Коронованный наемник

Это было невозможно. Немыслимо, недопустимо, преступно. Все умирали, все могли блистательно пасть на поле брани, сжимая в ладони меч, или гадко сгинуть в придорожной канаве с ножом промеж ребер. И это всегда казалось естественным и справедливым. Ведь о смерти напрасно говорят столько страшного, верно? Она вовсе не жестока, не горька, не безжалостна. Она – освобождение, она неотделимая часть бытия… Как красиво. Как разумно, как правильно… как лицемерно, как омерзительно, как лживо!!! Все могут и должны умереть, но не она! Она не могла погибнуть, не могла просто уйти, не обернувшись, не могла исчезнуть, оставив на его руках лишь бессильную тяжесть своего хрупкого тела, словно сброшенный мимоходом плащ. Где жила в нем эта слепая вера? Каким безумием она была посеяна? Отчего он никогда не допускал даже мысли, что Тугхаш смертна, как все прочие, кто жил и умирал вокруг? Почему рисковал ею, глупо и фанатически убежденный, что сможет защитить ее всегда и ото всех одною силой своей агрессивной, уродливой, неистовой любви? Да, поначалу ему удавалось… И Моргот долго с ухмылкой смотрел на его жалкое тщеславие, а потом просто ткнул пальцем под руку. И все, что ему остается теперь, это выть раненным зверем над ее телом… над пеплом последнего огонька, что он сам так легко и торжествующе затоптал… … Хорек визгливо взрыкнул от боли, и Таргис отдернул руку, которой только что до онемения сжимал шерсть на загривке варга. Клок темного меха остался в пальцах. Таргис с бессмысленной пристальностью осмотрел его и сжал кулак, чувствуя, как к горлу подкатывается тошнота пополам с колючими комьями злобы. Он должен сейчас же что-то сделать. Немедленно предпринять что-то правильное и важное, иначе он бросится на Сармагата, вопьется зубами в его могучую шею и будет остервенело терзать ее, захлебываясь горячей черной кровью, как тогда, раньше, когда человек угасал в его исковерканном теле, уступая место необузданной беспощадной твари. Варгер выронил клок шерсти и прижал ладонь к груди, словно пытаясь зажать открытую рану. Кровь шумела в ушах, в груди сидел горячий стержень, впивающийся куда-то в глотку и мешающий дышать. Сейчас, прямо сейчас сделать что-то. Что-то, чтоб опрокинувшийся мир вернулся на место… Серое небо слилось в молчании с белизной поля и холмов, мир заполнился плотной тишиной, сжавшись, сузившись до кряжистой фигуры на снегу. Сармагат стоял на коленях, прижимая к необъятной груди неподвижное тело в кольчуге, и Таргис видел, как мощные плечи содрогаются в такт прерывистому дыханию, а на шее пойманной птицей бьется пульс. Варгер несколько секунд смотрел, как трепещет смуглая кожа, и Сармагат вдруг впервые показался ему невероятно живым и уязвимым. Он привык боготворить господина. Он признавал перед ним свое ничтожество, он пылал преклонением, подчас не помня, сколь несовершенен бывает его сюзерен. А сейчас, снова победивший, но на сей раз, растоптанный непомерной ценой своей победы, Сармагат вдруг утратил извечный ореол безупречности и несокрушимой силы. И Таргис ощутил, что именно должен сделать, чтоб вырвать из собственной груди сидящий в ней раскаленный гвоздь. Негнущимися пальцами он вынул из сапога кинжал и двинулся к Сармагату. Шаг за шагом, все ближе. И снег так беззаботно поскрипывает под ногами, словно пытается напомнить – ему наплевать на обрушившийся мир, на горячие багровые пятна, на варга, бьющегося неподалеку в агонии и разевающего пасть в безмолвном хрипе. К Сармагату никогда нельзя было приблизиться незамеченным и на фарлонг. А сейчас он глух ко всему, кроме разрывающей его боли, и Таргис стоит уже прямо за его спиной. Ну же. Всего один удар, прямо туда, в этот беззащитно бьющийся пульс, и все узлы будут развязаны… Сердце стучит глухо и прерывисто, пальцы онемели, словно приросли к разогревшейся в ладони рукояти. А господин ничего не слышит, только шепчет что-то невнятное, вздрагивая, как от озноба, и пряжка оружейного ремня тускло взблескивает на его плече сквозь спутанные каштановые пряди Тугхаш, и ярко-алые капли скользят по латным пластинам рукава, падая на примятый снег… Несколько мгновений Таргис смотрел на узор красного бисера на снегу, и какая-то мысль мучительно продиралась сквозь владевшее им потрясение. Потом же резко встряхнул головой: - Мой господин, - тихо проговорил он, но Сармагат не слышал. Тогда варгер громко и жестко окликнул: - Милорд! Кровь! Сармагат дернулся, как от удара, и вскинул на вассала страшный полузвериный взгляд. Но тот не отвел глаз: - Господин, рана Тугхаш