Коронованный наемник

Одгейр молча сидел на волчьих шкурах, глядя на неистовствующего эльфа. Тот выкрикивал что-то бессвязное, резко впечатывая крепкий кулак в опорные столбы шатра, сыпал бранью, мешая вестрон с собственным тарабарским говором. Дымчато-синие глаза полыхали яростью, но орк видел, что лихолесец до смерти напуган. Это было неудивительно, любой на его месте был бы порядком обескуражен. Одгейра куда более поразило другое. Он принюхался, потом прислушался к собственным ощущениям… Ему всегда был сладостен запах эльфийского страха. Аромат ужаса, нотки холодного пота, привкус отчаяния. Этот запах был тем приятней, что редко доносился до обоняния Одгейра – эльфы всегда были бесстрашны, в бою гибли бесшабашно и весело, а под пытками нередко заводили подрагивавшими от боли голосами фривольные куплеты. Запаха же одной физической муки орку было недостаточно, ведь страдания плоти дешевы, истинное наслаждение дарит лишь душевная слабость врага… Но сейчас этот приторный аромат отчего-то не приносил Одгейру удовлетворения. Какое-то другое чувство тревожило вождя, не особо привычного вдумываться в свои, как правило, нехитрые побуждения. Этот остроухий франт не вызывал у него обычного насмешливого отвращения, как прочие эльфы. Он, скорее, будил в орке беспокойство и странный интерес. Одгейр успел поговорить с сыном, который поведал ему невероятную историю: эльф спас ему жизнь. И дело тут не в том, что остроухий подобрал умирающего орочьего мальчишку – Одгейр знал, что Дивным подчас свойственно необъяснимое милосердие, часто идущее во вред им же самим. Загвоздка крылась в другом: эльф сумел исцелить раны Локтара, хотя и причинил ему невыносимые мучения. Это крайне озадачивало вождя. Оркам чуждо все, связанное с эльфами и их ворожбой. Но Локтар перенес лечение и встал на ноги, хотя был обречен дважды: от нанесенных ему ран и от эльфийской магии. Стало быть, магия та уже не эльфийская… Пока орк предавался этим размышлениям, Гвадал истощил запас проклятий и оперся обеими руками о столб, переводя дыхание. - Ну, будет тебе чудесить, - пророкотал Одгейр, - сядь, теперь о деле потолкуем. Нужно решать, куда тебе дале деваться. К своим тебе пока еще можно, но скоро заметят и они, коли уж я приметил. Но ты, Дивный, не забудь моих слов, скоро дело пойдет быстро. И что тебя ждет – того ты и в пыточном застенке не видал. - Откуда ты знаешь, что меня ждет? – Гвадал вскинул голову и пристально поглядел орку в глаза. В его взгляде уже не было гнева, он напряженно ожидал ответа. - Ты возомнил, что ты первый? – Одгейр усмехнулся, оскаливая неестественно длинные клыки, - увы, остроухий, кабы не такие, как ты, не было бы таких, как я. Все мы от твоего брата-эльфа племя ведем, у всех в родоначальниках тот, кому чертовски в жизни не свезло. Гвадал тяжело вздохнул, оседая на пол у столба: - То, что орки порождены из эльфов – ни для кого не секрет. Но неужели это произошло вот так? Просто по глупой неосторожности? А как же высокопарные истории о зверствах Моргота, об экспериментах над пленными Квенди? Неужели все это сказки для ублажения нашей жалкой расовой гордости? Неужели мы сами виноваты в том, что не уберегли своей первозданности, что породили иной народ, который теперь презираем и считаем заклятыми врагами? Одгейр помолчал, а потом задумчиво покачал головой: - Чудной ты, - промолвил он, - я-то думал, ты сейчас примешься орать, чтоб я твое благородное племя со своей ордой на одну доску ставить не смел. А ты эвон как загнул… Вот что, приятель. Ты останешься у нас на неделю. Считай, что ты в плену, коли тебе так привычней. Ежели не передумаешь – езжай на все четыре стороны и уже сам за свою шкуру отвечай. А ежели рассудишь, что назад тебе не с руки – я подсоблю. Есть у меня приятель. Тот, кто тебе поможет в себе разобраться и найти новый путь. Гвадал распрямил спину, до боли вжимая затылок в грубо оструганное дерево. Ему отчаянно хотелось вскочить и броситься вон из этого шатра, из душного морока услышанных небылиц, отряхнуть от них душу, как от дурного сна, и вернуться в свой трезвый и понятный мир, где царили привычные законы здравого смысла. Но он продолжал сидеть на полу, силясь выровнять спотыкающийся сердечный бег и вернуть самообладание. В конце концов, в словах орка есть свой резон. Если за неделю ничего не изменится – он просто покинет это мрачное селение и вернется в Ирин-Таур, где его ожидает отряд. Если же на миг предположить, что Одгейр прав, то ему действительно сначала нужно понять, кто он теперь и как жить дальше, и лишь потом показываться соплеменникам на глаза. Одгейр отстраненно следил, как резко вздымающаяся грудь эльфа постепенно замедляет колебания. Квенди провел ладонями по лицу и бестрепетно посмотрел на орка: - Будь по