Приёмыши революции

      Был конец апреля, когда у них состоялся спонтанный праздник. Айвар притащил отделу ящик какой-то фруктовой наливки – из конфискованного.       – Ну, куда её, в общем-то? Продукты – их по госпиталям, по детским пайкам. Вино красное – тоже в госпитали, для крови, говорят, шибко полезно. А это? Сколько в магазин сдали – не слишком-то берут.       – Видно, такого изысканного вкуса.       – А водка – она как, вкусна? Между тем, слаще водки, Микаэль, для русского человека нет.       – Сказал латыш эстонцу.       – А не важно. Что бы за пойло ни было, как-то переварим.       Повод, между прочим, был, и вполне достойный – очередное круглое число закрытых дел. Ну, и за день рождения Ильича выпить тоже можно, он, правда, уже прошёл…       – И чем это закусывать-то? – Александр с большим сомнением посмотрел на тёмно-красную жидкость в бутылках с толстыми пробками, - явно, не огурцами?       Айвар вынул пакет сухофруктов – компотный набор.       – И как закуска, нормально? – участливо осведомилась Настя.       – Так себе. Но ничего лучше у нас нет.       Ничего лучше, впрочем, не было недолго. На огонёк заглянул Артём из иногороднего, потом притащил с собой Олега. Иногороднему как раз выдали недавно зарплату, и они неплохо вложились бутербродами со сладковатым сыром и пакетом изюма. Дополнительный повод тоже принесли – у Олега намечалась свадьба.       У деревенских вот был обычай – перед свадьбой устраивали посиделки, невеста с девками-подружками, парни со своими дружками. Настя на одном таком вечере была – когда выходила замуж Аришка. Ничего, хороший был вечер, весёлый – и песни попели, и приданое Аринкино посмотрели (она сама его тогда-то первый раз увидела, бабка тот сундучишко собирала в великой таинственности, от внучки прятала), и просто поболтали – и о серьёзном, и о глупостях всяких, и о таком, прямо скажем, что тоже в письмах родным упоминать не следует. Прежде, говорят, полагалось девкам на таких вечерах реветь, оплакивать своё девичество, прощаться с недолгой свободушкой, вот бабка Аринкина в комнату раз заскочила, разворчалась – чего смеётесь, пустельги, нареветься вдоволь подобает, тогда и жизнь счастливая будет. а если сейчас все слёзы не выплакать – придётся делать это в супружестве. Аринка ответила, что плакать не собирается – она замуж в охотку идёт, вот ещё глупости. Теперь не ранешние времена, жениться можно по любви, а если нет любви – так не жениться вовсе, и мужьям жён теперь закрепощать не позволено. Ушла бабка, ворча, что совсем Роза девкам головы задурила, чёрте что творится. Настя тогда спросила – что же, парни на своих вечерах тоже плачут? Наверное, что и плачут, усмехнулась Аришка, уж дед так точно плакал, не так чтоб сильно он хотел на бабке жениться-то. Потом привык понемногу, а сперва то он её ухватом, то она его, силы-то примерно равны.       И вот теперь выходило так, что одна она девка на таком же вот вечере парней. Благо, все уже не чужие ребята, и с Артёмом, и с Олегом мал-мало знакомы, несколько раз обращалась к ним за информацией по очередным «гастролёрам», да и с невестой Олега Сашей, машинисткой из отдела саботажа, она нередко пересекалась в столовой. Хорошая девушка. Жаль, убежала уже – надо ей навещать бабушку, в общей сложности бабушки у неё три даже, одна двоюродная, вот к ней сегодня и пошла – нелюдимая, говорит, карга, а всё ж родня.       Сдвинули вместе два стола, аккуратно освободив один от стопок документов, другой от печатной машинки. Ребята тем временем вполголоса обсуждали возможную помощь Олегу с переездом – а главная сложность с тем переездом состояла в том, чтоб решить, кто переезжает-то, Олег или Саша. Олегова мать сына от себя вовсе рада б не отпускать, да у них там тесно, куда уж там втискивать неподъёмную старинную кровать, которую бабушка – та из трёх, что жениха внучкиного хоть как-то одобрительно восприняла – отдаёт Саше практически в приказном порядке, не проще ль Олега, у которого все вещи по карманам рассовать можно, переместить, наоборот, к кровати, да и пусть она стоит себе где стоит до скончания веков. Но Саше, понятно, неловко тащить Олега к хоть и самой доброй, зато и самой словоохотливой из своих бабушек, готова лучше сама так между бабушками и бегать.       