кровоточит. Она жива. Орк не ответил, лишь крепче сжал в объятиях неподвижное тело, и это движение, казалось, пробудило в нем угасший было здравый смысл. Осторожно опустив Камрин на снег, Сармагат отвел с бледного лица волосы, видя, как из уголка рта сочится ручеек крови. Провел по шее девушки пальцами, оставляя когтями кровавые мазки, нащупал артерию, а потом снова поднял на Таргиса взгляд, в котором уже не было ни следа безумия. - Я прострелил Тугхаш легкое, - глухо проговорил он, - она истечет кровью за считанные часы. Мне нужен лекарь. Таргис… не отрицай, ты знаешь леса намного лучше, чем говоришь мне все эти годы. Для тебя в Ирин-Тауре нет тайн. Скажи мне, где найти Эрвига. Скажи правду, и я клянусь тебе Черным престолом владыки Мелькора, что исполню любое твое желание, чего бы оно ни касалось. Лицо Таргиса отразило молниеносный калейдоскоп каких-то непонятных чувств, словно быстрая стайка рыб скользнула под водой, но он не запнулся: - Я не в силах заслужить эту награду, господин. Видит Эру, я жизни бы не пожалел, чтоб сейчас суметь найти его. Но Эрвиг покинул княжество. Проговорив это, варгер замер, ожидая взрыва, но Сармагат помолчал, а потом медленно произнес: - Проклятье… Что ж, значит, остается только один путь. Орк свистнул, и его варг вскочил со снега. Сармагат расстегнул фибулу своего плаща, расстелил его на снегу. - Я сам позабочусь о Тугхаш, - отрывисто сказал он, снимая с девушки окровавленный плащ, - а ты немедленно возвращайся в штаб и верни свиток в тайник. Договаривая эти слова, он бережно расстегнул на Камрин камзол, быстро ощупал подкладку, скользнул ладонями по кольчуге, сжал голенища сапог… И лоб его прорезала глубокая складка: - Где же он? – пробормотал орк. Но тут же сжал зубы, заворачивая девушку в тяжелый плащ и разрывая сукно там, где из глубокой раны, запирая кровь, все еще торчало оперение болта, - плевать. Это после. Ты едешь со мной. Сармагат встал, поднимая Камрин, и двинулся к варгу. Но Таргис не шелохнулся, сдвигая брови и сжимая челюсти, словно стягивая решимость в узел: - Милорд, дозвольте мне вернуться в штаб. Свиток все же пропал. Значит, мы ошиблись… или ошиблась Тугхаш. Я вам не ровня, но кто знает, не станет ли Йолаф сговорчивей, узнав о несчастье с сестрой. Орк обернулся: - Езжай, - устало бросил он, и Таргис готов был поклясться, что господину безразлично, куда и зачем он собрался, - но не смей его убивать. Отвечаешь собственной шкурой. - Доверьтесь мне, господин, - отрезал Таргис, вскакивая на Хорька, и резко пришпорил поджарые бока. Нужно было спешить, пока Сармагат не передумал… *** Леголас знал, что есть мгновения, когда время становится безжалостно, садистски учтиво. Оно замедляет свой бег, давая вам прочувствовать надвигающийся миг грядущей смерти, оценить сияние острия летящей стрелы, восхититься игрой заката на гранях рвущегося к вам клинка. Вы можете оказаться крепки духом, и тогда оно усмехнется и еще на доли мига наступит на подол своей мантии, позволяя вам увернуться. Но сейчас, в оцепенении глядя, как хрустальные капли радужным каскадом несутся ему в лицо, Леголас понимал – не успеть. Одно резкое движение – и он соскользнет с уступа прямо на пол, где… Он не додумал этих безрадостных мыслей. Холодный хрусталь наотмашь хлестнул по щекам, лбу и шее, и в первый миг лихолесец ощутил лишь наслаждение от свежести этих чистых капель, остудивших его пылающее лицо. Он замер, вжимаясь в стену и стискивая зубы и кулаки, как порой делал сразу после попадания стрелы, зная, что через несколько мгновений настигнет боль. Но ничего не происходило… Капли, нагреваясь, стекали по коже, щекоча шею под воротником, подрагивающее пламя факела отражалось в лужах. Леголас тихо перевел дыхание, разжимая пальцы. Он ведь еще не обращен… Проклятие еще не действует?.. Но и эти мысли тоже не успели докатиться до вывода. Затылок вдруг резко сжала когтистая боль, остервенело вгрызлась куда-то внутрь, в самые глубины разума. В глазах потемнело, а перед внутренним взором, как яркие цветные сны, суматошно замелькали образы, почти сливавшиеся в одну сплошную ленту, и все равно четкие и понятные до мелочей. У них не было ни лиц, ни голосов. Клочки чувств, уголки радостей, черепки печалей пестрели причудливым лоскутным ковром, но Леголас узнавал себя в каждом, и каждый новый был краше и ярче прежнего. Звездное небо, светящееся мириадами огней, хороводом завертелось над головой, и на один отчаянный, неправдоподобно прекрасный миг душа переполнилась неистовым чувством всепоглощающего