Коронованный наемник

Тугхаш сидел у очага, бездумно глядя в его багровое, жаркое нутро. Кольчуга была тяжелой, как груда камней, ее мелкие кольца разогрелись у огня так, что даже сквозь камизу жгли кожу, но юноша сидел, не двигаясь, словно не находил сил подняться с вытертой косматой шкуры. Поленья затрещали, захлебнувшись сквозняком из открывшейся двери, сзади раздались шаги, и когтистая рука легла Тугхашу на плечо. - Я не знал, вернешься ли ты, - негромко проговорил Сармагат. Юноша не обернулся, лишь ниже опуская голову. - Я не могу не вернуться. Куда еще мне идти, если не сюда… Пальцы орка ободряюще сжались на кольчужном плетении, а Тугхаш вдруг вскинул голову, обращая к собеседнику покрасневшие, словно от долгой бессонницы, глаза: - Прости меня, Сармагат. Прости за все нелепости, сказанные тогда. Это было ребячливо и недостойно, а ведь ты снова оказался прав. Ты всегда оказываешься прав, мне пора признать это и привыкнуть не спорить с тобой, чтоб потом не мучиться от стыда, надерзив тебе. Орк нахмурился, выпуская плечо юноши, и с неожиданной для своей могучей стати легкостью опустился рядом с Тугхашем на пол: - Рассказывай, что стряслось. Не люблю я этих твоих самобичеваний, завсегда от них бедой сквозит. Тугхаш сдвинул брови, снова устремляя глаза в очаг, но Сармагат терпеливо ждал, когда тот подберет слова. - Вон как оно вышло, друг мой, - проговорил, наконец, Тугхаш, - вечно я разобижусь – а потом… Селяне-то и правда, скотами оказались, даром только было запал тратить. Орк молча слушал, только непонятное выражение гнездилось на дне глубоко посаженных глаз. А юноша продолжал: - В Тон-Гарте новости. Принц эльфийский Раба Слез живым изловил и в столицу привез. А Раб-то… поддельный оказался. Притворщик простой, а вовсе не хворый. Эльф его сурово в оборот взял, допрашивал три дня подряд, а потом своих Дивных пятерых снарядил, облаву в лесу устроил, да еще нескольких прижал, и все лгунами оказались. Ну, чего молчишь? Али не занятно? Сармагат молчал. А потом пробормотал какое-то бранное слово, отворачиваясь. Тугхаш, непонимающе глядя в безобразное орочье лицо, открыл, было, рот, но тут же замер, потрясенный догадкой: - Ты знал… Сармагат, ты знал! Ты все это время знал, что среди Рабов Слез полно мошенников! – голос воина набирал силу, позванивая гневными нотами, - да не молчи же, ответь! Почему ты никогда, ни словом не обмолвился мне, хоть и видел, как я терзаюсь?! Юноша кричал, уже не сдерживаясь. Потом взметнулся на колени, хватаясь за кряжистые плечи Сармагата, будто пытался углядеть в лице того раскаяние или насмешку. Но орк лишь покачал головой: - Конечно, я знал, Тугхаш. Как мог я не знать? Ведь Таргис следит за Рабами Слез, отлавливает тех, что начали обращаться. Он давно уж доложил мне, что из каждых десяти Рабов шестеро ряженых. Тугхаш тяжело дышал, порываясь что-то сказать, а потом разжал руки, почти оттолкнув орка. - Зачем было меня дурачить? Что за отраду ты искал, глядя, как я не нахожу себе места, как умоляю тебя остановить эпидемию? Но Сармагат поднялся на ноги, хмуро глядя на юношу: - Успокойся. Мне жаль, что тебе пришлось узнать о гнусностях крестьян, которых ты так пытаешься защитить. Я не хотел этого, поверь, и в прошлый наш разговор в гневе сказал многое, о чем потом пожалел. Тугхаш осел на пол, звякнув кольчугой, и ударил кулаком в расстеленную шкуру. - Неужели ты видишь во мне лишь слабость, сантименты и трусость? Почему всегда и от всего пытаешься оградить? Почему отказываешь хоть в малой толике уважения? Орк гулко вздохнул, проводя ладонью по рваному шраму, рассекающему щеку и подбородок: - Прекрати эту сцену, Тугхаш, она не к лицу тебе. Я никогда не упрекал тебя в трусости, ни словом, ни помыслом. Только не тебя. И слабость – не твой порок. Немногие нашли бы в себе силу и отвагу жить той жизнью, на которую я обрек тебя… Если ты хоть на миг отбросишь гнев и задумаешься, ты поймешь… Я не мог быть прям с тобой, и не слабость тому причиной. Посуди, не все ирин-таурцы