Скатерти, разумеется, не было, постелили старых газет и листов от черновиков отчётов, Настя иногда, бросая взгляд, выхватывала что-нибудь знакомое. Артём и Дамир, толкаясь плечами, резали один хлеб, другой сыр. Олег сбегал в иногородний за недостающими стаканами, потом сбегал за недостающими стульями, Айвар, как старший, тем временем разливал. Первым и опробовал, с комментарием «пойло то ещё, но пить можно». Настя так подумала, что после того, как приговорила всю фляжку деда Мартына, она это вполне осилит. Правда, это когда было-то… С тех пор один раз только Айвар ей в чай ложку коньяка наливал, когда после ночного похода по складам они продрогли оба почти до бесчувствия. Вкус оказался даже приятным, сладковатым – вишня. Но крепко, пожалуй, для такой сладости чересчур, а ещё потом подумалось, что чересчур и вишня. Так, будто пошла в ход не только мякоть, а и изрядная доля листвы. Понятно, в общем, стало, почему сей изысканный напиток ажиотажа большого не вызвал. Ничего, заела изюмом, притерпелась. Жгучее тепло разлилось от желудка по остальному нутру. Перед следующим глотком невольно сделала несколько глубоких вдохов-выдохов, отчаянно краснея, не заметят ли – крепко это здесь, конечно, для неё одной, непривычной. В деревне дел Мартын как-то в шутку предлагал ей бражки – отказалась, конечно. Он и не настаивал, он угостить и Розу мог, которая, по её словам, пила в своей жизни самое разное, от дорогих вин до спирта. Это раньше Настя, быть может, от такой темы просто уходила бы, с ощущением брезгливости и неловкости, это потом ей было, может быть, всё равно, а теперь неумение пить было для неё было качеством постыдным, телесной слабостью, которую нужно преодолевать, так же, как преодолевала когда-то неумение долго быть на ногах, терпеть холод и жару, нести что-то тяжёлое. Хорошо, там получалось постепенно, жизнь в Малом её к таёжному переходу мало-мальски подготовила, без этого бы сдохла или во всяком случае изнылась. Ну, вот и тут как-то придётся.       Конфеты, которые так «удачно» были где-то найдены Микаэлем, оказались на поверку никакой не удачей, лишив Микаэля ещё одного зуба. Сухофрукты, хотя жевались тяжко, шли всё же лучше. Выпили за успешное дело, за день рождения Ильича, естественно, за ЧК, за начальство, за предстоящую свадьбу Олега, за успехи Красной Армии, за мировую революцию – тосты-то даже выдумывать не надо. Попутно упражнялись в остроумии по поводу вкушаемого – как, в ходе каких таких недозволенных химических опытов мог родиться подобный рецепт.       – Слушай, а не что-то такое у тебя эти братья-карелы за какое-то дорогущее французское вино выдавали?       – Они не карелы, они Кареловы. Да вот пожалуй, что-то такое, да. Не меня надо спрашивать, я не эксперт. Факт, что Франция у них в подвале была.       – Сколько дали? – деловито осведомился Дамир.       – Вроде, год с зачётом, но там процесс недолгий был, что там того зачёта, так что ещё сидят.       – Ну, эти хоть буржуинов нагревали, а вот те дельцы, которые ездили, на картошку сивуху какую-то меняли, от неё даже ж, кажется, кто-то богу душу отдал?       – По тем заканчиваем ещё. Там у них всё очень запутано было, такой притон под ними оказался…       – О, про притон, погоди… Тут мне донос такой замечательный пришёл, я тебе не показывал ещё? Сашке-то точно показывал… Отработали, конечно, ложный. Но слог, слог! Я его себе на память оставил бы, на старости перечитывать, если доживу… Грешно, конечно, смеяться над старенькой бабушкой, но на кой только ляд её грамоте научили! Десять листов!       – Десять? Что на десять листов понаписать можно? – Настя доносов пока видела мало и все в основном достаточно лаконичные и по существу.       – Да на больше написать можно, - рассмеялся Айвар, - была б бумага да нечего делать было бы человеку. Ба, хвастаться, у меня таких уже приличная подборка. Перечитываю иногда для поднятия настроения. Один особенно люблю, вот Сашка его знает, а ты, наверное, не видел…       – Это про антихристов? – улыбнулся Александр.       – Ага. Там тоже слог прекрасный, согласись. Грамотность ужасающая, но слог прекрасен. Просто весь блеск церковного языка собран…       – Вы б почитали, друзья, тогда? – предложил Олег, - а то только рассказывать, дразниться…       Не вопрос. Айвар сходил за папкой, читали по очереди, он, Александр, Дамир – сколько каждого хватало на то, чтоб читать с серьёзными мордами, трагическим даже голосом. Настя сразу замахала руками – не выйдет с неё чтеца, она уже на первом хохотала до боли в животе.       Первое место присудить было сложно. История о «притоне антихристов» была длинна, но поэтична невероятно, тут Айвар не соврал. Поликсения Архиповна двадцать лет своей жизни, с той поры, как овдовела, трудилась в качестве сестры-хозяйки при госпитале, пока, ввиду старческих немощей, всё больше мешающих надлежащему исполнению обязанностей – руки уже были не так тверды и память тоже – была уволена, нужды, впрочем, не испытывала, получала по покойному мужу пенсию и умела жить бережливо. И весь свой душевный пыл, более ни на что не уходящий – детей у Поликсении Архиповны не было и даже никакой скотины она не держала – она направила на садик, засаженный несложными в уходе цветами, да в религию. Прилежно посещала все службы, истово молилась дома, на некоторое время организовалась собирать пожертвования для церкви, не