счастья, свободы, бесконечной, бессмертной, непогрешимой любви и восторга. Экстатическая судорога стиснула горло, и слезы готовы были брызнуть из глаз, и сердце разрывалось от ослепляющего блаженства, жгучей, бескрайней благодарности. В тот единственный миг, впервые за века своей жизни Леголас узнал, что означает быть эльфом, как велика доставшаяся ему радость, как бесценен доверенный ему дар. И стоило душе взмыть до той грани, где не существовало ничего, кроме этого кристального счастья, как небосвод дрогнул, искажаясь, словно что-то нарушило его вращение и силой повернуло вспять. Звезды гасли, крошились, углями осыпаясь во тьму, из которой вставали уродливые химеры, щерящиеся гнилыми оскалами, тянущие к нему узловатые когтистые пальцы. Все оказалось ложью, яркой иллюзией за прочным стеклом. Он был изгнан оттуда, из мудрого звездного блаженства, из бессмертной любви. Вышвырнут в холодную зловонную трясину, как нелюбимый пасынок, пинком выброшенный из отчего дома в промозглую осеннюю ночь. И химеры лишь привиделись ему в круговерти нескончаемого падения в бездну. Это его скрюченные пальцы тянутся к его же горлу, его собственная неистовая ненависть снедает поруганную, оплеванную душу. Опозоренное тело, измаранная честь… И грязь течет по рукам, засасывает плечи, и он захлебывается этой скользкой грязью, чувствуя, как она заполняет его изнутри, вытесняя последнюю память о пригрезившемся звездном небе, оставляя лишь мучительное отвращение к самому себе, неумолимую ненависть к своей опоганенной сути и одно единственное неодолимое желание – уничтожить эту гнусную оболочку, затоптать дымно тлеющую паклю испохабленной души. Кто-то выл рядом, у самого уха, надрывался злобным, тоскливым воем. Чьи-то когти терзали шею и грудь, и боль эта приносила облегчение, потому что обещала смерть отвратительной темницы, где израненной птицей бился умирающий дух. Но кто-то другой, кто-то жестокий, бездушный, отрывал от его горла милосердные когти, что-то кричал, притискивая его к холодным камням, все глубже погружая в грязь, но не давая захлебнуться. Да будь же ты проклят… Отпусти… Сгинь… Вой перешел в рычание, все суставы свело огнедышащей болью, Леголас забился в ненавистных тисках, поднимаясь к самой грани неизведанного прежде страдания. И в эту нестерпимую минуту чья-то новая, незнакомая рука охватила ладонью лоб, обжигая мучительным стыдом. Эта рука была чиста, словно протянута оттуда, из навсегда утерянного дома, где ему уже никогда не отопрут дверь. Она унижала, оскорбляла своей чистотой, своим добрым искренним теплом, а откуда-то издали, заглушаемые стонами и рычанием, послышались обрывки слов. Напевные, властные, почти непонятные, но причиняющие еще более неистовую муку. Боль отзывалась на них, еще яростнее вгрызаясь в тело, холодный пот лил по вискам, к горлу подкатывала тошнота. Слова прерывали свою мелодичную вязь, их сменяли другие, и эти, новые, лишь раззадоривали острозубую боль, и та раскаленным кнутом свивалась внутри… Прекрати… Замолкни… Зачем терзаешь, не давая даже умереть?.. И Леголас заметался с удвоенной силой, сбрасывая эту руку, вырываясь из душащих тисков, а рычание сорвалось на новую надрывно-яростную ноту. Но рука не отпрянула. Кто-то рванулся навстречу Леголасу, прямо туда, в засасывающий плен трясины. Кто-то обнял его, причиняя новую боль, не боясь утонуть вместе с ним, не давая терзающим когтям коснуться израненной плоти, а наперекор прерывистому злобному стенанию до слуха донесся новый звук. Хриплый низкий голос затянул песню. Простую, мучительно знакомую и совершенно чуждую. Откуда Леголас знал ее? Где подслушал? Но она проникала в располосованный на клочья разум до самого дна, будя внутри что-то новое, оживляя что-то давно уже умершее, и он чувствовал, что когда-то и он имел право ее петь… Когда-то он знал ее слова, теперь почти забытые, когда-то даже умел ею утолить чью-то боль… Кто же отнял это право? Кто и почему решил, что она больше не годится для его слуха и уст? Кто возомнил, что может решать это за него? Держите его… Удержите еще недолго, не дайте ему добить это оскверненное тело, покуда он не вспомнит, где слышал этот напев… …Плеск, рычание и стоны, брызги крови и воды… Гослин чувствовал, что силы на исходе, и беззвучно бранился сквозь зубы. Какого балрога он так напился? Он же силен, словно бык, а сейчас руки отказывали, и умирающий орк, бьющийся в вихре хрустально-красных капель, в любую секунду мог вырваться из его хватки и вновь впиться когтями в собственную истерзанную грудь. - Не смей, - тяжело дышащий