дурны. Не все они предатели, не все среди них трусы. Но юношеское твое упрямство застит тебе здравый смысл. Я предвидел это, а потому молчал, ведь тебе еще жить среди этих людей. В зале повисла плотная, густая, вязкая тишина. Тугхаш, только что пылавший негодованием, ошеломленно смотрел перед собой, бессмысленно водя ладонью по шкуре. Вздрогнул, как от холода, поднял к Сармагату белое, словно известковая скала, лицо: - Что? – переспросил он непонимающе, - почему мне… среди них… а как же?.. - Я давно уже говорил тебе, друг мой. Окончив мое… дело, я покину этот остомелькоревший мне край. - Я помню, - Тугхаш облизнул пересохшие губы, - но… а я? Разве ты не возьмешь меня с собой? Орк снова опустился рядом с юношей на пол, глядя ему в глаза, хотя мучительно хотелось отвернуться от полного замешательства, беспомощного взгляда: - У тебя другая судьба, Тугхаш. Моя жизнь давно свелась к неизбывной, неистовой жажде мести. Я немолод, мне поздно искать ей другие цели и пути. То ли дело ты? У тебя впереди целый мир. Молодость, счастье… в конце концов, ты сможешь занять подобающее тебе положение среди людей, завести семью. - Нет, нет, Сармагат, погоди… - забормотал юноша, - какая, к балрогам, молодость, какой мир? Зачем? - Затем, что жизнь бесценна и хрупка. Ее можно загубить случайно, но преступление – губить ее добровольно. Тугхаш медленно поднялся на ноги: - Нет, погоди. Объясни мне, по какому праву ты распоряжаешься моей хрупкой и бесценной жизнью? - По праву того, кто спас эту жизнь, Тугхаш, - в голосе орка рокотнул гнев, - по праву того, кто неизмеримо старше тебя и много лучше знает мир и его законы. - Но я не хочу другой жизни, Сармагат! Я хочу уехать с тобой! – юноша захлебывался словами, пятна горячечного румянца ярко горели на бледных щеках. - Тише, - орк шагнул к Тугхашу, привлек к себе и обнял, - ты не понимаешь. Но ты поймешь. Друг мой, все эти годы ты живешь моей жизнью. Моими заботами, моей местью. Я отравил тебя своей ненавистью к миру, своим недоверием, цинизмом и категоричностью. Сейчас ты не мнишь себе иного будущего, потому что продолжаешь жить моими чаяниями и планами. Но ты снова научишься любить жизнь, как только я выпущу тебя из-под своей не слишком умелой опеки. Увы, я не могу быть другим. Но ты можешь, Тугхаш-Огонек. И тебя ждет лучшее будущее, чем существование в Мглистых горах в рабстве у злобного, уродливого существа. - Ты обещал, что возьмешь меня в Мордор. Ты говорил, после войны там все иначе и тебе интересно… посмотреть, - голос Тугхаша звучал почти жалобно. - Зачем тебе Мордор? – прошептал Сармагат, - я сам вовсе не рвусь туда. Плечи юноши напряглись, и он отстранился от орка, сжимая челюсти. Выражение отчаяния на лице сменилось требовательным, горьким упрямством: - Ты устал от меня, Сармагат? Я знаю, от меня одна докука, но если я буду тебе помехой – отчего не скажешь мне прямо? Зачем ищешь объяснения, отговорки и прочую чушь? Я дитя по сравнению с тобой, глупое и нелепое, но ты не вправе упрекать меня в бесхребетности. Скажи – и я приму все, что ты скажешь. Все лучше, чем жить в постоянных путах вопросов, не имеющих ответа. - Ты знаешь ответ, Тугхаш! – загремел орк, как всегда, неожиданно приходя в ярость, - я никогда, ничего не скрывал от тебя! Я изгой, проклятый отщепенец, преданный лучшим другом и избравший самый позорный, самый жалкий из возможных путей – путь мщения! Мне выпали все возможные шансы – новая жизнь, приверженцы, власть… А я все равно топлю себя в ненависти и жажде возмездия. Ты не последуешь моим путем, Огонек! Я не замараю своей и без того поганой душонки этим последним злодеянием! Я пойду до конца в своем падении, я завершу начатое и исчезну! И пусть хоть твоя жизнь оправдает то, что я не подох в ту ночь, как следовало бы! Сармагат отвернулся, вцепляясь когтями в дремучую темную гриву, широкие плечи тяжко ходили в такт хриплому дыханию. Тугхаш молчал, глядя в спину орку. А потом выпрямился, расправляя на груди складки коифа. - Хорошо, - проговорил