забывая и себе кое-чего выделять за труды, и в кругу своих сверстниц-приятельниц считалась большим знатоком церковных канонов. Отравляла существование Поликсении Архиповне соседка Анна – опасная колдунья. Вредила неустанно, практически без сна и отдыха, и всеми возможными способами – почитай, дня не проходило, чтоб не поступало от неё какой-нибудь пакости. То псалтырь среди бела дня куда-то запропастится, то полная чашка из рук выпадет и расколется, то выползет из подпола мышь и сгрызет просфору, да ещё свечами церковными закусит. Власть, как и подобает ведьме, Анна имела над всякими нечистыми животными – пауки, мокрецы, мыши да крысы стали в доме у Поликсении Архиповны частыми гостями, ведущими себя как хозяева, а уж как заполонили сад черви, жабы да змеи – это и словами не описать.       – Что, правда, змеи?       – Врать не буду, змеи не видали ни одной, окромя хозяйки. Пара ящериц пробегала, может, их с больных глаз за змей приняла? Вот гусениц много, это правда. Прежде-то их обирали девчонки-сестрички из госпиталя, приходившие по доброте душевной помогать бывшей коллеге, но разогнала, с характером своим да постоянными нравоученьями.       – Ладно, давай, что там дальше?       – «Постоянно науськивает дворовую собаку Жучку, чтобы обоссывала мне забор… А как сделала я ей в том подобающее замечание, той же ночью, аккурат перед третьими петухами, посетил меня посланный ею бес, в дом зайти не осмелился, остановленный иконами и молитвой, но аккурат обошёл сад и по каждому забору письмена рогами чертил…» Коза потом оказалась мужика с соседнего переулка, мужик признал, что пережёвывать верёвку и уходить шляться по чужим огородам коза и в самом деле любила, и проверять рогами крепость встречных заборов, а то и кого-нибудь зазевавшегося ими шутки ради поддеть – тоже бывало, а вот чтоб человеческим смехом смеялась – не замечал за ней такого…       Вредила бесстыжая Анна и более серьёзно, не только своей благочестивой соседке, но, наверное, и всему честному народу – так, такого-то числа схоронили попову невестку, а через три дня увидела Поликсения Архиповна Анну на базаре с платьем тем самым, в котором невестку эту хоронили – чтобы, значит, через платье покойницкое чёрную порчу навести на того, кто его купит. По вечерам у Анны собирались на ведьминские сходки её товарки по колдовскому ремеслу, из дома доносились завывания на неведомом бесовском языке, а один раз вечером Анна вышла на крыльцо, держа на руках существо такого омерзительного вида, что бедная старушка так и обмерла, все молитвы на устах спутались – пришёл в мир антихрист…       – Ну, это уж ни в какие ворота, - замахал руками Дамир, - мы-то тут при чём? В какой стороне церковь – знает, дорожка протоптана, они попов за то и кормят, чтоб от бесов их защищали и тому подобного. Нехорошо так говорить, словно мракобесию этому ход даёшь, а только все ведь понимают, таких-то к сознательности уже ничто не приведёт. Светильник разума угас…       – Погоди, есть тут дальше, при чём тут мы. Эта самая чудовищная Анна ещё и – благочестивая старица сама видела, в окошко подглядывала, после чего, кстати, и получила от одной из этих баб черенком от лопаты по хребту – оказывается, в портрет Ленина гвозди вбивала.       – А, тогда другое дело. За гвозди-то сей бы момент костёр святой инквизиции собрали, да вот не разориться б на дровах. Что-то я разобраться не могу, ребята – то они орут, что мы самые что ни на есть слуги дьявола или вообще сами дьяволы, то мы ж ей дьяволопоклонников и урезонить должны… Вы извините, я сам из татар, но думал, канон христианский маленько понимаю, книжки читал.       – Книжки тут тебе, Дамир, не помогут, есть вера книжная, а есть народная. Ну а чем ей тут попы помогут? У них сейчас власть только над такими, как она, тёмными старухами и осталась. Так, и как вы от неё отвязались-то? Много чертей наловили?       – Ни одного, к сожалению, - рассмеялся Айвар, - коз и собак не арестовываем, малых детей – тоже.       – Каких детей?       – Ну мальчишка младший у Анны действительно уродцем родился, тут уж ничего не поделаешь, природа к кому милостива, к кому и наоборот. Анна его редко из дому выносит, не все и знают, что он у неё есть, говорит, коль не приберёт господь – ещё успеет от людского сволочизма настрадаться.       – Ну да… Вон, уже и в антихристы записать успели… А с остальным что в итоге? Что у них там – общество какое-то тоже богомольное или кружок спиритический?       – Какой спиритический кружок, Олег, простой народ такой ерундой не мается. Гадания там по праздникам – ещё ладно, а спиритизм – это к буржуям…       – И близко нет, - продолжал Айвар, - трудовая артель у них там… своеобразная. Да, приходят к Анне бабы – иногда и с ночевой, некоторые от мужей-дебоширов с дитями укрываются, ну и они там чего-нибудь шьют, вяжут, вместе-то собраться – всё меньше света жечь.       – И поют, - догадался Олег, - просто не псалмы, вот бабке и не в жилу пришлось.       – Да колыбельные. Две из этих бабок татарки не то киргизки, вот тебе и завывания на неведомом языке… Конечно, если из языков только церковнославянский знать… В общем, да, один грех за Анной есть – мародёрство. Свежие захоронения, бывало, раскапывала. Что тут сказать, это платьишко поповой невестки стоило, наверное, больше, чем вся Анна целиком со всем хозяйством. Обычно продавала подальше от тех мест, где обитала, да вот бабка эта тоже по всем рынкам шарилась, встретились… Предосудительного в своих действиях, кстати, ничего и не видела, сказала: «Говорят же – нагими мы в мир приходим, нагими и уходим, ну вот нагими и надо, зачем ей в гробу это платье?» Мол, воровство – это у живого взять, у живых сроду ни копейки, ни черепка разбитого не крала, так что нечего меня воровкой называть. Побрякушки, между прочим, никакие никогда не брала, только одежду, обувь, ну, один раз гребёнку взяла. Потому как, говорит, одёжа, обувь – это всё живым нужно, это и грешно целёхоньким в землю закапывать, а кольца да серьги не нужны, нет от них проку, один разврат, вот пусть в земле и лежат, из земли взятые. Своеобразная философия у женщины…       – Сама, что ли, раскапывала?       – Сама. Ну, с подругами иногда. И раскапывала, и закапывала. На что только человек не идёт, когда нужда гонит.       – Ну, и чем сердце-то успокоилось?       – Да чем… С мужьями-дебоширами воспитательную беседу провели, материальную помощь какую смогли, всему бабьему гурту выделили… Эта долго брать не хотела, упиралась: «Я, мол, не из этих святош, милостыню принимать». Гордая, понимаешь, своим, говорит, трудом выживу, огородом, курями, да вон… мёртвых ей ночами раздевать милее, чем за так хоть медный грош взять. А у домишки, кажется, ни одного бревна не гнилого не осталось. Предложили переселить, от этой бабки тоже подальше, совсем вскинулась: «Меня в этот дом муж привёл, я его отсюда на кладбище проводила, здесь дети мои родились, поперёд она вот отсюда съедет, чем я». Ну, и что, говорит, что разваливается, вот когда развалится, тогда и приходите. Очень трудный человек…       – Да уж, несознательность народная – она разные формы имеет… Одни в боговерие ударяются, а другие в толк не могут взять, что вот таким молчанием о нуждах и бедах своих тоже делу нашему ущерб наносят. Ну а с Лениным-то что? Приврала бабка для интересу?       – Да рамочку она сколачивала.       – Какую ещё рамочку?       – Портретную. Вырезала фотографию из газеты, повесила на стенку - «Раньше бог людей защищал, иконы висели, бог плохо защищал, теперь вот Ленин защищает, может, у него лучше получится». Ну, а у газеты бумага тонкая, поэтому она её на дощечку, в рамочку прикрепила…       В общем, история противостояния Поликсении Архиповны и её соседки Анны – которая пока ещё не могла считаться законченной – была и забавной, и поучительной, и в то же время как-то грустноватой. Всё-таки, кроме несомненного фактора человеческого идиотизма, был в ней и фактор нужды и горести человеческой. Вторая история была в этом смысле легче и забавней, и хотя тоже блистала безудержной фантазией, но мистики здесь не было даже налёта, вероятно, потому, что автором был мужчина, обладавший всё же очень приземлённым складом ума. Матвей Никитич тоже обвинял соседа, только не в общении с тёмными силами, а, не много не мало, в шпионаже и измене родине. По его заверениям, сосед каждую ночь подавал сигналы Германии и Японии (тут надо сказать, представления о географии у мужика были сильно упрощенные и своеобразные, и Германия и Япония располагались если не на расстоянии соседних деревень, то всё равно не сильно дальше, судя по следующему известию: к соседу практически как к родному кажную неделю приходил японский генерал, призываемый этими сигналами – миганием огонька в окне, возил на родину секретные сведенья и возвращался за новыми). Ну, и продажей государственных секретов, невесть откуда простому лавочнику известных, не ограничивался – в погребе у него томились раненые, не доехавшие с фронта до госпиталей и перехваченные ушлым пособником японцев, да честные служащие, похищенные им с целью выкупа и получения, посредством пыток, нужных вражеским странам военных секретов, Матвей Никитич сам лично слышал из-под земли стоны. То, что в этой истории было реального, состояло в следующем: японский генерал оказался китайским торговцем, разыскивающим непутёвого русского приятеля, указавшего ему неверный адрес, а второй раз приходил забрать забытый зонт, вот эти-то два визита и помножились в сознании Матвея Никитича до еженедельных. Никаких раненых солдат и похищенных граждан в погребе тоже не оказалось. Вообще никого на момент проверки не оказалось, а