Высокая мода

Усталость, целый день одолевавшая Томаса, взяла верх, когда он уже поднимался по лестнице к себе в комнату. Голова у него раскалывалась от тупой, давящей боли — которая, начавшись где-то позади глазных яблок, теперь пронизала весь череп и растеклась по шее и плечам. Ноги саднило, как будто он пробежал добрую сотню миль; и, возникни сейчас нужда подписать очередной счет о доставке или нацарапать заметку в книге, можно было ручаться — ходить Томасу не с одной, а с обеими скрюченными руками. Семейство Кроули уехало в Лондон — в теории это давало повод расслабиться, на практике же оказалось, что Карсон решил воспользоваться случаем и улизнуть по делам «личного свойства». «Я проведу в отлучке самое большее дня два, — сообщил он Томасу, пока они оба дожидались автомобиля, который должен был отвезти его на вокзал, — смею надеяться, к моему приезду дом все еще будет стоять на месте». Впрочем, вид его говорил ясно: ни в чем подобном он не уверен. Когда машина тронулась, Томас успел заметить его преисполненный чувства взгляд на Даунтон — словно дворецкий видел его в последний раз. Пока Карсон был в отъезде, предполагалось, что главой дома станет Томас; однако на деле таковое место давно закрепилось за миссис Хьюз — и все вокруг знали об этом. Пускай ей доставало любезности после каждого распоряжения добавлять: «...не возражаете, мистер Бэрроу?» — воспринималось это не более чем риторическим вопросом. И хотя она была добра и в прошлом проявила к Томасу такое участие, что у него не хватало духу злиться, все это лишний раз доказывало: сколько бы лет он ни прослужил в Даунтоне, ему вечно придется играть вторую скрипку под чужим началом. Наверх Томас поднялся уже за полночь, когда легли спать самые припозднившиеся, — вконец задерганный, готовый вот-вот сорваться; и потому, стоило ему открыть дверь в свою комнату и увидеть лежащего в кровати Джимми, его обуяло раздражение, какого он, пожалуй, еще не испытывал. Пару месяцев назад он готов был жевать битое стекло — лишь бы Джимми взглянул на него без презрения. Ради улыбки — бросил бы вызов самым свирепым племенам Индостана. Ради доброго слова — махнул бы пешком на Северный полюс. Ради поцелуя — зарубил бы стаю чудовищ бробдингнегских размеров. Теперь Джимми ублажал его по всем статьям, словно это было в порядке вещей, — и не требовал взамен никаких жертв. Выяснилось, что он далеко не чужд развлечений с мужчинами — просто сперва не хотел связываться с Томасом. И пусть это открытие задело Томаса едва ли не больнее прежнего — в конце концов, «мне нравятся женщины» принять было бы несколько легче, чем «мне не нравишься ты», — оно означало по крайней мере одно: ему дан шанс изменить мнение Джимми. И у Томаса получилось: он сам не заметил, как со временем чаша весов склонилась в его пользу, — и во веки веков будет благодарен небесам за это. Но только не сегодня — когда ему хотелось лишь завалиться спать. — Что ты здесь делаешь? — буркнул он, вынимая сигареты и чиркая спичкой. Джимми хитро улыбнулся: — Кот из дома — мыши в пляс. — Он лежал, укрывшись до самого подбородка; под одеялом у него явно скопилось всё до последней частицы тепло в комнате. — Других котов тоже хватает. — И довольно будет одного, чтобы прикончить их обоих. Не вынимая изо рта сигареты, Томас снял пиджак и аккуратно повесил его на спинку стула; затем, отпихнув ноги Джимми в сторону, сел на кровать и начал расшнуровывать ботинки. — Неважно, — сказал Джимми, — у меня для тебя сюрприз. — Да неужели? — Краем глаза Томас заметил, как одеяло поползло вниз; сбросив ботинки, он повернулся лицом к Джимми — тот скалился в ответ, одетый в женскую ночную сорочку. Сигарета у Томаса выпала и, чудом не задев его ногу, приземлилась на кровать; он тут же подхватил ее и захлопал ладонями по дымящемуся покрывалу. Пламя умерло, оставив крохотную, с обугленными краями дырочку, — во всяком случае, мелькнуло в его идущей кругом голове, это еще можно как-то объяснить. Настоящая же сцена никакому внятному толкованию не поддавалась. — Джимми, боже милосердный... Иных слов не нашлось — дар речи его покинул. Улыбка Джимми стала еще шире, он игриво подмигнул Томасу: — Подумал, вдруг тебе понравится. Сорочка была бежевой — или, точнее, цвета бронзы, — с отделкой из черных кружев и бисерной вышивкой на подоле и лифе. На Джимми она сидела скверно: тоненькие бретели впивались ему в плечи, в груди же, напротив, было чересчур свободно, а длины хватало лишь кое-как прикрыть его член — уже наполовину взбодрившийся и стоявший торчком над самым краем юбки. Томасу зрелище не понравилось ни в малейшей степени — оно было