он глухо и независимо, - как скажешь, Сармагат. У меня другой путь? Посмотрим… Сармагат вздрогнул от гулкого хлопка двери. Постоял, усмиряя дыхание, а потом низко и утробно зарычал. Закончить, поскорее закончить все это… Пока его глупая жизнь, по-скоморошьи кривляющаяся вульгарно размалеванным лицом в ответ на любые его усилия, не выкинула новый гнусный и омерзительный трюк, что на сей раз поразит единственное дорогое ему существо… *** - Милорд, заключенного доставили, - щуплый мальчуган с непропорционально длинными, неуклюжими руками вытянулся, сжимая алебарду и благоговейно глядя на эльфа. - Благодарю, - рассеянно отозвался Леголас, с раздражением потирая левый висок. Головная боль не проходила уже два дня, зело мешая снимать допросы. Невесть почему ломило кисти рук. Но эльф, наконец, добившись первых успехов, и не помышлял о том, чтоб сбавить напор. … За несколько дней, прошедших с поимки Йена, эльфы прочесали указанные мошенником участки леса и поймали семерых разбойников. Йен старался вовсю, надеясь заслужить помилование, благо, Леголас обещал ему не выдавать прочим пойманным источник своих сведений. Мерзавцы были весьма разнообразны, и лихолесец узнал от них немало интересного. Некоторые из них были отталкивающими, опустившимися субъектами, готовыми оболгать всех и вся ради спасения своей жалкой шкуры. Они вызывали у Леголаса гадливое ощущение, сродни тому, которое вызывают черви или пиявки – их не за что убивать, но от них отшатываешься, с отвращением передергивая плечами. Другие оказались людьми иного порядка. Ожесточенные притеснениями князя, потерявшие семью, обесчещенные публичной поркой плетьми, они были дерзки и озлоблены, но не боялись эльфа. Они проклинали Иниваэля, с бесстрашием отчаяния повторяя, что ничего не скажут, никого не выдадут и готовы умереть. Эти ренегаты невольно заставляли уважать если не свой выбор, то свою твердость, и с ними Леголас вел длинные беседы, угрожая, пикируясь, задавая хитроумные вопросы, надеясь поймать на лжи и тем самым нащупать истину. Он многое узнал о людях за эти дни… Однако все они, подавленные и дерзящие, лживые и упрямо отказывающиеся говорить, утверждали одно: никто из них не видел оборотней и не знал, становятся ли они еще кем-то или так и остаются в своем жутком обличье. Сегодня утром привели еще одного. Его сопровождал слушок, что сдался он без боя и бежать не пытался. Леголас собирался допросить и его, не ожидая, впрочем, особого успеха, видимо, человечишка умирал от голода или побоев своих подельников. Голова раскалывалась от боли, и эльф мечтал о тишине своих покоев, погашенных свечах и отваре трав, которым в Лихолесье врачевали боль после боевых контузий. … Прохлада мрачного караульного помещения неожиданно ослабила сжимавший лоб раскаленный обруч. Леголас сдержал невольный вздох удовольствия и сел напротив закованного в кандалы человека. Тот был ничем не примечателен. Всклокоченная темная борода, густой загар, оборванная одежда и заскорузлые крестьянские руки. Болотисто-зеленые глаза, слегка запавшие, как это бывает у часто голодающих людей, взирали на лихолесца со спокойным ожиданием. - Как твое имя? – спросил эльф без всякой неприязни. Отступившая боль настроила его на благодушный лад. - Регар, - отозвался разбойник, - охотник из Сухого Лога. - Регар… - повторил Леголас, - а скажи-ка, Регар, правда ли, что ты прикидывался хворым Волчьим безумием, или всуе на тебя клевещут? - Правда, - спокойно подтвердил охотник, - да видно, плохо прикидывался, раз попался. - Хорошо или плохо – не мне судить, а вот за каким балрогом ты комедию ломал – об этом послушаю с радостью. Не расскажешь ли? – эльф не повышал голоса. Исходящая от крестьянина спокойная уверенность вызывала у него любопытство. - А наперед ты мне скажи, бессмертный, тебе-то что за интерес в этом болоте руки гваздать? – спросил вдруг Регар и прищурился. Всколыхнувшийся, было, по привычке гнев заставил Леголаса сжать кулак, словно собирая в него самообладание, но