коварный шпион-лавочник, нехотя, стыдясь выносить семейный сор, признался, что средний сын у него сильно пристрастился к дурманному зелью, регулярно приходил невменяемым, в таковом состоянии ломал мебель и заблёвывал весь пол, а протрезвев, уносил на продажу что-нибудь ценное, и вот после того, как терпение отцовское лопнуло, стал в такие дни отдыхать в погребе, покуда не выветрится дурь. Случалось, и поколачивал его отец, ну так в том не видел никакой своей вины. Конечно, после того, как Айвар с ребятами перелопатили при обыске пуда два разных бумаг, скопившихся ещё после отца хозяина, тоже торговца, опросили всех остальных соседей, всю родню лавочника, прочесали ближайший лесок на предмет свежих захоронений (два нашли, в обоих павшие собаки), переобщались с около сотни китайцев, пока нашли того самого, перебрали всех пропавших без вести за последние два года на предмет, с кем из них лавочник мог иметь сношения, перебрали все связи самого лавочника, им не то что слабо верилось, что подозреваемый имел какой-то не обнаруженный хитроумный способ подавать сигналы, которые видно б было далее соседней улицы – им хотелось настучать Матвею Никитичу чем-нибудь тяжёлым по голове. Однако ж было интересно. Оказалось всё просто – Михаил Иванович был человеком очень набожным и молился каждый вечер с поясными поклонами, земные ему по старческой немощи были уже тяжелы. И вот, склоняясь, он перекрывал ненадолго свет лампадки, пробивающийся из-за плотных штор, вот тебе и мигающий огонёк.       – Дочь этого Матвея потом извинялась – головой не очень здоров батюшка, как года два назад с крыши сверзился, так вот последствия остались, и чем дальше, тем больше. А у сумасшедших оно так – что им подумается и предположится, то моментально правдой для них становится. Дочь вот тоже обвинял то что она у него деньги крадёт, то что отравить его хочет, она уж ходить к нему зарекалась, да муж стыдил – как немощного старика без пригляду оставлять…       – Нет уж, к чёрту доживать до старости, - проворчал Олег, - мало ли, где когда головой ударялся, быть потом позорищем для родни…       По простому умилила третья история. В ней и обвиняемых как таковых не было, хотя слог у автора – тоже преклонных лет складского сторожа – был экспрессивным до потешного. Старик жаловался на крыс. Наглые твари с осени попёрли просто полчищами, решив, что здесь найдут и стол, и кров, несколько однообразный рацион их явно не расстраивал, а вот крепкие, добротные складские помещения, где об осенней непогоде можно было и не вспоминать, определённо восхитили. Обжились сами – привели с собой родственников, друзей и соседей, устроили себе среди ящиков и мешков гнёзда. И ежедневно изводили бедного сторожа своим «наглым и беспардонным поведением». По-видимому, им доставляло явное наслаждение наблюдать, как старый человек, со своими далеко уже не ловкими и проворными ногами, пытается за ними гоняться с палкой, человеческим смехом, как дьявольская коза из первой истории, конечно, не смеялись, но в глазах светилось явное торжество. Капканы не помогали – по первости в них попалось пара молодых нетерпеливых крысёнышей, но потом хитрые животные благополучно обходили их десятой дорогой.       – Ну и что, помогли старику в его беде? – спросил, отсмеявшись, Олег, - с чем только, оказывается, не приходится работать – и с чертями, и с крысами…       – Самое интересное, что помогли. Поймали и отрядили на склад двух дворовых котов. Старик сомневался, что будет толк, однако ребята оказались серьёзные, недели через две там уже тишь да гладь были – а склад немаленький. Сашка хотел даже служебные звания котам присвоить, но ему велели не баловаться.       – Вообще-то, смех смехом, хоть и выводит из себя это порой нешуточно, но что бы мы без этих дураков делали. Серьёзно, я помню навскидку три дела, где вот такая чушь как раз помогла. Они ведь всё замечают-то. Трактуют, конечно, как им больная голова подсказывает, а не так, как надо, но подмечают – множество деталей. Кто куда ходил, чего носил, что говорил… Свидетели с них в целом отвратительные, потому что несут откровенный бред, но если направить этот поток в нужное русло…       – Лично мне терпения бы не хватило, - проворчал Дамир.       Смех неожиданно смолк. Настя обернулась и вслед за Олегом повторила неосознанный жест – попытку передвинуть стакан из поля видимости. На пороге стояли Дзержинский и Петерс.       – Празднуем? – звучало не совсем как «пьянствуем» или «бездельничаем», но похоже. Александр утвердительно икнул, Айвар, как главный-ответственный, принялся объяснять, периодически от волнения едва не сбиваясь на латышский. Настя просто пыталась слиться с фоном, имея, кроме отходной молитвы, в голове одно слово: «Допрыгались». Ситуацию неожиданно спас Петерс, без церемоний сцапав только налитый стакан Айвара и откушав половину, после чего заявил, что вот это он лично вообще за выпивку не считает, и что пока ребята сидят культурно и ведут себя прилично, ругать их не за что, мало не половина из них на работе, считай, живут, так почему б им на работе – в нерабочее при том время – не отмечать, тем более что повод и правда достойный. В общем, материализовали ещё два стула… Настя сидела ни жива ни мёртва долго – вроде, не зачинщица, в главных виноватых ходить не с чего, а чувство какое-то такое. Хорошо, что Петерс. Выволочки он устраивать тоже умеет вообще-то, бывало, но… не сравнимо это, короче говоря. Он понятен, ожидаем, что ли, и в гневе, и в похвале, как вот сейчас изрекал поздравление Олегу с грядущим радостным событием: простые, безыскусные вроде бы слова, а такие хорошие, тёплые, как ломоть свежеиспечённого хлеба. Только вот грусть в глазах, тоска даже – это не она одна заметила. И видится в помрачневшем, посеревшем лице Олега словно некий стыд за своё уже практически состоявшееся счастье и благополучие – в то время-то, как две Мэй, взрослая и юная, по-прежнему в далёкой Англии, и неизвестно, когда снова встретятся с мужем и отцом.       – Якоб Христофорович, а какие дела-то их там держат? Выезд не разрешают? – робко спрашивает Дамир, - или попросту денег нет? Так ведь это дело-то решаемое…       – Не решаемое, - бесцветно отвечает Петерс, - не приедет она. Вообще никогда. На развод подала. Вот так-то бывает.       И всколыхнулась разом серая тень, молча бродившая от лица к лицу, зазвенела стаканами и голосами – раз уж позволено ей прозвучать, она прозвучит, вся эта горечь, равная грубой сладости напитка.       – Как – на развод? С чего, почему?       – Ну, оно понятно, долгая разлука… Но неужели так прямо чувства остыли? Другого нашла? Бледного англичашку какого-нибудь?       – Чепуха, настоящей любви ни расстояние, ни время не помеха, - отрезал Александр, выразительно покосившись в сторону Дзержинского, - значит, не любила. Любила бы – приехала бы, не сложней это, чем Якобу Христофоровичу было.       – Пишет, не хочет сидеть в России на гнилой картошке и любоваться, как у нас тут всё разваливается. Я так думаю, тут без старого доброго друга нашего Локкарта не обошлось, уж он явно нашёл, что ей порассказать… Ну, это не важно, что я там думаю, просто так есть, и всё. Может быть, в самом деле не надо было оставлять её так надолго… Получилось вроде как, что променял я их на революцию, на Россию, и как ни крути, и ещё раз променял бы, так о чём тут говорить? Пожал, что посеял.       И парни всё переглядывались – кажется, слёзы в глазах у каждого поблёскивали – словно соучастия, утешения друг у друга искали этой нежданной обиде, или поддержки невысказанной мысли: ну что же, вот так и примем мы это? Неужели нельзя что-нибудь сделать?       – Ну нельзя так говорить! Будто она не понимала, за кого замуж выходила? Могло и иное быть, могли и в тюрьму посадить, лет так… на несколько… Она ведь как будто тоже коммунистка, что случилось-то вдруг? Отошла от идеи?       – Сложно сказать, может, и отошла. С идеей тут так… Можно от идеи не отходить, но и ни к чему другому не приходить. Собираться в клубах и беседы беседовать – это не в труд, хотя и за это получить неприятностей можно – на всю оставшуюся жизнь хватит. Но борьба непосредственная, действенная – это уже сложнее, когда не просто языком молоть, благие пожелания высказывать. Тут приходится принимать решения, чем-то жертвовать… И не всем и не всегда нравиться.       Настя в который раз уже пыталась представить себе эту Мэй. Она нечасто слышала, как Петерс говорит о ней, о маленькой дочке, которую тоже назвали Мэй, но говорил всегда с такой жгучей, неизбывной нежностью, которой, казалось, было как-то тесно и неловко в тисках неуклюжих человеческих слов. Имя-то какое замечательное – Мэй. Май. Самое подходящее имя для жены революционера, лучше не выдумаешь. Об этой истории все, кто знал, не они одни – думали и говорили с некоторым даже придыханием, как о некой сказке в реальной жизни, как о неком символе правоты и красоты их дела, правильно сказать – влюблены были в эту любовь других людей и болели за неё душой ещё крепче, чем за собственные чувства и цели. И вот теперь – так… Несправедливо, неправильно. Не одному человеку сердце разбили, многим. У Насти прямо руки чесались – сесть написать письмо этой Мэй, благо с языком тут проблем нет. Что ж ты делаешь, глупая! Нищета её пугает, неурядицы её пугают… А там ты что будешь иметь? Что тебе вся Англия может дать вместо такого золотого, замечательного человека, что она маленькой Мэй даст вместо её отца? Да глупости, глупости, конечно. Не посмела б она у него адрес спрашивать. Да и просто лезть в чужие дела неловко, правда, это сейчас она пьяная и смелая. Это сейчас в ней прямо возмущение