Леннарт всем своим худым телом прижимал Леголаса к полу. На лбу врача вздулись вены, волосы прилипли ко лбу. – Не смей его отпускать. Жилы порви, Гослин, слышишь? Но удержи его, дай Дивному закончить дело. А Дивный, казалось, вовсе не помнил, где находится. Он стоял на коленях в кровавых лужах, склонившись к безобразному орочьему лицу, положив ладонь на шипастый лоб, и что-то шептал, прикрыв глаза, то четко, словно бисер, нанизывая слова на ритмичные нити рифм, то сбиваясь на задыхающийся речитатив. Он бросал фразы на середине, принимался шептать другие, и бледное лицо с синеватой полосой едва зажившего кровоподтека на щеке вздрагивало, словно Квенди снился дурной сон. - Что тут произошло? Кто такое злодеяние учинил? Не сам же принц, ему-то на что? Да что ж он делает? – Гослин сыпал бессвязными вопросами, его багровое от напряжения лицо было смято гримасой неподдельной муки, - милорду только хуже, гляди, как мается! - Не нашего ума наука, - прохрипел в ответ Леннарт, - то орочьей натуре от эльфийской волшбы худо. Дивному виднее. А Леголас выгнулся на полу, заходясь неистовым злобным воем, и вдруг остервенелым рывком освободил руки из хватки повара и врача. Эльф распахнул глаза, на миг полыхнувшие ужасом, и рванулся вперед. Он налег на принца, сжал в объятиях, притиснул к полу и, на полуслове оборвав заговор, задыхающимся голосом затянул песню. Кривые когти орка впились ему в спину, снова ища доступ к горлу, затрещало раздираемое сукно камзола, а эльф пел, не прерываясь, словно не чувствуя боли. И жадные окровавленные пальцы вдруг дрогнули, замирая. Еще с минуту длилась борьба, а потом Леголас обессиленно уронил руки на пол и затих. Дивный медленно разжал объятия и выпрямился. Перевел на Леннарта взгляд, и врач, ожидавший увидеть выражение понятного целительского торжества, наткнулся на странное, почти благоговейное неверие. - Молодчина, Дивный, - хрипло пробормотал Гослин, во все глаза глядя на Леголаса. Тот все еще был без сознания, но израненная грудь ритмично вздымалась, и было видно, что худшее позади. - Вы ранены, - врач не без смущения откашлялся, а лихолесец машинально повел плечами. - Пустяки, добрый Леннарт, - эта скомканная фраза ясно дала понять, что мысли эльфа далеки от царапин на собственной спине, занятые каким-то более сложным вопросом. Врач покачал головой: - Вы бледнее полотна. Ворожба вам сейчас опасна. Дозвольте, я остановлю кровь. А эльф рассеянно переспросил, озирая царящий вокруг разгром, словно только что проснувшись: - Что? Нет… не нужно, - но тут же снова поднял на Леннарта глаза, лихорадочно блестящие в факельном свете, убрал с лица мокрые пряди волос, - вы не понимаете, друг мой. Я не ворожил. У меня не получилось, вы же видели. Это просто песня. Старинная баллада о первых звездах, ее поют в праздники, под доброе застолье, да и без всякого повода. Стыдно признаться, но я просто растерялся и порядком струхнул. Я перепробовал столько заклинаний, но они только причиняли Леголасу боль… Я не знал, чем еще помочь, и просто запел первое, что пришло на ум. Но он услышал меня, Леннарт, - лихолесец подался вперед, хватая врача за руку и бледнея от волнения, - орк отступил, услышав эльфийскую песню. Значит там, под этими шипами, он все равно прежний… В принце жив эльф, - повторил он то ли растерянно, то ли восторженно, и голос дрогнул, - я никогда не думал, что его можно пробудить так просто. - Морготова плешь… - пробормотал Гослин, а потом без особой учтивости ткнул Леннарта кулаком в спину, - вы тут, знахари, хитростями ремесла кичитесь, а нам бы принца из дряни этой вынуть! Кто его знает, надолго ли ему полегчало? Умники, вот же… Эта практическая фраза сдернула с происходящего невольный налет мистицизма. Все еще не приходящего в себя Леголаса подняли с пола и осторожно понесли в жилую часть убежища… …Сознание возвращалось неохотно, словно спрятавшийся за пеленой беспамятства разум опасался снова войти во враждебный мир, едва его не погубивший. Кругом царила тишина, ныли многочисленные раны, но лихолесец все же ощущал, что рядом с ним кто-то есть. Коротко и поверхностно дыша, он медленно разомкнул глаза, и над ним тут же склонилось знакомое лицо, а тревожные глаза настойчиво поймали его все еще мутный взгляд. - Амауро? – пробормотал Леголас, - Ты? Здесь? Он смутно помнил их последнюю встречу. Ревущая черная вода, грохот ломающихся льдин, бледное лицо в путанице мокрых волос, окровавленные руки, из последних сил цепляющиеся за режущую кромку. А целитель выдохнул, словно с плеч сняли тяжкий груз: - Ты узнаешь меня, мой принц, слава Элберет! … Они спешили, как могли, будто боясь потерять решимость. Конь Леннарта успел протоптать заметную стежку к их гроту, и до убежища эльфы добрались без особых приключений. Благо, погода стояла безветренная, и ориентироваться в заснеженном лесу было несложно. У лабиринта арок и скал, охраняющих доступ в штаб, эльфы заплутали, но были немедленно замечены часовыми. Покуда ночные караульные судили да рядили, стоит ли будить сейчас Вигге, на голоса явился Леннарт, коему Вериам и сообщил, что они пришли к принцу с повинной и просят с ним встречи. Несмотря на поздний час, старый врач рассудил, что Леголас едва ли осерчает. Оставив эльфийский отряд отогреваться в кухне, где Гослина отчего-то не оказалось, Леннарт направился к келье принца в сопровождении Вериама, Амауро и Алорна. Но Леголаса также не застал. Вероятно, эльфы бы попросту вернулись к соплеменникам дожидаться утра, и тогда нетрудно сказать, чем закончилось бы для Леголаса разоблачение Вигге. Но гулкие коридоры донесли до слуха лихолесцев далекое эхо криков. Леннарт не отличался таким же чутьем, но быстро связал отсутствие полуобращенного орка с этими звуками и, ничего не объясняя, ринулся к сквозному гроту, еще плохо сознавая, что именно собирается делать. На втором повороте его нагнал Амауро. Целитель не знал, что случилось в недрах каменных ходов, но, многим обязанный Леннарту, не смог остаться в стороне, решив, что прочие и без него могут дождаться возвращения принца. Дальше события неслись кубарем, едва отсчитывая жалкие секунды… Лужи стояли на полу грота, рябым зеркалом сияли в свете одинокого факела. Искрились грани голубых кристаллов, сейчас казавшихся нежно-лиловыми. Брошенный топор мерцал широким лезвием среди зияющих черными провалами бочонков. И среди этой странной картины, не лишенной особой фантастической красоты, бился на полу рычащий, воющий орк, раздирая когтями собственную грудь. Они бросились к нему, забыв о грозящей им самим опасности. Они пытались удержать его, в своем безумии обретшего какую-то невероятную, звериную силу. Но чем они могли помочь, как могли облегчить его муки? Эльфийская медицина не знала заговоров от этого проклятья, и Амауро понимал, что лишь усиливает мучения Леголаса. Ему приходилось уже чувствовать свое бессилие, но никогда еще оно не было таким преступным, несправедливым и ужасным. Эльфу отчего-то казалось, что это он сам виноват в происходящем, что будь на его месте другой – он сумел бы помочь, но сам он, предатель, изменник, больше не может врачевать того, от кого отрекся так быстро и бестрепетно. Подоспел на крики Гослин, волокущий со склада мешок соли. Уронив свою ношу на пол, он ринулся на подмогу, но Амауро уже знал – не спасти. Брызги колдовской воды текли по лицу, мешаясь со слезами, обрывки заговорных слов слились в бессмысленную скороговорку. Он склонился к умирающему другу, подставляя спину под терзающие когти, как шею – под топор палача. Он запел старинную песню, словно отпевая отлетавшую эльфийскую душу, готовую вырваться из изуродованной оболочки. И в первый миг, когда тело Леголаса замерло и обмякло в его руках, он решил, что принц мертв… … А теперь он вглядывался в безобразное лицо, ища в нем гнев, презрение, ища что угодно, жаждая лишь кары за свою измену. Кары, что снимет с души холодный гнет вины. А янтарные глаза прояснились, когтистая рука скользнула по тугой повязке на груди. - Ты паршиво выглядишь, брат, - хрипло прошелестел Леголас, - хотя на моем фоне, наверное, ничего. Это был он, ничуть не изменившийся, хоть и чужая маска прикрывала лицо. И Амауро медленно опустился на колено, чувствуя, как сердце неистово колотит в ребра: - Прости меня, недостойного, мой принц. Присягаю тебе. *** Первый фарлонг бегства по лабиринту он отчаянно опасался, что вода не подействует. Ведь Йолаф говорил, что принц еще не обратился до конца. Но никто его не преследовал, а потом до рыцаря донесся звук падения, за которым послышался хриплый крик муки. Предатель ощутил, как напряженное ожидание разжало хватку, но все же постарался еще прибавить шаг: кто знает, кого некстати сейчас может носить по складам, и кто может услышать надрывный орочий вой? Но ничего, ночью здесь едва ли кто-то окажется, а если и так – пока случайный свидетель будет метаться по гроту, наблюдая агонию перевертыша, пока будет звать на помощь, пока в отсутствие командира разберутся, что делать с трупом и с уничтоженным оружием, он уже успеет уйти далеко. Сейчас же ему осталось одно, самое последнее дельце, и