тут же ему стало еще занятней. Охотник не дерзил. Он всерьез ждал от эльфа ответа. - Неладно у вас тут, Регар, неспокойно. Болезни дурные, люди фальшивые. Разобраться мне охота в вашем колобродье. - Вон оно что… А с каких времен эльфы в людские дела носы свои дивные суют? – так же спокойно подался вперед крестьянин. - Любопытен я, Регар, куда я только нос свой дивный не совал! И в людские дела, и в гоблиньи, и в орочьи – и ни у кого позволения не спрашивал, - Леголас прибавил в голос стали, но охотник вдруг распрямил плечи и прямо взглянул эльфу в глаза. - Ты не ерничай, милорд, и не сердись. Я не удаль свою показывать тут затеял. Вправду знать мне надобно, что за интерес тебе в наших дрязгах рыться. Много я о тебе слышал, Дивный. Говорят, храбр ты и честен. Кабы знать мне, что не врут… Никому в несчастном нашем княжестве уж верить нельзя, на свое отражение в реке глядишь – и то оглядываешься. Леголас помолчал, а потом вымолвил уже другим тоном: - Лихолесец я, Регар, до моего дома рукой подать. Негоже мне глядеть, как у самого порога неведомая напасть людей косит, одним души да тела калечит, а прочим – совесть. У меня на глазах этакий хворый невесту свою загрыз, я до сих пор ее крик во сне слышу. Вот и подумай, что мне за интерес… Охотник тяжко вздохнул, взъерошивая нечесаные, присоленные сединой волосы. - Неспроста меня в лесу взяли, Дивный. Я, как об облаве услыхал, сам из захорона вышел. Надобно мне тебе кой-чего поведать, - Регар запнулся, но тут же продолжил, - гадко мне об этом сказывать, эльф, но скажу. А уж верить, али нет – сам решай. Был у меня брат, младший. Молод был, зелен, а уж ловок – всем прикурить давал. Первый охотник на варгов был, чутье имел – куда там собаке, гордостью деревни слыл, удалец и смельчак. И вот лет шесть тому назад захворал он… Да как… Сначала нравом стал резок, чуть что – в драку. Да лютовал – ну чистый зверь, рычал, в горло зубами впивался, страх, да и только. Собой ужасен стал, пальцы скрючились, на четверых бегать затеял, лицо бороздами пошло, жуть мелькорова. Про Волчье безумие тогда еще не слыхали, очень все его боялись. Ну и поговаривать начали – надобно порешить парня, опасен стал. Мне по чести сказали, не серчай, Регар, но бешеную собаку стрелять надо. А я уж как ни ярился, как мать ни плакала – ничего не помогало, за детей уж боязно всем было, за жен. Только не успели, брат будто почуял – да в лес сбежал. Погоревали мы. А потом смирились, лучше так, чем самим родную кровь пролить. Годы быстро идут, давно мы память о брате схоронили, на свой лад и утешились. А год назад… - крестьянин снова умолк, хмуря брови, поворошил бороду. Леголас не торопил, видя, что Регару нелегко дается этот разговор, - словом, год назад я оленя подранил. Он в лес от меня уходил, а я по кровавым следам шел. Далеко забрел, а жалко возвращаться не солоно хлебавши-то. Ну и иду, Валар на помощь кличу. И тут олень мой прямо на меня вылетает, хромает, бедолага. А за ним всадник… Я как поглядел – так наземь и повалился. Брат на коне сидит. Здоровый да пригожий. Возмужал, на отца покойного похож стал, аж сердце дрогнуло. И камзол на нем… орочий. Оплечье косматое, ремни с кольцами, кривой ятаган за поясом. А только он это был, милорд эльф, он… Крестьянин замолчал, бледнея и учащенно дыша. А Леголас до боли прикусил губу. Рассказ потряс его. Неужели, это правда? Неужели он услышал о случае излечения? Исцеленный недужный в орочьем камзоле… Погодите… так что же, секрет лекарства от Волчьего безумия нужно искать у орков? Эльф почувствовал, как голова идет кругом от вихря самых причудливых догадок. Подняв глаза на Регара, он встал, опираясь на стол и нависая над охотником: - Поклянись, - глухо сказал лихолесец, - поклянись, что ни словом не солгал. Регар коснулся рукой груди: - Клянусь, Дивный, Эру Единым. Потому я по лесам и рыщу. О матери сестра с мужем пекутся, а я брата отыскать все чаю. Только боязно мне. Кто он теперь? Телом человек, а что с нутром сталось? Не дай