твоему, вождь. *** Сармагат замолчал, и лицо его снова стало отрешенным и задумчивым: - Три дня прошли так спокойно, что я поневоле начал успокаиваться, хотя твердо решил не лгать самому себе и не закрывать глаз. Локтар открыто провозгласил меня своим другом, пригрозил отцовской карой любому, кто покусится на мою безопасность, мы с ним по-настоящему сдружились и почти все время проводили вместе. Я уже понял, что Одгейр поделился с сыном своим открытием, потому что Локтар деятельно учил меня Черному наречию. Теперь оно давалось мне намного легче, и я даже начал усматривать определенный колорит в этом прежде неблагозвучном для меня языке. А на четвертый день со мной случился первый приступ. Боль была терпима, намного хуже было другое. Оправившись от приступа, я вышел из шатра и почти сразу заметил, что в селении на меня стали смотреть иначе. Я уже не слышал ставшего привычным шепота, не замечал настороженных и неприязненных взглядов. Со мной открыто встречались глазами, и в тот день меня впервые пригласили к обеду в шатер вождя. Сначала я не понял, с чем связана такая сомнительная честь. Но, войдя в шатер, я обнаружил, что голоден. И меня нимало не отталкивает ни грубый орочий хлеб, ни запах горьких трав, ни чудовищно острое мясо. Сразу после обеда я отправился к стоячему озеру близ селения и заставил себя посмотреть в воду. Я не стану расписывать тебе появившиеся изменения, ты сам все об этом знаешь. Важно то, что я понял – Одгейр не ошибся. Я начал утрачивать прежнего себя. Назавтра меня проводили глубже в горный массив, где в уединенном ущелье я встретился с Сигвуром… *** Сигвур поразил Гвадала. Лихолесец прожил долгую жизнь, но никогда не встречал среди орков подобных существ. Сигвур был высок и строен, каскад тугих кос, густо посеребренных сединой, ниспадал на широкие плечи, от крючковатого носа лучами расходились дугообразные борозды, рассекавшие узкое лицо. Шесть таких же борозд вертикально прочерчивали квадратный подбородок, сбегая на шею и прячась за воротником камзола, отделанного рыжеватым мехом горной рыси. Он поднялся с небольшого валуна навстречу спешившемуся эльфу и без колебаний протянул ему жилистую ладонь с длинными когтистыми пальцами. - Здравствуй, - промолвил он, и Гвадал, уже протянувший руку для ответного пожатия, онемел: орк говорил на синдарине. Медленно сжав когтистую лапу, лихолесец поднял глаза и встретил спокойный взгляд: - Когда-то меня звали Даэмил, - ровно пояснил орк, - но это было очень давно. … Сигвур был главой клана Магхар. Этот немногочисленный клан, уединенно живущий в глухом углу Мглистых гор и овеянный множеством странных слухов, существовал много веков и почти полностью состоял из обращенных эльфов. Один Мелькор знал, где и как всех их настигла беда. Лишь некоторые догадывались, где подстерегла их хворь. Большинство так никогда и не узнали этого. Сам Сигвур был на тот момент старейшим орком в клане, хотя обращение застигло его едва четырех тысяч лет отроду. «Мелькорова справедливость» поразила Сигвура почти сто двадцать лет назад, и он недавно сменил на посту главы Хагга, погибшего при обвале. История клана была сложна и терниста. Не все орочьи племена терпимо относились к Магхару, многие считали его скопищем подозрительных переродков. Несколько раз клан подвергался жестоким преследованиям, дважды бывал почти истреблен, но неизменно возрождался, все глубже уходя в горные укрытия, все искуснее скрываясь, все теснее сплачивая свои несгибаемые ряды. Магхар, хотя и считался кланом орочьим, ревностно оберегал знания и умения, накопленные каждым своим членом до обращения. Ни люди, ни эльфы не знали о необычном племени, и Магхар придерживался по отношению к этим расам строгого нейтралитета, никогда не примыкая к другим орочьим племенам в битвах против них. Численность клана, точное место их поселения и их законы никогда не придавались огласке, но даже самые нетерпимо настроенные орочьи вожди остерегались очертя голову бросаться на поиски переродков. Хитрость Обращенных, их боевые умения, объединившие опыт эльфийской расы и суровые навыки выживания в кольце врагов, а также никому не ведомые границы их знаний делали их очень опасными противниками. Ходили слухи, что мастерство эльфийской магии угасло не во всех членах клана, преобразившись и обретя новые, неведомые эльфам грани. Но что среди этого было правдой, а что – неизбежными мифами, сказать было затруднительно. Племя Одгейра же ладило с кланом Обращенных с незапамятных времен и не раз приходило ему на помощь в войнах. Вождь послал весточку Сигвуру сразу же, как заподозрил в Гвадале новую жертву Мелькорова проклятия. И сейчас, глядя в лучистые серые глаза орка, лихолесец вдруг понял окончательно и бесспорно, что судьба повернулась в неожиданную