кипит, потому что сидит с ними, молчит, слушает их, и ей так хорошо-хорошо, потому что не может не быть хорошо, потому что они все такие замечательные, золотые люди, такие красивые, с каждого хоть картины пиши, и совершенно невозможно принять, чтоб кто-то из них хоть в чём-то был несчастен, чтоб хоть кого-то из них отвергали. А на трезвую и холодную голову понятно будет, что жизнь много сложнее, чем ей, «малютке», как величает её – за глаза, но она знает – Александр, кажется, и справедливо бы ей эта Мэй ответила, что она-то – не жена и не мать, и не ей судить, не было у неё в жизни таких отношений и не может она рассуждать, как они кончаются, а как нет, любовь она только по книжкам знает. Ну, это неправда, положим, видела она своих родителей, видела отца Киприана с его матушкой… Как-то они сейчас? Скоро, очень скоро, наверное, возможно станет написать им, Красная Армия и дотуда дойдёт…       Да, не жена и не мать, но сестра и дочь. Не сравнимо это? Да вот тут вопрос… Разве не должна любовь супружеская быть сильнее любви ко всей скопом родне? Сказано ведь – «и оставит человек отца и мать своих, и прилепится к жене своей, и будут двое едина плоть». Так у дяди Павла, женившегося вопреки неодобрению семьи. «Где сокровище ваше, там будет и сердце ваше». Размышлениями над мудрыми словами дяди Павла она освещала себе обратную дорогу, и тянущаяся следом тень Петропавловской крепости не погасила этого света…       Она вздрогнула от этой мысли и сейчас. Что за глупость – тень… Однако и сейчас ведь эта тень с нею, здесь. «Да и может ли быть иначе в этой удивительной стране, где тюремщики и арестанты поменялись местами…» Мало не каждый из ребят, с кем она была знакома, хотя бы раз так или иначе спросил, сидела ли она где-нибудь уже – таким простым тоном, каким спрашивают, умеешь ли ездить верхом или бывала ли в опере, и она с некоторыми прямо стыдом и неловкостью отвечала, что нет – не считать же те четыре дня за какой-то там опыт, и они полагали, видимо, что всё потому лишь, что лет ей ещё мало… Странный, правда же, вопрос, как так – там, с дядей, она своим именем называлась, но будто притворялась, а здесь – хоть и приходится то прямо врать, а то лукавить, недоговаривать – она настоящая… Если говорить поменьше о себе – а что, в самом деле она скажет о себе, всю жизнь прожившей в маленьком тихом мирке (таёжном будь, семейно-дворцовом – какая разница?) – то очень хорошо. Так хорошо просто молчать и слушать их. Смотреть на них. Какие они все хорошие, какие красивые! Айвар с его спокойным, ясным, уверенным лицом, Александр с его резковатыми, взрослыми чертами, Олег с чертами совсем мальчишескими, от переполняющего его, бьющего изнутри, как музыка или свет, счастья. Это, наверное, всё алкоголь. Вот интересно, почему он так по-разному действует на людей? В ком-то пробуждает безграничную любовь и умиление, аж прямо до слюней, ко всему и всем, а кто-то пьяный начинает ругаться и драться… Дед Фёдор об этом интересно говорил:       – Выпивка – она ничего в человеке нового не прибавляет. Нет у неё своей души и своих мыслей. Когда говорят – это, мол, вино в человеке говорит – неправда это. Вино только двери отворяет – тому, что в человеке есть, да дремало до поры.       И думать об этом интересно вот ещё по какой причине – от многих ведь, так сказать, приверженцев прежнего уклада жизни она слышала это, сравнение революции и всего того, что следовало сейчас за ней, с опьянением. Пьяный угар, пьяная толпа, пьяный дебош – примерно так, в различных вариациях. И вот если с теми же дедовыми словами сюда подойти – ну и что же из этого дальше? Чего в человеке не дремало – то и не проснётся. А вечно ли можно жить по русской поговорке «Не буди лихо, пока спит тихо»? Пока оно спит тихо, ты и знать, получается, не будешь, что лихо есть, будешь хорохориться и изображать, что чист ты, как слеза, свят и светел, как церковная свечка? Так ведь оно только спит, лихо, а не мертво. Самый крепкий сон не будет вечен…       Это если вовсе о том не говорить, что она вот лично в этой комнате пьяных не видит, ни в прямом смысле, ни в символическом. Не потому только, что тут, как правильно Якоб Христофорович сказал, не выпивка, а так, святое причастие. А она сама? Да, голову кружит и в груди бурлит вот это странное, благостное, но ничерта не умиротворение – какая-то дикая, ликующая нежность… Однако же сидит притом спокойно и мысли вполне связные, и никаких глупостей делать не хочется – вроде того, чтоб заобнимать их всех и сказать, какие они все хорошие, между мыслью и действием грань крепка, как этот вот стакан. Даже странно отчасти. Ведь когда человек выпимши, из него отвага так и прёт. Неужели так мог перемениться её характер, который в семье, при всей любви, не считался иначе, чем невозможным? Да нет, как будто и характер на