Эру, проведают о брате солдаты, али односельчане. Кто знает, не беду ль я на него накликаю. Вот и прикинулся я хворым да в лес подался, свои не ищут, а такие же – им плевать, чего я в чащах пропадаю. В крови вспенился азарт, и эльф заметался по караулке. Наконец-то первая добрая весть, первый скупой проблеск света в окружавшем его мраке, как ни обманчив был этот ускользающий луч. Вдруг Леголас замер, снова ощутив укол сомнения. До сей поры он вымогал сведения угрозами и уговорами. С чего же этот оборванный, усталый человек с такой готовностью поделился с ним своим непростым знанием? - Регар, - Леголас снова наклонился над пленником, - я очень хочу тебе верить. Но я много раз уже пытался здесь кому-то доверять и много раз оказался в дураках. Объясни, отчего выложил мне, не слишком обходительному чужаку то, что скрываешь так долго от земляков? Охотник не отвел глаз. Лишь пожал плечами и ответил: - Нося в себе эту тайну всю жизнь, я буду носить еще и бремя вины. Ведь мой брат – лишь один из больных. Земляки мои, зная о судьбе моего брата, не смогут помочь своим родным. Не от нехватки смелости или желания. Но как, где мы, простые люди, будем искать того, кто обладает секретом исцеления? Толку не будет, будет лишь отчаяние и злость на меня, ведь мой брат остался жив, а их родные катятся к страшной и неизвестной нам судьбе. Ты – другое дело, Дивный. У тебя есть сила и власть, есть отвага и преданные соратники. Ты сможешь. Эльф помолчал, а потом кивнул: - Спасибо, Регар. И еще… Как тебя отблагодарить за твою помощь? Крестьянин покачал головой: - Останови хворь, мне не надо другой награды. Разве что… - Регар запнулся, но лихолесец ободряюще сжал его плечо: - Говори, не бойся. - Разве что, милорд, если брата моего увидишь, передай: помним мы его. И завсегда ждем, может, захочет повидаться. Леголас снова кивнул: - Передам. И вот что, на волю тебя выпускать опасно, другие пленные решат, ты мне на них наушничаешь, потому в фавор вошел. Я распоряжусь тебя из подземелий в башню перевести. Скажи охране, если каким делом заняться хочешь, чтоб не тосковать – я разрешаю. - Благодарю, милорд, - отозвался Регар и поднялся со скамьи, звеня кандалами. Уже идя к двери, эльф задержался, пропуская вошедшего конвойного. - Да, а кому поклон-то передавать? Брата как зовут? Охотник, шагавший перед солдатом к низкой герсе, обернулся: - Таргисом, милорд. *** Князь Иниваэль, хоть и исправно являлся в трапезную к ужину, уже несколько дней уходил из-за стола, едва коснувшись еды. Ему нездоровилось, но Леголас подозревал, что тот просто избегает людей. Однако, как ни прискорбно было видеть упадок сил, настигший правителя, в его отсутствие застолье было не в пример веселее. Там и сям оживленные разговоры вспыхивали громким смехом, серебряные кувшины с вином бойко сновали по кругу, а кто-то даже порывался спеть, хотя из уважения к хворающему князю его мигом утихомирили. Леголас находился в нечастом в последнее время превосходном настроении. Разговор с Регаром вселил в него надежду, что запертая дверь, в которую он остервенело бился столько времени, наконец, дала трещину. Головная боль, утихнув днем, больше не возвращалась, а досадное нытье пальцев легко было списать на дурную привычку в гневе ударять кулаком в стену. Но сейчас Леголасу совершенно не хотелось думать о хитросплетениях ирин-таурских интриг и своих догадках. Сидящий слева Варден вполголоса излагал презабавную историю из своей богатой придворными склоками биографии, и Леголас старался не упустить ни слова, уж слишком искусным рассказчиком оказался чопорный сенешаль. Чей-то внимательный взгляд пощекотал щеку, Леголас обернулся и встретил улыбающиеся глаза Эрсилии. В последние дни эльф редко видел ее, занятый пленными мошенниками, и миловидное лицо девицы показалось ему еще привлекательней, освещенное теплыми отблесками огней. Искренне улыбнувшись в ответ, Леголас поднял кубок в приветственном жесте, а княжна отвела глаза, расправляя складку шелкового покрывала на