сторону, что бушевать и злобиться бессмысленно, что сейчас ему остается лишь собрать воедино все отпущенное ему мужество, всю силу духа и стойкость, и попытаться понять, как продолжать жить. *** - Мы проговорили с Сигвуром несколько часов, - Сармагат слегка нахмурился, и Леголас ощутил, что эта часть рассказа чем-то особенно тягостна орку, - он держался очень просто и подчеркнуто открыто, словно давая мне понять, что в моей беде нет ничего недостойного. Но его дружелюбие не слишком ободряло. Я отчетливо ощущал в его взгляде и тоне нечто сродни сочувствию, и это снова будило во мне злость, за которой легко было узнать банальный страх. И наконец пришел момент, когда Сигвур спросил, что я намерен делать дальше. С Одгейром я не заводил подобных тем, но мой собрат по несчастью был совершенно иным делом, и его я без обиняков спросил, существует ли от «Мелькоровой справедливости» спасение. Спросил без всяких надежд, лишь для того, чтоб окончательно отсечь сомнения перед принятием каких бы то ни было решений. Представь мое потрясение, Леголас, когда Сигвур несколько секунд помолчал, словно колеблясь, а потом коротко ответил: «Да». Все мои тщательно выстроенные стены самообладания готовы были разом осыпаться, но передо мною сидел обращенный эльф Даэмил, этого спасения не обретший, а потому я подавил лишний энтузиазм и приготовился слушать подробности. Итак, Леголас, исцеление от Мелькоровой напасти существует. Для него самим Черным владыкой написан особый заговор. И заговор сей клан Магхар несколько тысячелетий хранил в своих весьма изобильных на тайны и редкости хранилищах. Остается сущая безделица. Найти целителя. И от целителя этого тоже требуется всего одна единственная вещь. Готовность добровольно и осознанно рискнуть собой ради исцеляемого. Леголас подался вперед, опираясь руками о столешницу: - Рискнуть собой? Обряд может стать для целителя смертельным? Сармагат усмехнулся, но усмешка вышла кривой и натянутой: - Нет, друг мой. Гораздо хуже. Он взметнулся из кресла и зашагал по комнате. Потом остановился у очага и заговорил, глядя в огонь: - Суть проклятия, Леголас, такова, что любой проклятый может быть исцелен, если найдется тот, кто, не задумываясь, готов будет его спасти. Владыка Мелькор был убежден, что всякие рассуждения о дружбе и любви суть не более чем лицемерие. В каждом чувстве любая душа всегда ищет лишь самоудовлетворения, наслаждаясь любовью или духовной близостью. И чем совершеннее душа – тем лучше она осознает свою ценность, а потому яростней цепляется за свое здравие и благоденствие. Физическое же самопожертвование – это ещё более глубокая форма эгоизма, поскольку, лишаясь жизни, ты избавляешь себя от мук потери, обрекая на них того, ради кого пошел на смерть. Для того, чтоб исцелить Проклятого, не пригодно никакое принуждение, на это можно пойти только абсолютно добровольно, иначе обряд просто не сработает. Целитель должен войти вместе с исцеляемым в водоем, зачарованный кристаллами, что в княжестве называют Бервировыми. Поразительно то, что на время исцеления на самого целителя вода не подействует, сколько бы ран ни нанес ему Проклятый. Мелькор предусмотрел и это, радея о той самой, в его представлении, справедливости. Здесь же, стоя в воде, целитель должен произнести некий заговор. В течение времени, что потребуется ему для чтения заговорных слов – а их нужно произносить четко, правильно и осознанно – его душа вступит в единоборство с душой Проклятого. У людей это работает так: целитель будет звать исцеляемого назад, на прежнюю сторону. Если заражение произошло недавно, то Проклятый еще толком не успевает перейти грань двух сущностей и почти всегда справляется с зародившимся и еще не окрепшим внутренним врагом. Но чем дальше зашло обращение, тем цепче вторая сущность держится за право преобладания, тем она сильнее, упрямее и жизнеспособнее. Она будет стоять насмерть, душа и подавляя сущность изначальную. И она в свою очередь тоже будет звать целителя, тоже будет манить его за собой. Дальше от осознанных желаний целителя и проклятого уже в общем ничего не зависит. Столкновение двух душ происходит на другом, неосознанном, высшем уровне. Если сущность целителя сумеет воззвать к изначальной сущности Проклятого, и тот пробудится, воспротивится врагу и сразит его – Проклятый станет Прощенным. Если же враг окажется сильнее – он уволочет за собою целителя и тот тоже падет жертвой «Мелькоровой справедливости». А есть и третий исход. Душа Проклятого сумеет вытеснить врага, но не сумеет убить, и тогда враг покинет прежнее место и переселится к целителю. Сармагат умолк, а потрясенный Леголас пробормотал: - О Эру… Это что угодно, только не справедливость. Орк неопределенно повел бровями: - Спорный вопрос, поскольку