месте. Но тогда ведь, две недели назад, пришло ей в голову, что сидит в шкурке прежней Анастасии рядом с дядей Анастасия новая… И вот как объяснить, какая она, эта новая Анастасия, что отпало, а что отросло у неё сначала в Екатеринбурге, потом в деревне, потом в пути этом долгом, который один жизни стоил, и здесь вот… Впервые, пожалуй, она задумалась – что будет, когда она воссоединится с родными? Не напугают ли их эти метаморфозы? Нет, едва ли может такое быть, чтоб прямо на порог не пустили, как упыря. Даже смешно от этой мысли. Но упыри упырями, а какая-то мистическая нота есть в этом. Всё ещё где-то за спиной у неё призраки из мёртвых деревень и болотные духи, и тень эта, самая главная, самая страшная и дорогая…       Здесь этой тени бояться нечего и говорить, она здесь своя, что только стакан ей не наливают. Мелькают в неспешных, с улыбкой разговорах имена, перекатываются, как серые камешки… другая география, которой ни в каких учебниках не было – география тюрем…       – Спойте, - просит Александр, - вы же знаете наверняка эту… «Когда над Сибирью»?       Она вздрагивает от этих слов, явственно чувствуя, как эта тень смыкается кругом, идеально замкнутым кругом – коснувшаяся здесь каждого, течёт через неё, перетекая с пальцев Айвара, касающихся столешницы, в её ладони, обнимающие стакан, циркулирует в ней и течёт дальше, к Олегу, тянущемуся за изюминой… Как некая незримая сила, объединяющая их всех, теперь коснувшаяся и её. Она даже невольно потёрла пальцами друг о друга, словно ощущая в них щекотку этой силы, и за одним валом мыслей и чувств – сравнений, эмоций, предчувствий, сразу второй – Тополь! Петь! А можно не сомневаться, Александр уговорит, есть у него такая способность… И тут уже на лицо Айвара просто любо-дорого смотреть, такое оно… словно изо всех сил пытается скрыть смущение и предвкушение своего восторга. Словно именно ему вдруг решили сделать что-то очень приятное, а он ничего такого не сделал, чтоб заслужить-то. Да впрочем, и у неё, наверное, такое же, какое ещё оно может быть, когда дышишь даже как-то с осторожностью, боясь ненароком слишком много выплеснуть – этого чувства…       – Когда над Сибирью займётся заря И туман по тайге расстилается, На тюремном дворе слышен звон кандалов, Это партия в путь собирается…       Отчего наш народ так любит грустные песни? Кто-то из дядей, не вспомнить, кто, и не вспомнить, где именно они тогда отдыхали – но кажется, ей тогда лет 10 было, как раз недавно был её день рождения – сказал это за ужином. Отчего именно грустные песни так увлечённо, задушевно поются, так ложатся на сердце? Тогда много чего и много кем отвечено было, и не всё Настя вспомнить сейчас могла б, потому что детским умом не всё и поняла, но интересно ей стало по-прежнему, и даже с новой силой и остротой. Может быть, верно то, что душа в них шире, полнее раскрывается, что потаённые глубины этими песнями всколыхиваются, а в потаённых глубинах этих у каждой души живёт глубокая, неизбывная тоска, не осознаваемая и невыразимая – по чему? По вечной ли любви, вечному смыслу, по утерянному раю? Оттого ли, что всякая душа в мире земных страстей – невольница? Да, вспоминая сытые, счастливые лица из того дня далёкого детства, странно и думать об этом. Не всяк в сей юдоли скорби так уж страдает, хоть скорби, конечно, не избегнет никто, кто родился и живёт, о чём говорил так много дядя Павел в эту неожиданную их странную встречу, однако не всякая скорбь скорби равняется. Если полагать, что рождаемся мы в этот мир для трудов и печалей, если верить, что кого Господь любит – тому посылает испытания, в меру сил и немощей наших их посылает – то получается, их-то всех он только под конец жизни стал любить? Так может быть, любовь к грустным песням у одних – это чувство к тому, что близко и знакомо и обычное их в жизни состояние отражает, а у других – некое стремление к искуплению, восполнению незнания душой настоящих скорбей и страданий? Ну, теперь-то вопрос этот видишь праздным и даже глупым, и здесь уж точно его не задашь – не потому только, что сколько тут «нашего народа»… А, ну Александр, Олег… А потому, что правильно – о себе спросить, почему так щемит в груди, словно невидимая рука несильно перебирает пальцами сердце? Может быть, это рука этой тени? Может быть, не тень за нею, а всё же она идёт за тенью, выпрашивая сопричастности и искупления?       – Не видать им отрадных деньков впереди, Кандалы грустно стонут в тумане…       И не стыдно за слёзы, которые осознала только тогда, когда они уже сбежали по щекам. Не стыдно. Что стыдного в том, чтоб расчувствоваться от песни? Пусть подумают – потому что девушка, и потому что всё же пробрало её вино, пусть. В шутку это Якоб Христофорович сказал о святом причастии, а как хороша вышла шутка. Каково причастие, такая и благодать…