карикатурным, нелепым и наводило на тревожные мысли. — Где ты взял это? — У леди Эдит. — Что?! — Не беспокойся, она знает. — Что-о?! — Томасу показалось, его вот-вот, на этом самом месте, хватит удар. «Забавно, — подумал он словно в тумане, — я-то боялся, нашей первой ласточкой станет Карсон». Джимми сменил позу, придвинувшись к Томасу на дюйм; раздалось шуршание шелка. От него пахнет лавандой, отметил Томас, — точь-в-точь как из дамского гардероба. — Один саквояж раскрылся, когда мы грузили вещи в машину, сорочка и выпала. — Томас понятия не имел, где сам находился во время этой унизительной сцены, однако возблагодарил бога, что не стал ее свидетелем. — Я поднял ее, хотел было сунуть обратно, но тут по лестнице начал спускаться лорд Грэнтем. Мы с леди Эдит переглянулись, и я спрятал сорочку за пазухой. Спас, можно сказать, положение — по лицу было видно, что сестрица Кроули мне теперь по гроб признательна. Томас устало протер глаза, затем положил все еще тлеющую сигарету в пепельницу. — Признательна или нет — вряд ли она одобрила бы эти штучки. Джимми пожал плечами — одна из бретелек соскользнула, но Томас не взялся поправлять. — А бог ведает... Она же теперь из богемных, не так ли? — Сними. — Успеется еще. — Джимми... — Ну что такого? Томас не нашелся с ответом. Джимми подкрался к нему ближе, прильнул сзади: — Тебе ведь нравится, не отпирайся. Томас и впрямь питал слабость к красивой одежде — на себе самом и на других; ее цвета, линии, крой его завораживали. Порой он не меньше вдовствующей графини вздыхал по старым добрым временам, когда люди умели одеваться по-настоящему — и мужчины, и женщины. Но больше всего дорогая одежда нравилась Томасу на ощупь: он провел бесчисленные часы в гардеробной лорда Грэнтема, перебирая свежевыглаженные брюки, твидовые пиджаки и шелковые халаты. Даже после повышения он продолжал наведываться туда — хотя новые обязанности этого и не требовали, — пока однажды его не застукал нагрянувший некстати Бейтс. — Все благополучно, мистер Бэрроу? — спросил тот, воззрившись на Томаса в упор; любой другой на его месте отвел бы взгляд от неловкости. — Вполне, мистер Бейтс, благодарю вас, — ответил Томас и ретировался. Пожалуй, было к лучшему, что именно Бейтс застал его врасплох, — вероятно, тот по старой памяти счел, что мистер Бэрроу просто ищет, чем бы поживиться. — Мне не нужна женщина, Джимми, — выдохнул наконец Томас. Это не было ответом — не было даже правдой; и Джимми не дал сбить себя с толку. — Совсем не нужна? — Его ладони легли на плечи Томаса. — Для этого — нет. — Вообще никогда? Говорить «никогда» значило бы кривить душой — до герцога Кроуборо все любовники Томаса состояли в браке и даже как будто счастливо; и Томас многие годы хотел для себя того же: чтобы и жена в собственном доме — для респектабельности, и мальчик на стороне — для забавы. Пристрелить двух зайцев не вышло — оказалось неимоверно трудно найти хотя бы одного человека, который согласился бы его терпеть. Ладони Джимми скользнули вниз, прошлись по груди Томаса. — Вообрази, — едва слышно шепнул он Томасу на ухо, — я могу стать всеми мужчинами, которых ты когда-либо хотел, и всеми женщинами, которых ты был бы не прочь захотеть. Язык у него был подвешен как следует — пожалуй, это и удивляло в нем больше всего; Томас, ожидавший возни с мямлей-девственником, нашел в Джимми полную противоположность — умелого и искушенного любовника. И сейчас, пока Томас оцепенело сидел на месте, тот подобрался сбоку и залез к нему на колени. Накрутив на одну руку галстук, другую — запустив ему в волосы, Джимми притянул Томаса к себе. Джимми целовался так, будто за окном наступал конец света — или кому-то из них завтра предстояло уходить на фронт. Не разрывая поцелуя, он сполз с колен Томаса и, придерживая того за галстук, словно за поводок, повлек на себя. Кровать скрипнула под их общим весом. «Однажды, — подумал Томас, — мы все же доломаем эту рухлядь, и тогда от меня точно потребуют объяснений». Джимми обхватил нетронутую ладонь Томаса и положил себе на грудь — там, где вышивка была затейливей всего: целые гирлянды цветов и листьев, точно созданные привлекать взор к паре округлостей. Вместо них из-под кружев выглядывала плоская, крепкая грудь Джимми — знакомая и тем не менее как будто чужая. Томас невольно застонал, пытаясь проследить пальцами каждую бусину узора, словно в нем заключался тайный смысл; в это время Джимми, подавшись вперед, потерся скрытым тканью членом о пах Томаса. В мгновение ока Томасу захотелось раздеться — так невыносимо, что он не потрудился снять брюки, лишь приспустил вместе с трусами ровно