мы говорим о справедливости в понимании того, кто считается отцом Зла. Но здесь, друг мой, таится некий подвох. Есть только одна категория целителей, кто обязательно добивается успеха. Это те, кто безоглядно готов к расплате. Кому жизнь Проклятого и его здоровье дороже своих собственных, а потому их душа не колеблется в своей борьбе и так же, как враг, сражается насмерть. Я знаю одного такого. И я не сомневаюсь в его успехе. Перед его упорством и Мелькор бы отступил уже ради одного любопытства, на что еще способен этот человек ради достижения своей цели. - Йолаф… - тихо обронил Леголас. - Да, - кивнул Сармагат, - в этом, видимо, и усмотрел справедливость наш несправедливый судья. Именно в этой безусловной готовности к любому исходу, даже самому страшному. Истинное самопожертвование – это умение вообще не думать о том, чем для тебя кончится схватка. Лихолесец встряхнул головой, словно пытаясь уложить в связную картину кусочки битого стекла. - Сармагат, доселе ты говорил о людях. - Верно, - Сармагат дернул уголком рта, - их души проще, варги же, поселяющиеся в проклятых людях, вовсе звери и истинного разума лишены, сразить их – задача посильная, посему исцеления среди человеческого племени в прежние века были не редкостью, хотя всякое случалось. - Значит с эльфами что-то иначе? Сармагат обернулся и буднично отрезал: - Да. Я не знаю, так ли задумывал Властелин, или что-то своей волей пошло иначе. Но душа Квенди сильна. Сильна и орочья сущность, и схватка этих противников ужасна. А поэтому попытка исцелить эльфа, особенно уже прошедшего несколько ступеней обращения, часто заканчивалась… ммм… неожиданно и печально. Орк и эльф, сражавшиеся в одной душе, уничтожали друг друга, и целитель оставался с бездыханным телом Проклятого на руках. Хотя никто и никогда не мог заранее предугадать, чем закончится очередная попытка. Леголас помолчал. - Насколько часто? – ровно спросил он. - Почти всегда, - не оборачиваясь, ответил Сармагат. Лихолесец тоже встал и мерно заходил по залу. Остановился, впиваясь когтями в потертую обивку кресла: - Ты знаешь о случаях исцеления эльфов? - Да, о двух, - кивнул орк, и принц до боли сжал кулак: - Значит у меня есть надежда. Ведь ты сам сказал, что никто не может предугадать исход очередной попытки! Сармагат неторопливо обернулся. Посмотрел Леголасу в глаза и улыбнулся. Искренне, открыто, как когда-то улыбался Гвадал. И эта эльфийская улыбка, обезображенная почти волчьими клыками, показалась принцу до дрожи жуткой. - Надежда… - процедил орк, будто пробуя это слово на вкус, - надежда… Да, балрог подери, все мы всегда думаем, что у нас есть надежда… Он вдруг широким шагом рванулся к Леголасу, резко толкнул его в кресло и навис над ним, опираясь ладонями на подлокотники: - Я тоже был уверен в этом, друг мой! Я точно так же смотрел в глаза Сигвуру и лепетал о надежде! Я тоже готов был рискнуть и погибнуть, но попытаться вернуть себе прежнюю сущность. Ведь в отличие от других, у меня не было сомнений, найдется ли мне целитель, - голос Сармагата упал до иронически-доверительного шепота, - у меня был друг. Верный, надежный, преданный и неустрашимый. Тот, за кого я сам готов был на любые испытания, на кого я полагался в любых несчастьях, кто никогда не подводил меня и никогда бы не отказал мне в такой отчаянной, такой особенной помощи. И тогда я спросил Сигвура, на каких условиях он даст мне свиток с заговором… Конечно, я ожидал отказа. Готов был собрать в кулак весь свой немалый дипломатический опыт, весь дар убеждения, торговаться, сулить, грозить, обещать. Но Сигвур только усмехнулся, будто перед ним стоял пылкий нищий юнец, возжелавший руки его дочери… *** … Сигвур ответил не сразу. Он рассеянно посмотрел вверх, где над острыми пиками скал ветер волок грязные облака. Потом перевел глаза на Гвадала, стоявшего перед ним с бледным лицом, на котором горели два ярких лихорадочных пятна. - Не тревожься об этом, Дивный, - спокойно проговорил он, - я дам тебе свиток. Без всяких условий. Гвадал, только что выглядевший, будто изготовившийся к сватке зверь, осекся. Шагнул ближе, машинально прикладывая ладонь к груди, поклонился: - Прости меня, Сигвур. Похоже, я превратно понял самую цель нашей встречи. Я ждал сделки, а ты предлагаешь мне бескорыстную помощь. Я ошибся в тебе. Где я смогу увидеть тебя, как подать тебе весть, чтоб вернуть тебе свиток, когда мне пропадет в нем нужда? Обращенный не ответил. Он отвернулся и тяжело отступил назад к скале, у которой сидел, ожидая Гвадала. Сейчас эльф вдруг заметил, что Сигвур слегка хромает. А орк снова сел на камень и почти рассеянно провел ладонью по глянцевой шкуре коня, на котором приехал лихолесец. Это был другой конь. Собственный скакун эльфа отчего-то еще вчера отказался