волосах тем не лишенным поощрения движением, каким женщины так часто отвечают на заинтересованный мужской взгляд. Застолье затянулось. Уже луна холодным серебром вычеканила на сводах узких окон мелкий узор трещин, и толстые свечи догорали тусклыми огоньками, еле теплящимися в бугристых потеках воска на тяжелой кованой люстре под потолком. Поднявшись из-за пустеющего стола, Леголас пожелал доброй ночи сотрапезникам и отправился в свои покои. За окном вились мелкие снежинки, казавшиеся колючими и иззябшими в порывах студеного ветра. Они лепились к подоконнику, цеплялись за деревянный переплет окна, а потом снова уносились в ночь, подхваченные непогодой. Лес серебрился хрупкой красой первых заморозков, и мелкие звезды дрожали в стылой темной выси. Лихолесец захлопнул ставни, словно отсекая неприютную ночь от тепло натопленной комнаты, и неторопливо принялся расшнуровывать наручи. В этот момент в дверь постучали, вероятно, лакей принес воду для рукомойника. - Войдите! – отозвался эльф, не оборачиваясь. Морготовы шнуры были туго затянуты и поддавались неохотно. Сзади скрипнула дверь, но вошедший продолжал стоять у порога. - Проходите же, не стесняйтесь, - Леголас сорвал левую наручь и бросил на крышку сундука у изножья кровати. В ответ на приглашение дверь негромко хлопнула, а затем послышался щелчок поворачиваемого в скважине ключа. Эльф замер на миг, приподнимая брови. Он ослышался, или дверь только что заперли? Не выпуская шнуров, обернулся. У двери стояла Эрсилия. Лихолесский принц немало повидал на своем веку, и если бы сейчас в его опочивальню ввалился отряд вооруженных гоблинов, он ни на миг бы не растерялся. Однако сейчас он молча стоял перед княжной, так же машинально продолжая распускать непослушными пальцами шнур правой наручи и судорожно ища какие-то подходящие слова и вопросы во внезапно опустевшей голове. Она так же молчала, глядя ему в глаза. Непокрытые волосы были распущены, и темные локоны ниспадали на хрупкие плечи. У самого ворота блио билась на шее какая-то крохотная жилка, словно птенец клевал изнутри белую кожу. Лицо горело ровным румянцем, а подрагивающие губы выдавали смущение пополам с решимостью. - Миледи, - наконец, хрипло пробормотал Леголас и откашлялся. Где-то на задворках разума ворошилось твердое убеждение, что он либо совершенно превратно понял происходящее… либо сейчас проснется, - что-то случилось? Я могу вам помочь? Эру, ну конечно. Сейчас Эрсилия скажет, что у князя снова удар, иначе зачем бы ей середь ночь являться в спальню к иноземному послу… А щелчок замка? Пока все эти сумбурные мысли метались в голове ошеломленного лихолесца, Эрсилия шагнула вперед, отстранила его руку и сама расшнуровала вторую наручь. - Благодарю, - проговорил эльф, совершенно растерявшись. Княжна же снова прямо и открыто поглядела ему в глаза: - Не смотрите на меня так подозрительно, принц, я вам не снюсь, и не принесла никаких дурных вестей. Я лишь… хотела поговорить с вами наедине. Леголас встряхнул головой, отгоняя первое замешательство. Право, он ведет себя, как мальчишка. В этом безумном княжестве слишком много непонятных ему вещей, а потому мало удивительного в том, что княжна, на плечах которой лежит львиная доля всех забот и тревог, хочет без свидетелей что-нибудь с ним обсудить. Хотя, стоило бы его предупредить… По крайней мере, он не выглядел бы таким идиотом… Однако лихолесец уже вернул себе обычное самообладание и улыбнулся: - Прошу простить меня, миледи, я несколько удивился этому визиту и заподозрил, что случилось нечто из ряда вон выходящее. Простите за некоторый… беспорядок. Но Эрсилия не приняла предложенного эльфом светского тона. Она поводила пальцами по ручке двери, и эльфу даже показалось, что она раздумывает, не уйти ли без всяких разговоров. Однако через минуту княжна подошла к камину, бездумно провела пальцами по камням облицовки, а Леголас не к месту подумал, что не стоило днем бросать на самом виду у очага промокшие и изгвазданные глиной сапоги. Но Эрсилия