настолько, сколько было нужно; затем рывком перевернул Джимми на живот и потянулся за склянкой вазелина на ночном столике. — Я готов, — пробормотал Джимми, — давно жду тебя. — Хорошо, — произнес тот отрывистым и непривычно грубым тоном, обильно умастился и без церемоний толкнулся в Джимми — крепко, чуть не до синяка, схватив его за плечо. Хищный настрой любовника Джимми не пугал — казалось, ему даже нравилось возбуждать в Томасе ревность; и, пока тот вбивался в него, Джимми частенько шептал завиральные истории — каково было бы спутаться с приезжим камердинером или залучить к ним в постель Брэнсона. Томаса эти полеты фантазии не радовали, но он притерпелся: серьезной досады они у него не вызывали, а Джимми приносили нескрываемое удовольствие. Только раз выдумки Джимми обернулись боком — когда однажды, вцепившись Томасу в волосы и похотливо под ним извиваясь, он прошептал: — Нет-нет, мистер Бэрроу... умоляю, не делайте этого!... Эрекция Томаса моментально увяла, и он с размаху сел на кровати, охваченный желанием убраться как можно дальше и как можно скорее. Он поборол страх и остался, прерывисто дыша и стиснув голову ладонями; Джимми, сбитый с толку, взъерошенный, тоже уселся на постели — на лице у него было написано недоумение. Протянув руку, он тронул Томаса за плечо — тот отдернулся. — Ведь это просто игра, — растерянно пробормотал Джимми. — Не для меня, — вымученно улыбнулся Томас. Джимми его понял, и через считанные минуты они продолжили — хотя и без прежнего энтузиазма со стороны Томаса. Теперь же о недостатке азарта волноваться не приходилось: чувствуя, как Томас двигается в нем, Джимми судорожно цеплялся за кроватную решетку — сорочка задралась ему на спину, шелк прилип к влажной коже. С трудом сдерживаясь, чтобы не издать ни звука — сейчас эта нелегкая задача казалась едва ли не подвигом, — Томас завел руку под вышитый подол и на ощупь добрался до члена любовника. Джимми кончил первым, одной рукой до побелевших костяшек схватившись за спинку кровати, другой — зажав рот; его выплеск перетек в оргазм Томаса — перед закрытыми глазами которого полыхнуло огнем, пока он с невыразимой нежностью ласкал Джимми сквозь кружевную юбочку, припав губами к его затылку. Спустя минуту, а, может, и час — Томас не знал, да и не находил сил озаботиться — он почувствовал под боком возню и услышал стук бисера о пол. Затем Джимми вернулся и лег рядом с ним, теплый и голый; и лишь тогда Томас понял, что сам более чем на две трети одет. Хоть это и было неряшливо и бестактно, но данное обстоятельство его также ни капли не смутило. — Как ты додумался?... — пробормотал он Джимми в волосы; голова того покоилась у Томаса на груди. — Встречался с богатым стариком, который обожал наряжать меня в парики, корсеты и прочую дребедень. Сущий кошмар — но он просто слюной исходил. — Рука Джимми вырисовывала по телу Томаса узоры, спускаясь вдоль голого живота к опавшему члену. — Видать, и ты без ума от таких маскарадов. — Я без ума от тебя, Джимми. — Томас редко позволял себе высказываться открытым текстом, однако произошедшее и впрямь выбивалось из ряда вон. Джимми хихикнул и поцеловал любовника в плечо сквозь измятую рубашку. Когда же суровая явь начала понемногу брать свое, Томас вздохнул: — Что там с сорочкой — вдребезги? — Не совсем, — признал с неохотой Джимми, — но постирать придется. Не волнуйся, — добавил он, — у меня есть план на этот счет. — Да ну? — Подложу сорочку в корзину с бельем леди Грэнтем — прачки только посмеются, горничная принесет ее после стирки в спальню, а я заберу под шумок. Если же сообразят, что вещь чужая, скажу — мол, это леди Эдит тряпочка. — И думаешь, никто не спросит — с каких пор ты стал знатоком белья леди Эдит? — А я вообще личность загадочная, — снова хихикнул Джимми. — В любом случае, нам не повредит, если пройдет такой слух. — Не повредит, конечно. — Как бы далеко ни заходил Джимми в своих постельных разглагольствованиях, Томас никогда не испытывал ревности. Он был вполне доволен тем, что получал от Джимми, — а тот давал ему многое, — и не настаивал на большем: все иметь нельзя. — Кстати, спасибо тебе, — добавил он, не желая, чтобы Джимми вообразил, будто его усилия не произвели должного впечатления. — В следующий раз позаимствую фартук миссис Патмор, — сказал задумчиво Джимми. — Или ты предпочел бы наряд старой графини? Она маленькая, так что влезть в него будет непросто — но, в конце концов, можно пару дней прожить без булок... Как ни странно, эта перспектива взволновала Томаса куда сильнее, чем он готов был признать. Оставив вопрос без ответа, он лишь прижал Джимми к себе покрепче и уснул. fin