повиноваться ему. Но тут Сигвур вскинул голову, и Гвадал инстинктивно ощетинился. Лучистые эльфийские глаза Обращенного утратили свой спокойный блеск, теперь на лихолесца был обращен ледяной орочий взгляд. - Не нужно куртуазных ужимок, Дивный, - не повышая голоса, проговорил глава клана, - и благодарности не нужно. Да, ты ошибаешься. Во мне, в себе и еще много в чем. Но не мне растолковывать твои ошибки. Вот, бери. С этими словами орк резко сунул руку за пазуху и вынул кожаный чехол, расписанный варварским узором. Он протянул его эльфу и отчеканил: - Тебе нет нужды мне его возвращать, это лишь копия. И не смотри на него с таким благоговением. То, что ты держишь сейчас в руках – самая бесполезная вещица из всей старинной рухляди, что мой клан хранит в своих закромах. Когда нужда в нем пропадет – просто швырни его в огонь. Так когда-то поступил я, так поступали почти все. Ну, а если потом пожелаешь – просто приезжай на это место и оставь белый лоскут на ветви этого дерева, - и длинный узловатый палец орка указал на разлапистую корявую сосну, вросшую меж двух скал, - Одгейр приютит тебя, а вскорости я сам приеду за тобой. Гвадал стиснул кулаки и вдруг совсем не по-эльфийски низко гортанно зарычал: - Брось эти шарады, Сигвур! – рявкнул он, и эхо заметалось среди каменных стен скального лабиринта, - я не человек, чтоб вздрагивать от сладкого ужаса, внимая туманным предсказаниям! - Да, Мелькорово ребро, ты не человек! – загремел в ответ орк, - ты намного хуже! Ты эльф, а эльфы никогда не желают просто посмотреть в глаза правде о себе самих! А правда проста, Гвадал! – Сигвур вскочил, припадая на одну ногу, - правда в том, что через неделю ты вернешься. Вернешься отравленный, растоптанный, ненавидящий весь мир. Или же не вернешься вовсе. Орк осекся, тяжело переводя дыхание. А потом добавил, уже тише: - Я не знаю, кто правит этим миром, Гвадал. Я все больше склоняюсь к тому, что всем владеет просто слепой случай. Я отчаянно надеюсь оказаться неправым. Езжай. Езжай без страха, без сомнений, без колебаний. Я буду ждать от тебя вестей. И пусть сейчас ты не хочешь ни слушать меня, ни верить мне, все равно не забудь о белом лоскуте… *** - Вот так-то, друг мой, - Сармагат оскалился, - я уехал из того ущелья с чувством давящей досады и пылкой жалости к Сигвуру. Тогда мне казалось, что его категоричность и цинизм – лишь плод собственных разочарований, боль не перегоревшей обиды на судьбу. Мне не терпелось отправиться в путь, и в селении меня никто не удерживал, хотя оговоренная неделя еще не минула. С Одгейром я простился сдержанно, но дружески, Локтар обнял меня и пожелал доброго пути, но я видел, что он хмур и встревожен. В Ирин-Таур я не вернулся, свиток под кирасой жег меня, словно пригоршня углей, и времени терять я не мог… Сармагат задумчиво приложился к кубку, потом рассеянно выплеснул остатки его содержимого в камин, глядя на синеватые искорки полыхнувшего алкоголя. Медленно провел рукой по рваному шраму на лице, будто проверяя, не болит ли старая рана. - Ну а дальше… Четыре дня спустя я приехал в ущелье и привязал к ветке обрывок туники. Через неделю я был принят в клан Магхар, получил новое имя и навсегда простился с Гвадалом, - быстро и небрежно скомкал он. Леголас, безмолвно и неподвижно сжавшийся в кресле, вдруг почувствовал, что до боли стиснутые челюсти успели онеметь. Он откашлялся: - Погоди, Сармагат. Ты пропустил много важного. Почему тебе не удалось исцелиться? Ведь ты заразился совсем незадолго до этих событий! Вождь не обернулся: - Так вышло. Леголас машинально вскинул верхнюю губу, тоже оскаливая клыки: - Если это означает «не твое дело», то тут есть, о чем поспорить, Сармагат. Как ты сказал? Все забавно повторяется? Так не кажется ли тебе, что и я не человек, чтоб слушать недосказанные предания, замирая от… от чего там замирают люди? Вдруг лихолесец запнулся и жестко провел ладонью по шипастому лбу: - Хотя пустое. Предание достаточно подробно, чтоб я мог досказать его сам. У тебя был лишь один лучший друг, о котором ты мог сказать все то, что сказал. Это мой отец. Он здравствует, а ты жив. Это может означать лишь одно, - тут губы принца исказились, словно от полынной горечи, - обряда не было. Неужели отец отказался тебе помочь? Но я помню те дни… Сармагат не ответил. Он молча смотрел в очаг, и огненный контур четко очерчивал его резкий профиль. Леголас тоже умолк. Он не ждал ответа. Перед его внутренним взором встала ненастная осенняя ночь двадцать пять лет назад… *** …Той ночью он вернулся из дозора далеко за полночь. Двенадцать коней месили грязь у него за спиной, то и дело встряхивая мокрыми гривами и взметая каскады холодных брызг вперемешку с усталой бранью всадников. Последние листья, еще пощаженные ноябрьскими