едва ли видела что-то вокруг себя. Несколько секунд поглядев в камин, где трещало пламя, она обернулась и подняла на принца глаза: - Вы нравитесь мне, Леголас. Лихолесец на миг замер, пытаясь понять смысл этой… весьма двусмысленной фразы, но тут же снова мягко улыбнулся: - Я польщен, княжна. Смею заверить, вы тоже вызываете у меня глубокую симпатию… - Не надо придворных уверток, принц, - вдруг оборвала его Эрсилия, - вы поняли, что я имела в виду. Неужели я пришла бы ночью в вашу опочивальню, лишь чтоб заверить вас в моем к вам дружеском расположении? Снова повисло молчание, и в эти секунды Леголас понял, что с этой странной девицей нужно говорить прямо, только так они смогут друг друга понять. - Я смею позволить себе некоторые догадки, княжна. Но причины вашего визита остаются мне непонятны. - Как вы виртуозно плетете фразы, принц, - не без иронии проговорила Эрсилия, - на вас совершенно невозможно сердиться. Вероятно, даже вульгарно браниться вы умеете с тем же непринужденным изяществом. Эти слова, хоть и выражали, казалось, одобрение, прозвучали донельзя обидно, словно княжна напрямик обвинила Леголаса в малодушии. Нахмурившись, эльф сухо ответил: - Я принимаю ваш упрек. Что ж, давайте начистоту. Вы ночью вошли в мою опочивальню, сами заперли дверь. Я не выяснял, что принято в Ирин-Тауре думать об эльфах, но хочу предупредить вас, что вы неосмотрительны. Я нравлюсь вам? Не скрою, вы тоже не оставляете меня равнодушным. А еще позволю себе напомнить вам, что я здоровый мужчина и, несмотря на расовую принадлежность, подвержен тем же желаниям и слабостям, что и любой ваш соплеменник. Я не знаю, что за цель преследуете вы, подвергая меня подобному искушению, но мне не хотелось бы задеть ваши чувства или подвергнуть опасности вашу честь, Эрсилия. Девица вспыхнула еще более густым румянцем, но глаза ее заполыхали опасной бесшабашностью: - А если именно этого я и хочу от вас, принц? Если пришла подвергнуть опасности свою честь? Леголас сжал зубы. Княжна, похоже, все еще не понимает всей рискованности своей игры… А кровь уже быстрее побежала по венам, сердце застучало гулко и часто, и эльфу показалось, что комната натоплена слишком жарко. Эрсилия же шагнула вперед, подходя к лихолесцу вплотную. Белые ладони бесстрашно легли Леголасу на грудь, скользнули на плечи, мучительно-знакомо очертив их рельеф, запутались в волосах, ласково охватывая затылок и побуждая эльфа склониться навстречу трепещущим, полураскрытым девичьим губам. Леголас чувствовал, как сердце колотится в висках, а тело затапливает шквал жгучего желания. Сжав руки Эрсилии, он отпрянул: - Что ты делаешь, безумная, - хрипло прошептал он, но девица подалась вперед, глядя на него затуманившимися глазами, полными горьковатой истомы. И эльф ощутил, что теряется во тьме расширенных зрачков, а воля и здравый смысл с невесомым шелестом осыпаются к ногам под неистовыми ударами пульса, колотящегося в тонких девичьих запястьях. Выпустив хрупкие руки, Леголас провел ладонями по плечам, сминая тонкую шерсть платья, скользнул вдоль безупречно прямой спины и прижал Эрсилию к себе, впиваясь в податливые губы исступленным поцелуем. Она ответила пылко и безоглядно, растворяясь в его объятиях, и лихолесец целовал ее и целовал, все глубже погружаясь в бездну оглушающей страсти. Она была совсем дитя, чистое и неумелое. И безыскусные ее поцелуи распаляли его намного сильнее ласк самых опытных и не знавших стыдливости женщин, с которыми его сводила беспокойная и не всегда безупречная военная доля. Подрагивающие от нетерпения руки девушки пробежали по его груди и затеребили ремешки камзола. Один, второй, третий, а потом дерзкие ладони распахнули камзол, путаясь в льняных складках туники и ища шнуры ворота. Распустили, пробираясь под вышитые лихолесской вязью кромки, скользя по горячей, расписанной шрамами коже и исторгая у эльфа мучительный стон удовольствия. … Он должен был остановиться. Как угодно, но сейчас же, немедленно… Не сейчас, еще немного… Руки