можно будет уходить со спокойной душой. Вигге оставил тележку у низкой арки, уводящей в темный коридор, снял с плеча лук, зажег новый факел и нырнул в темноту. Тоннель мягко закруглился, отклоняясь вверх, и вскоре рыцарь осторожно приблизился к толстой решетке. За ней виднелась небольшая пещера. Вигге поднес к решетке факел, и из глубины послышалось низкое рычание, а в отсвете огня блеснули желтые глаза с вертикальными зрачками. В углу на подстилке из соснового лапника, накрытого несколькими меховыми пледами, лежал оборотень. Чудовище приподняло голову и выжидающе смотрело на человека, чуть приподняв в оскале верхнюю губу. Вигге усмехнулся, подавляя невольную дрожь от этого взгляда. - Доброй ночи, сестренка, - прошептал он, - я пришел попрощаться. Я не Йолаф, я-то понимаю, что у тебя не жизнь, а сущее страдание. Верно, Кэмми? Бедная тварь, ты меня уж и не понимаешь. Негоже так оставаться, не по-людски это. Я помогу тебе, все ж не чужие мы, малютка. Жаль только не увижу лицо братца, когда узнает, что я о тебе, бедолаге, позаботился, а он не сумел. С этими словами Вигге снял с плеча лук и вынул стрелу: - Прощай, сестрица, - проговорил он и спустил тетиву. Но оборотня нелегко было застать врасплох. Он тенью взлетел с пледа и метнулся в сторону, ощетинивая на спине шерсть и встряхивая спутанной кудрявой гривой. Вигге выругался и выстрелил снова, но и вторая стрела бесполезно ткнулась в стену. - Морготова сучка, - пробормотал убийца, а потом, секунду поколебавшись, вынул связку ключей и отпер замок. Эрсилия отшатнулась, забиваясь в угол, и гортанно зарычала, оскаливая белоснежные клыки. - Зверюга – она зверюга и есть, - прошипел Вигге, выхватывая третью стрелу. Оборотень сам загнал себя в ловушку… Но выстрелить рыцарь не успел. Оборотень коротко рявкнул, щелкнул зубами и бросился на обидчика. Свистнула стрела, но тетива была слабо натянута, и наконечник едва оцарапал Эрсилии плечо. Вигге рухнул под тяжестью жилистого верткого тела, желтые глаза сверкнули у самого лица, разверзлась пасть. Но страх смерти был сильнее: неистовым усилием рыцарь сбросил с себя оборотня, вскочил и ринулся бежать. Он несся по коридору с неведомой для себя самого прытью, слыша, как сзади настигает легкий топот быстрых лап. Вигге бежал, забыв о кристаллах, мчался, чувствуя, как нутро сводит примитивный ужас. С этим противником было не договориться, его было не запугать… Он не заблудится… Он назубок знает лабиринт… Ну же, вот и выход, совсем близко. Низкий неудобный коридор оканчивался полуосыпавшейся норой, выныривающей в неглубоком овраге. Ветер швырнул в лицо пригоршню колкой снежной крупы, но Вигге не мог даже перевести дух. Оборотень настигал его, но отчего-то замешкался у выхода, видимо с непривычки оробев от открытого воздуха. Это был шанс добраться до коня… Он же рядом, ждет у пологого склона оврага… Моргот, как же отчаянно ему хотелось завести верхового варга, вроде того, на котором носился по важным делам Йолаф! На этом могучем скакуне его не поймали бы вовек! Но варг брата не признавал никого, кроме хозяина. А на просьбу дать ему верхового хищника Сармагат ухмыльнулся и сказал, что готов подарить шпиону зверя, однако Йолафу происхождение этого подарка Вигге предстоит объяснить самому… Эру, сейчас варг, без сомнения, спас бы ему жизнь! Дыхание раздирало грудь, пот лил по лицу, рыцарь мчался по глубокому снегу, глотая ранящие колючие снежинки, спотыкаясь о корни. Вот и конь, стоит под старой корявой сосной. Вигге хрипло бормотнул что-то, то ли ругательство, то ли молитву, и рванулся к скакуну. Но тут в спину врезались сильные лапы, обрушивая предателя в снег. Оборотень подмял Вигге под себя, но рыцарь выхватил кинжал, защищая выставленным острием горло. Чудовище сверкнуло глазами и впилось клыками в руку выше кисти. Вигге заревел от боли, кинжал упал в снег. А оборотень не разжимал зубов, не пытался вцепиться в горло. Он трепал рыцаря за прокушенную руку, словно забавляясь, и тот выл, кричал, захлебываясь болью. Хрипел, взбрыкивая на привязи, перепуганный конь. И вдруг Эрсилия насторожилась, выпуская руку и плотнее притискивая Вигге к земле. Из-за края оврага вскачь вылетел варг с всадником на спине. Наездник осадил скакуна, спрыгнул наземь и рванулся к месту схватки. Эрсилия, не двигаясь, смотрела на приближавшийся силуэт… - Помогите… - прохрипел Вигге, а потом отчаянно заголосил, - помогите!!! Умоляю, спасите, сударь!!! Эру Единым заклинаю, сжальтесь!.. …Таргис гнал Хорька так, что тот клочьями ронял на снег пену, взрыкивая на