непогодами, тяжелыми скользкими кляксами падали с иззябших ветвей, прилипая к промокшим плащам эльфов. Леголас простился с дружинниками у казарменных ворот и двинулся к королевской конюшне. Спешившись, он увидел, что брус засова откинут – видимо, кто-то из конюших дежурил при лучшей племенной кобыле, что вскоре должна была ожеребиться, и потому о ней пеклись особенно любовно. Но у станков он неожиданно столкнулся с отцом, выводившим своего свирепого вороного жеребца. Вид Трандуила поразил принца. Грубый дорожный плащ был накинут на кирасу, застегнутую прямо поверх шелковой туники. Лицо его, почти не подверженное приливам крови, было покрыто неровными багровыми пятнами, в глазах застыли ледяной ужас и решимость, словно король собирался немедленно броситься прямо на коне со скалы. - Батюшка, что стряслось?! – Леголас рванулся к отцу, но наткнулся на властно выставленную ладонь. - Тише, дитя мое, не будоражь коней, - отозвался король, но его голос подрагивал нетерпением, - мне необходимо отбыть по важнейшему и безотлагательному делу, ступай почивать, я тороплюсь. Но Леголас лишь решительно одернул плащ и поправил ремни лука: - Отлично. Я буду сопровождать тебя, мой король. - Не вздумай, - голос отца резанул принца не хуже закаленной стали, а голубые глаза блеснули, словно грани колотого речного льда, - у меня есть заботы, что не касаются тебя. Отправляйся в свои покои, я вернусь еще до рассвета. - Но, отец!.. - Ты затеял препираться с сюзереном, командир дозоров Леголас?! – повысил голос монарх, и принц понял, что ему просто отдают приказ. Он отступил назад, а король вскочил верхом. Уже подъезжая к распахнутым дверям, Трандуил обернулся: - Я допустил страшную ошибку, сын. Я едва не совершил худшее в моей жизни предательство, поддавшись постыдной слабости. Я все исправлю. Но мои слова должны остаться меж нами. Не расспрашивай слуг, не посвящай охрану. И я сейчас говорю не о семейном секрете, а о благе королевства. Сказав это, монарх дал коню шенкеля и галопом исчез в закипи усиливающегося дождя. А Леголас поднялся к себе, но, несмотря на усталость, не мог сомкнуть глаз. Он ждал возвращения отца, тревожась о нем и его странных словах. Он ходил по комнате, что никак не прогревалась из-за распахнутых ставней, вслушивался в шум ливня и звуки ночного замка, подбрасывал в камин дрова и снова мерил опочивальню шагами. …Трандуил действительно вернулся перед самым рассветом. Леголас не сразу узнал шаги отца. Обычно легкие и стремительные, сегодня они звучали тяжко, будто король нес на плечах тушу убитого оленя. Принц рванулся из своих покоев, промчался по коридору, расписанному огненными узорами редких факельных огней. Он успел лишь увидеть насквозь промокшую спину Трандуила, собственноручно отпиравшего свои апартаменты, хотя обычно это делал лакей. Он бросился к отцу, не глуша топота сапог, но король словно ничего не слышал. Он открыл дверь, неловко отводя за спину сбившиеся мокрые пряди, зябко стянул одной рукой плащ и скрылся в своих покоях, захлопнув дверь едва ли не перед самым лицом сына. Леголас знал разницу меж сыновней привязанностью и бессмысленной назойливостью. Он не стал тревожить отца, столь явно искавшего уединения. Но сразу уйти тоже не смог. Он опустился на пол у двери отцовской опочивальни и почти час сидел, не двигаясь, будто ожидая, что отец позовет его, и опасаясь не услышать зова. Отец не позвал. Зато сквозь темное дерево двери, украшенное резьбой, он отчетливо слышал, как изнутри доносится глухой и отчаянный плач того, в чьих глазах он не мог представить себе даже блеска одинокой слезы… Наутро мраморно-бледное, подчеркнуто непроницаемое лицо короля несло разве что следы озабоченности и бессонной ночи, и Леголас решил отложить расспросы, хотя глухие звуки рыданий больно, словно трехдюймовый гвоздь, сидели в душе. Через два дня в Лихолесье прибыл посольский отряд, посланный в Ирин-Таур. Гнедой скакун Гвадала вернулся без седока. На его спине лежало тело, обернутое в заскорузлый от крови зеленый плащ. Вопросов Леголас задавать отцу не стал. *** Солнце еще не поднялось в зенит, когда трое всадников остановились на неширокой прогалине невдалеке от просеки, ведущей к воротам Тон-Гарта. С утра ударил мороз, кони, казавшиеся седыми из-за обметавшего гривы хрупкого инея, фыркали, выдыхая теплые клубы пара. Йолаф сбросил капюшон и хмуро поглядел на серебрящийся в неярких солнечных лучах шпиль замка. - Флаг спущен… Что за Моргот? Таргис, дружище, - обратился он к спутнику, - я уж вовсе стыд потерял, но у меня к тебе еще одна, последняя просьба. Но Таргис лишь озорно улыбнулся из-под капюшона болотисто-зелеными глазами: - О стыде не тревожься, сейчас нам первое дело в столице голов не потерять. Оставайтесь с княжной