе и поцеловал.       – Видишь, и мне могло такого захотеться, Настя.       – Только если ты из вежливости, - она жадно дышала, пытаясь восстановить дыхание после этих мгновений, когда забыла было, что это такое, выглядывая из упавших на лицо прядей, как зверь из камышей, - то прекрати прямо сейчас, пока я могу ещё удержать в себе эту дикость. Слишком сладко это…       – Мы свободные взрослые люди, Настя, что за глупости, предполагать за мной такое! Стану я целовать, кого не хочу целовать!       – Стало быть, хочешь? Тогда поцелуй ещё, только смотри, я знаю, что за этим следует.       – Непременно ли следует?       – Непременно, Айвар!       И сказано это было так, что самой немного страшно стало – всё же вызвал отважный товарищ таящегося зверя из его засады, вот пусть что хочет, то с ним и делает.       – Ну, так что же нам мешает?       – Ничего. Ты волк, я волк. Не представляешь ты, Айвар, какое это счастье – знать, что ничто нам не мешает…       Если б в самом деле мог представить! Если б её глазами мог взглянуть! Быть может, он удивился бы очень, быть может, сначала даже не понял. Хотя кажется, он очень умный, он всё понять может. Но он не всё знает, и потому ему представить трудно – как же это восхитительно, что можно просто сблизиться с понравившимся человеком, просто сказать, просто за руку взять, просто поцеловать – без того, чтоб были они мужем и женой, без сватовства и одобрения родителей, без того, чтоб непременно первый шаг делал мужчина, а женщина лишь отвечала, опустив глаза и рдеясь от смущения, без любви даже и клятв в верности на вечные времена, и уж точно без того, чтоб бояться сейчас – непременно страха от женщины мораль требует, инстинктивного страха как бы перед вторжением и утратой, а иначе она будет сочтена непорядочной, а ей вот не страшно, не хочет она бояться, и Айвару её страх не нужен. Да, разве это не лучшее, что могло произойти в жизни – без страха целовать, без страха наслаждаться поцелуями, самой расстёгивать на нём рубашку и тянуться навстречу его ласке, без страха смотреть на наготу красивого человека, без страха чувствовать собственную наготу – ночь такая тёплая, даже жаркая… Целовать его грудь и плечи без намёка даже на робость – так яростно, что, верно, до синяков порой, до укусов, ласкать вот так неумело, судорожно хватая, словно жадина нечаянное сокровище, неумело – и ладно, так вот и научится. Как всякая женщина теперь, имеет право. Не то даже право, чтоб без брака – это важно, но не главное. Право не знать ни стыда, ни вины, одну только радость от того, что они, молодые, с сильными красивыми телами, гордые двуногие хищники, сплелись на вылинявшем покрывале в сладкой пьянящей борьбе…       Потом лежали, прижавшись друг к другу мокрыми лбами, обдавая друг друга бешеным пьяным дыханием, что-то говорили друг другу шутливое как будто, незначительное… Потом бегал Айвар по комнате с проклятым этим покрывалом, размышляя, куда б его сунуть.       – Ты чего не сказала, что ты девка?       – А с чего мне пришло б сказать-то? Ну была, ну чего теперь? Сам бы подумать мог.       – С чего бы я это подумал? Молодая красивая девка, с чего б у тебя не было никого?       – Вот хоть ты, Айвар, и старший и всё такое, а по уху тебе сейчас дам, за неумную лесть. Ничего я не красивая!       – Ну пусть некрасивая, если тебе так приятнее, но с покрывалом-то мне делать теперь что?       – Да не знаю! На память сохрани! Хочешь, я тебе новое подарю?       В конце концов кинул его в угол, развернули одеяло, полунакрылись им – жарковато, но совсем нагишом не прикрывшись тоже неуютно, возились, болтали, совсем немного поспали – проспали б, наверное, подъём, но сосед-счетовод постучал, разбудил – с пониманием, что после такого празднования организм может не вполне дисциплинированным быть. Хороший всё-таки человек, хоть немного и из-за угла пыльным мешком ударенный. Так что на работе были вовремя, и даже не очень и помято выглядели, что дало даже сперва Александру печальное предположение, что они и не отметили как следует…       Вот как-то так получилось, что очень многое выходило без обсуждений, само собой. Обсуждать или нет случившееся, продолжать ли встречаться, говорить ли о чём-то коллегам, делать ли вид, что ничего не произошло, скрывать ли – ни о чём они вот так подробно не говорили, само всё как-то. Да и кому, скажите на милость, дело до того, что там между ними происходит… Соседям Айваровым если только. На работе вели себя как ни в чём не бывало, разве что шутили и подкалывали друг друга несколько почаще, а так со стороны никто б, наверное, и не подумал, что любовники, если б не знал, ну знали-то не все, но многие, хотя никому специального уведомления не посылали, но Александр, например, сказал, что не слепой. Да и чего там говорить? Не жениться ж собрались. Почему не собрались, правда, оба б затруднились объяснить, ну просто не собрались и всё, нет пока никакой острейшей надобности. Просто возвращались время от времени вместе, иногда к ней, но чаще к нему, иногда съедали вместе нехитрый ужин и болтали о том о сём, и оба это совершенно искренне называли - «проводить вместе время». Они хорошо