бегу. Он боялся опоздать. Но вот издали донесся крик, мучительный крик боли, и варгер снова дал усталому Хорьку шенкеля. Он мчался на вопли, еще не зная, кто и кого так безжалостно терзает. А потом в крики вплелось приглушенное рычание. Хорек призывно взвыл, но в ответ не донеслось ни звука. Таргис остановился у оврага, слетел со спины Хорька, словно на крыльях, и бросился на подмогу, туда, где на снегу билась темная масса сплетенных тел. Еще не достигнув их, он увидел, что на земле лежит человек, над которым высится силуэт Раба Слез. На ходу выхватывая длинный клинок, варгер подбежал почти вплотную и наткнулся на взгляд желтых глаз, удивительно спокойный, словно удовлетворенный. Таргис замер, сам не зная, чего выжидая. Человек тоже затих, только хрипло и надсадно дыша. А Раб вдруг склонился к своей жертве, пристально глядя на него, словно что-то пытаясь понять. Человек рвано всхлипнул и заскулил тем надтреснутым фальцетом, на который сбиваются люди, когда страх затмевает все чувства и чаяния, заполняя собою душу и разум до краев: - Пощади… Пощади, умоляю!!! Я уйду, и никто больше обо мне не услышит! Пощади, прошу, сестрица! Оборотень издал короткий, странно мягкий рык, в котором Таргису почудилось едва ли не злорадство, и ловко, почти с наслаждением вгрызся человеку в горло. Тот утробно вскрикнул, обмякая на снегу. Оборотень же с нескрываемой брезгливостью выпустил труп, сверкнул на Таргиса глазами, оскаливая окровавленную пасть, и бесшумно исчез, словно проглоченный ночной теменью. Потрясенный варгер медленно подошел к телу. Раскрытые, полные животного страха глаза смотрели в небо. Это был Вигге. Таргис опустился на колени, расстегнул на рыцаре испятнанный кровью камзол, пошарил за подкладкой и вынул свиток, завернутый в раскрашенную кожу. Что ж… Он успел. *** Стемнело, и хмурое небо щедро сыпало на Тон-Гарт сухую снежную крупу. Замок, скупо освещенный факелами, был погружен в напряженную тишину. День принес слишком много тяжких новостей… В одном из коридоров, выходящих в малый холл, было обнаружено тело убитого Вардена, и князь Иниваэль сухо и бесстрастно заявил, что казнил сенешаля за измену и попытку переворота. Сарн выслушал его так же холодно, коротко поклонился и отдал распоряжение о подготовке погребения. Ему было жаль Вардена. Просто и как-то бесцветно жаль. Эльф мало знал сенешаля, не мог судить, способен ли тот был на измену, но эта жалкая смерть в темном коридоре от руки полубезумного князя казалась ему несправедливой. Камрин исчезла, и посланный в пещеры Нармо обнаружил в шестом гроте труп Родерика с перерезанным горлом. Этот заносчивый юный индюк никогда не нравился Сарну, но вторая смерть, оборвавшая род сенешаля, усугубила мерзкое чувство несправедливого, слепого случая, бездарно играющего человеческими судьбами и равнодушного к последствиям. Сарн искал в собственной душе гнев, потрясение, или, на худой конец, удивление. Но чувства молчали, подернутые пеплом усталости. Эльф был неприятен самому себе этим безразличием к странной и трагической гибели двоих человек. Но княжество уже давно казалось ему чем-то вроде развалин заброшенного дома, где в воздухе витает тлен и затхлый отзвук былой жизни, где нога, ступая по прогнившим половицам, каждый миг грозит провалиться, где в любой миг на голову может обрушиться стропило, и незадачливый визитер не узнает, была то случайность или злонамеренье чьей-то призрачной руки. Сарн очень изменился за свое недолгое правление столицей. Прежде жизнерадостный, любящий хорошую драку, хорошее вино и песни, вспыльчивый и искренний, он стал замкнут и угрюм. Карие глаза казались еще больше на похудевшем лице, а взгляд их многие выдерживали не без труда. Он мало и отрывисто говорил, редко улыбался, сделался суров и непреклонен, железной рукой поддерживая дисциплину и никому не давая поблажек. Ирин-таурцы подчинялись ему беспрекословно. Соплеменники признавали его командиром, хотя он неустанно подчеркивал, что лишь сменяет на этом посту Леголаса. Это трудное время невероятно сплотило оставшихся членов отряда. Многие и тяжкие потери заставили их еще крепче сдвинуть свои поредевшие ряды, и, хотя об этом никогда не говорили вслух, Сарн чувствовал, как соотечественники плотной стеной стоят позади него, разделяя тяжесть его ноши. …Ночь давно вступила в свои права, а орочий лагерь, там и сям выдающий себя редкими огнями костров, казалось, вовсе не готовился к новой атаке. Сарна это удивляло и тревожило. Орки никогда не тянули с наступлением, и сейчас их бездействие выглядело странным