тут, а я вперед пойду, в город проберусь, пошныряю, коменданта найду. Заговорщицки кивнув, он спешился и исчез в лесу. Таргиса вообще с утра не покидало превосходное расположение духа, и даже перспектива возвращения в неприветливую столицу нимало его не огорчала. Едва ли он признался бы в этом вслух, но Йолаф догадывался, что причиной тому стало исцеление Эрсилии. Бывший Раб Слез и вассал Сармагата был до глубины души обогрет этим чудом, будто доказавшим ему самому, что его собственная жизнь была спасена не напрасно. Оставшись наедине, рыцарь и княжна несколько секунд молчали, а потом Эрсилия глубоко вздохнула и надвинула на лицо капюшон. Сегодня она была в мужском облачении и выглядела, словно мальчик-оруженосец. - Йолаф, - начала она, - ты вчера упомянул, что гарнизон снова приведен к присяге, но сегодня ты опасаешься открыто войти в столицу. Ты о чем-то умалчиваешь. Не надо ни от чего меня беречь, ведь все твои беды из-за меня. Я все равно обо всем в свой срок узнаю. Так лучше расскажи все сейчас и напрямик, тогда я хотя бы не подведу тебя по незнанию какой-то неуклюжей выходкой или фразой. Рыцарь понимал, что в словах Эрсилии есть резон, но ему до зубовного скрежета не хотелось посвящать княжну в уродливую сцену на площади, в подробности суда и приговора. И все же она действительно все узнает… Так не лучше ли ей и правда, узнать заранее и от него, а не из уст князя, который, вероятно, не преминет снова вылить на его имя ушат помоев. - Все зашло слишком далеко, Эрсилия, и вина тут вовсе не твоя, - начал он наконец, - у меня и прежде были разногласия с твоим отцом, тебе ли не знать. Князь тяжело перенес твою болезнь, это очень подорвало его силы. Такие испытания ожесточают. Однако князь был достаточно благоразумен, чтоб принять назад гарнизон, несмотря на все прежние раздоры. Меня же простить он не готов. Княжна прикусила губу: - Что это означает? Ты изгнан? Или приговорен к смерти? Эта прозорливость, впрочем, вполне объяснимая, все равно заставила Йолафа мрачно усмехнуться: - Именно так, - коротко отрезал он, - моя казнь запоздала уже на двое суток. Эрсилия стиснула поводья задрожавшими руками: - Йолаф, я не знаю, каков теперь мой отец! Мне больно представить себе, кем сделали его события этих месяцев! Но я уверена, что мое возвращение многое сможет изменить. Ты не хочешь говорить о долгах? Хорошо. Но все же того, что ты сделал для меня, ничем не измерить. И если даже предположить, что отца поразит безумие, и его неприязнь к тебе перевесит благодарность, то в масштабах моего титула мое исцеление – это неоценимая заслуга перед династией и престолом, а на это отец уже глаз закрыть не сможет, ему этого не позволят подданные, и он будет вынужден с ними считаться. Йолаф неопределенно усмехнулся: - Признаться, я надеюсь на некоторую снисходительность князя. Но в столице в последнее время перемены сыплются, словно зерно из мешка. Посмотрим, какие вести принесет Таргис. Он очень ловок и невероятно приметлив. Эрсилия нахмурилась. Несколько секунд она постукивала хлыстом по голенищу сапога, а потом подняла голову и горячо заговорила: - Йолаф, тебе нельзя рисковать. Что бы ни разузнал Таргис, мне лучше войти в столицу одной и встретиться с отцом. Я боюсь за тебя. Я боюсь какой-нибудь нелепой случайности, ошибки, чьего-то излишнего радения. Я совершенно не знаю, чего ожидать теперь от людей. Ведь даже мне еще предстоит доказать, что я могу быть наследницей трона. Я уверена, найдутся те, кто посчитает меня… «порченой», - княжна нервически усмехнулась, и эта усмешка снова напомнила Йолафу оскал, - и кстати, мне не пристало их осуждать. Я сама чувствую, что варг еще не скоро будет до конца во мне изжит… Она отвернулась, долгим взглядом посмотрела вглубь леса. Потом снова перевела взгляд на рыцаря, и теперь в них блестели слезы: - Сколько людей рисковали собой ради меня… Ты, Камрин, Таргис… И еще много тех, чьих имен я даже не знаю. И все вы теперь в опасности. Что за нелепый, проклятый мир… Я сумею убедить отца, Йолаф! А если не сумею… Трудно сказать, что хотела добавить Эрсилия, но Йолаф мягко сжал ее локоть: - Успокойся. Я не собираюсь безропотно идти на эшафот, но и всю жизнь прятаться по лесам тоже бессмысленно. В столице у меня есть друзья и сторонники. А если сразу уладить дело не выйдет… У меня есть и другой план. Как ни странно, - тут Йолаф невольно ухмыльнулся, - его мне по чистой случайности подсказал твой отец. Но пока рано строить предположения. Подождем новостей. Эрсилия помолчала, а потом робко спросила, будто украдкой стягивая давно и мучительно впившийся в плоть ремешок: - Йолаф… Сармагат не навредит Камрин? - Нет, - не колеблясь, отсек Йолаф. … Той ночью они не говорили о тяготящих обоих вопросах будущего. Они упивались