проводили вместе время, стоя у окна, слушая ночной дождь и рассуждая, каким будет будущее – и не столь важно, таким оно будет или каким-то иным, главное, что можно стоять так и говорить, или лёжа на кровати и читая газеты – Айвар много непонятного ей доселе объяснил, или предаваясь любовным утехам – всё равно хорошо. Забавно оно, конечно, что любители помечтать о будущем глобально, о своём они почти не говорили – а вроде как, чего о нём говорить. Раз только Айвар сказал:       – Смотри, хочу, чтоб сразу знала: я без предрассудков, если захочешь прекратить со мной всё это, если надоем – просто скажи, и всё, досаждать не буду, ничем ты передо мной не обязана. И если понравится кто-то другой, захочешь с кем-то ещё быть – просто скажи, не скрывай, и всё.       – Да будто я это всё не понимаю. Но чего ж мне от добра добра искать, тебя будто не хватает?       – Ну как знать, ребят хороших много.       – Это правда, так ведь и девушек хороших много, так что тоже знай… Ну мало ли, может, ты тут во мне сомневался, как всё-таки я деревенская, может, деревенскими ещё порядками мыслю. Но где деревня и где я уже, Айвар.       Может быть, в прежние времена её сама мысль о таких словах что к ней, что от неё ужаснула б, но вот уж правда, где она, а где прежние времена. Да разве б можно было представить, как это прекрасно, когда человек тебе не принадлежит! Когда нет ни колец, ни общего дома, ни общей фамилии, никаких оков, существовавших для разрешения одному человеку дарить другому человеку нежность и страсть – а есть её ТОВАРИЩ, не муж, не жених, товарищ, что может быть лучше и дороже? Это значит, в каждую минуту, когда их руки сплетаются, можно точно знать – это честно, это искренне, не от долга, не от безвыходности. Для чего людям брак, в самом деле? От страха, что человек уйдёт, какая глупость. Если любит – то и так не уйдёт, а если не любит, так зачем держать его, как скотину на привязи? Может, всё потому, конечно, что они-то не любят, ну, не так, чтоб прямо любовь… А может, и любовь, чёрт его знает? Иногда, как посмотришь в его лицо, такое открытое, светлое, милое – так кажется, чего б и не любовь. Вот как она, в самом деле, должна знать, какая она есть, любовь, как определить – вот это любовь, а это нет? По книжкам разве? Ну вспоминала вот она тогда про любовь Мариуса и Козетты, плеваться только можно, совершенно вот не нужна такая любовь, даже близко. Как для девушки должна любовь определяться? Сердце часто бьётся, думаешь о нём всё время, замуж за него хочешь… тьфу! А без замужа-то вот как-то можно? Однажды, в деревне ещё (меж прополкой чего только в голову не лезет) думала об этом и пришла к мысли, что одно точно – любимым мужчиной непременно восхищаться нужно. Непременно он должен быть необыкновенным, если уж не героем, то хоть заметно отличаться от сотен других мужчин, да так отличаться, чтоб сравнивать их с ним было попросту к ним безжалостно. И вот вспоминая всех молодых людей, которых она знала в своей прежней жизни, она не могла выделить какого-нибудь, который под это определение бы подходил. Были и хорошие, и милые, и красивые очень даже, но чтоб действительно так впечатлить, что всех прочих собою погасить, как солнце гасит звёзды – ни один. Ну вот тут как понять – впечатлил ли её Айвар? Нет, наверное, тут другое всё же, не любовь. Просто очень он… близкий. Очень многое в нём симпатично. И лицо у него очень приятное, и что выговор с акцентом такой чарующий, и целуется, ну и всё остальное, он просто замечательно, и что работают они вместе, и столькому он её научил, на ноги встать помог, и столько вместе было сделано и пережито… Общее дело, да, это самое главное. Как люди вообще могут говорить о хороших, крепких отношениях, тем более о любви какой-то, если у них нет общего дела, если они жизни друг друга не понимают, не представляют? И вот даже то, наверное, сближает их, что отношение к Нему у них одинаковое, такой вот трепет, когда и имя лишний раз не произносят, словно это – непочтительно сотрясать воздух, говорили просто – Он, и сразу понятно было обоим, о ком говорилось. Сказал как-то Сашка по секрету – такому вот секрету, который все знают, просто не говорят особо, чего человека выводить – что думал прежде, что какая-то большая дикая кошка пробежала между ними, раз пытается Айвар вот натурально лишний раз не пересекаться, на глаза не попадаться высокому начальству, и только заходя в кабинет, явственно молится поскорее оттуда выскочить. Оказалось – нет. СМУЩАЕТСЯ. Сказала б Настя – чудной какой-то, если б сама такой же не была.       Тоже одна из общих таких, невысказываемых вещей – как не сообщают ведь люди друг другу: «Ты знаешь, а я вот воздухом дышу!» – эта странная, не скажешь иначе, потаённая нежность, обнаруживаемая во всех них, в каждом. Так же объединяющая их всех, как та сила, которую она почувствовала тогда, во время той милой стихийной пьянки, так же не имеющая ни имени, ни описания, но несомненная, для неё уж точно несомненная. Но об этом опять же не скажешь никому, то ли мистика, то ли сентиментальная глупость, засмеют, и поделом засмеют. Она этим откровением и одна неплохо наслаждалась.