затишьем перед бурей. Кто знает, что затеял их вождь… Сармагат был не ровней большинству известных Сарну вождей, и опасаться неожиданностей имелись все основания. Но ночь была тиха, и Сарн молча стоял на сторожевой вышке, глядя в озаренную тусклыми отблесками тьму и выжидая. Слегка ныли ребра, холодный ветер трепал плащ, а пустошь перед частоколом была все так же пуста. Но вдруг слева донесся тихий свист другого часового. Он указывал на просеку, черным провалом уходящую в лес. Однако Сарн уже и сам заметил, что оттуда показались две фигуры. Одна высоко держала орочий штандарт, привязанный к эфесу перевернутого книзу меча. Сарн нахмурился. Парламентер? О чем собирается договариваться с ним Сармагат, говоря по чести, вполне способный положить столицу пеплом? Неужели предупреждение Камрин сейчас получит обоснования? А парламентер подошел к воротам. Во втором визитере нетрудно было узнать самого вождя. Он нес на руках чье-то тело, завернутое в тяжелый орочий плащ. Медное кольцо стукнуло в створку ворот, и раздался зычный голос: - Защитники Ирин-Таура! Я, вождь Сармагат, желаю увидеть коменданта для беседы крайней важности! Сегодня в голосе орка не было сарказма. Он был сух и мрачен. Сарн выступил к краю площадки: - Я слушаю тебя, вождь! – ответил он так же ровно. Последовала пауза, а затем Сармагат медленно проговорил: - Я не убил тебя, Сарн. Не думал, что скажу это, но я рад, что ты жив. Спустись ко мне, нам нужно переговорить с глазу на глаз. Эльф уже раскрыл рот, чтоб бросить в ответ резкость, но придержал свой порыв. Чье тело на руках у Сармагата? Он ощущал, что вождь пришел не с угрозами, похоже, обстоятельства изменились, и ссориться с Сармагатом сейчас будет неразумно. - Я спущусь, - ответил он, - тебе откроют первые ворота, когда я выйду за вторые. Мы встретимся на мосту надо рвом. Ты должен быть один и безоружен! Я тоже выйду без меча! - Согласен! – прозвучал короткий ответ. Десять минут спустя перед Сарном распахнулись створки ворот. Он оставил меч в руках Эртуила, стоявшего у самого столба и глядящего на командира с молчаливым неодобрением, и вышел на мост. Ворота захлопнулись за ним, лязгнули засовы, и наружные ворота заскрежетали, раскрываясь. Факел выхватил из темноты могучую фигуру орка. Тот тоже шагнул на старинные доски моста, и створки сомкнулись позади него. Несколько секунд враги молча смотрели друг на друга, как волки, встретившиеся в чаще и оценивающие опасность. Потом Сармагат зашагал вперед и остановился прямо напротив эльфа, все так же прижимая к груди неподвижное тело. Он ничего не сказал, но Сарн отчего-то понял его молчание. Он тоже шагнул навстречу орку и откинул край плаща, открывая бескровное лицо с запекшейся полосой крови у уголка рта. - О Эру, - выдохнул он, - Камрин! Секунду помолчав, он вскинул глаза: - Кто? – сухо отсек он. - Я, - так же коротко ответил Сармагат, - я сам подстрелил ее по ошибке, приняв за другого. Сарн набрал воздуха, чтоб что-то сказать, но орк покачал головой: - Я знаю, она доверяла тебе, раз ты знаешь ее имя и все еще жив. Мне сейчас не до тайн, эльф. Камрин еще жива, но не в человеческих силах ее спасти. Я пришел предложить тебе соглашение. Орк сделал паузу, а потом раздельно произнес, глядя Сарну в глаза: - У тебя есть целители. Спаси ее. И в тот момент, что я снова увижу ее на ногах, я сниму осаду и уведу войско, не сделав ни единого выстрела. Клянусь тебе Черным Престолом. Сарн не отвел взгляда: - Как я могу доверять тебе? - Она – твой заложник, - ровно отрезал Сармагат, - а у меня… у меня в мире нет жизни, дороже ее. - Ты блефуешь, - спокойно ответил эльф, - ты знаешь, что я ни при каких обстоятельствах не смогу хладнокровно казнить девицу. Сармагат устало вздохнул, словно с ним говорили о малозначащем вздоре: - Это ты блефуешь, Сарн, ведь ты не сможешь просто дать ей умереть. Лихолесец сжал губы, словно сглатывая брань, сдвинул брови: - Ублюдок, - четко проговорил он. Потом протянул руки, - твоя правда, я не дам ей умереть. И не из-за твоих клятв. Я просто не могу загубить ее в угоду своему самолюбию. Сармагат же передал Камрин на руки эльфу и кивнул, похоже, нимало не уязвленный. - Я знаю. Но есть долги, которые надо платить. И я уплачу тебе этот, не сомневайся. Сарн бережно принял хрупкое тело, отступил назад: - Отворяй! – крикнул он, и за спиной Сармагата заскрипел засов. Орк уже приблизился к отворившимся створкам, когда эльф негромко окликнул его: - Вождь! Я дам тебе знать к утру, удалось ли нам. Сармагат едва заметно кивнул в ответ: - Спасибо, Сарн.