своей встречей, то без умолку говорили о пустяках, перебирая дорогие обоим воспоминания, то подолгу молчали, замирая в объятиях друг друга. Они впервые по-настоящему были вместе, впервые не скрывали чувств и порывов, и ночь эта была слишком особенной и неповторимой, чтоб покидать ее ради не наступившего еще завтрашнего дня. Утром, собираясь в Тон-Гарт, Эрсилия нехотя отряхнула хмель первого счастья, и ее тут же обуял страх, который она тщательно, но не слишком успешно скрывала под напускной бодростью. Пока Йолаф отдавал какие-то последние указания караульным, варгер придержал стремя садившейся верхом княжне. Он уже неловко кивнул и отступил на шаг, когда Эрсилия склонилась к нему: - Вы вассал Сармагата, верно? Вас зовут Таргис. - Да, миледи, - независимо ответил варгер, но скулы его предательски порозовели. А княжна так же неловко улыбнулась в ответ: - То, что я сейчас скажу, наверное прозвучит сущим бредом. Но все равно… Я очень благодарна вам за все, что вы сделали для меня. Йолаф рассказал, как многим я вам обязана. И еще… - она смущенно указала на его бедро, где на темном сукне виднелись следы клыков, - простите меня за это. Губы Таргиса дрогнули, и варгер вдруг искренне и сердечно расхохотался: - Не берите в голову, княжна, - проговорил он, - честное слово. Йолаф, верно, не все вам рассказал, только я вас, как никто другой, понимаю. Мы с вами, миледи, хоть кровей ой, каких разных, а кой в чем ближе, чем родные брат и сестра. Эрсилия вскинула брови, словно собираясь попросить разъяснений, но осеклась. В ее взгляде медленно проступило понимание, и она лишь молча протянула Таргису худую исцарапанную руку, потонувшую в сильной ладони варгера. - Спасибо, - вполголоса повторила княжна. … Они ждали около трех часов, то и дело заводя такие же сумбурные разговоры, и солнце уже давно перевалило за полдень, когда из леса показался варгер. Его лицо встревожило Йолафа. На нем застыла странная смесь выражений, которая могла равно означать как то, что в столице праздник, так и то, что Тон-Гарт лежит пепелищем. Йолаф бросился навстречу лазутчику: - Таргис, что за… - и остановился. От варгера слегка пахло вином. Что ж, это уже был добрый знак. Таргис же не стал дожидаться расспросов: - Йолаф… Новостей в столице – хоть лопатой греби. Только не знаю, с чего начать. В общем, надо поспешать, нечего ночью в снегах куковать, когда тебя там заждались. - Меня? – сардонически скривился Йолаф, - а виселица хоть справная? Не поскупились на гвозди? - Какая там виселица, дурень, - Таргис отер со лба пот, - я не шутки шучу. Ты можешь ехать в Тон-Гарт, ничуть не скрываясь. Казнь тебе уже не грозит. А вот княжне лучше в город въехать с покрытым лицом. Рыцарь нахмурился: - Что за Моргот? Князь уже родную дочь в каких-то грехах успел заподозрить? Таргис хмуро покусал губы. - Беда, брат. Князь третьего дня упокоился. Аккурат в ту ночь, как ты из темницы бежал. Не знаю, как княжне сказать, уж ты сам помозгуй. - Вот почему флаги спущены, - пробормотал Йолаф, - в столице траур… - Траур трауром, - Таргис отвел глаза, - а тут еще одна загвоздка теперь появилась. Йолаф выругался сквозь сжатые зубы: - Теперь личность Эрсилии некому подтвердить. А Камрин нет в столице. Моргот… - Чем провинился Моргот? – раздался прямо за его спиной голос Эрсилии. Она тихо подошла сзади, и до нее донеслись лишь последние слова. Йолаф обернулся: - Милая, в городе большие перемены. Тебе нужно выслушать кое-что… - он запнулся, но продолжил, делая знак Таргису, - обвинения с меня сняты. Мы можем войти в столицу свободно, но тебе пока нельзя называть себя. Это может вызвать беспорядки. - Я понимаю, - спокойно кивнула Эрсилия, - я и не предполагала, что въеду в Тон-Гарт под грохот барабанов. Она вернулась к коню с вскочила в седло, вновь натягивая капюшон. - Ты не скажешь ей? – пробормотал Таргис, а Йолаф лишь коротко мотнул головой: - Не сейчас. Это слишком. … Час спустя трое всадников приблизились к воротам. Йолаф взглянул на Эрсилию и увидел, как она инстинктивно ссутулилась: ей было не по себе. Ренегат ободряюще провел ладонью по ее плечу и постучал в ворота, невольно ощущая, как быстро заколотилось сердце. Приоткрылось оконце, затем послышался скрежет опускаемого моста, и ворота распахнулись. Мятежный рыцарь на миг задержал дыхание, а потом независимо выпрямил спину, сбрасывая с головы черное сукно, понукнул коня и вступил на мост. Он въехал во внутренние ворота, вслушиваясь в стук копыт двух коней за спиной. Спешился. У самых ворот тройной колонной стоял весь отряд эльфов во главе с Сарном. По обе стороны пестрели кафтаны придворных и блистали рыцарские кирасы. Сарн выступил вперед и поклонился, протягивая Йолафу свиток с княжеской печатью. - Приветствую вас, господин комендант.