утопали в разметавшихся каштановых локонах, пахнущих розовым маслом и чем-то еще, незнакомым ему и волнующим. Он должен, непременно должен был остановиться… Только не сейчас… Ему было совсем не до того все последнее время, и, признавая красоту Эрсилии, он любовался ею лишь как прекрасной работы картиной. А сейчас она была невероятно, невыносимо близкой, и прелесть ее обрела тепло и жизнь. Он давно не был с женщиной… Моргот, как же давно… Камзол с шорохом упал на пол. Лихолесец оторвался от ненасытных девичьих уст, припадая поцелуем к беззащитно обнаженной шее и спускаясь к груди, скользя губами вдоль тесьмы на вырезе блио и в мареве иссушающего желания замечая, как от биения сердца подрагивает нежная кожа… Леголас не понял, что именно произошло в этот момент, но по щеке словно ударила холодная ладонь. И эльфу показалось, что он видит себя со стороны – в распахнутой тунике, с безумными глазами, охваченный страстью, он держал в объятиях девицу, бывшую кем угодно, но не шлюхой, и все же пришедшую к нему предложить себя. Так почему он поспешил воспользоваться ее непонятным порывом? Медленно отняв губы от девичьей плоти, Леголас тихо отстранился. Потом с бесконечной нежностью поцеловал Эрсилию в лоб, сводя на своей груди тунику. Она подняла на него все такие же затуманенные, слегка отсутствующие глаза, приникая к нему, но лихолесец мягко отвел ее волосы за спину и покачал головой: - Ты уже вправе презирать меня, Эрсилия. Еще немного, и я заслужил бы твою ненависть. Она встряхнула головой, словно просыпаясь: - Леголас… Почему ты… остановился?.. - Потому что не могу взять то, что не принадлежит мне, - почти шепотом ответил эльф. Эрсилия шагнула назад, вырываясь из его объятий: - То, что я тебе предлагаю, принадлежит мне. Почему ты не примешь то, что я сама тебе готова отдать? Леголас прикрыл глаза, пытаясь погасить все еще пылавший в теле огонь. Не обидеть ее… Как трудно отстранить, не отталкивая… - Эрсилия. Я не знаю, почему ты выбрала меня. Но знаю, что принять твой дар не вправе. Только любовь дает это право. А тебя привела ко мне не любовь. Княжна снова подошла ближе, отводя край туники и проводя ладонью по влажной, разгоряченной коже эльфа, ощущая ответную дрожь: - Ты так красив, Леголас, - в ее голосе не было игривости. В нем звучала боль. Эрсилия вскинула голову, вглядываясь в глаза лихолесца, - неужели ты не хочешь меня? - Сейчас я хочу тебя больше, чем хочу жить. - Так что тебе мешает? - Моя честь и твое целомудрие. Не поджимай губы так разочарованно, Эрсилия. Для тебя это лишь высокопарные слова. Но поверь, я прожил долгую жизнь, я знаю, что эти два понятия сохраняют свою ценность, когда обесценивается почти все. - Целомудрие… - прошептала княжна, - целомудрие. Что это такое? Без него не выйти замуж, без него не видать уважения, без него на семью падет позор… Что же это, печать мануфактуры, что ставят на хорошем товаре? Тавро, которым метят добрую лошадь? А по сути, позорное клеймо, делающее меня непригодной для ночи с тем, с кем я хочу эту ночь провести. Ведь, если я это сделаю, то стану непригодной для брака с тем, кого мне выберет отец или мой драгоценный «княжеский долг». Надежное клеймо, защищающее меня от моих желаний в угоду чужим… - Нет, Эрсилия, - Леголас сжал ладонь, все еще лежащую на его груди и пробуждающую внутри тянущее томление, - ценность самых важных даров не в общественном мнении, а в том, что их нельзя вернуть. Их дарят лишь самым важным, незаменимым… и не прощают тех, кто крадет их, влезая в незапертое окно, на которое по недосмотру поставлена яркая свеча. - Ты поучаешь меня, словно Йол… словно отец, - горько усмехнулась Эрсилия, - а я завтра не посмею поднять на тебя глаз после сегодняшнего. - Я завтра сам буду ждать тебя у лестницы, чтоб поклониться тебе, - ответил эльф, - и сам буду ловить твой взгляд. Не ищи обиды в моем отказе, мне он дался нелегко, и поверь, я не раз еще пожалею о нем… - Галантен, как всегда, - княжна отвернулась, зябко поведя плечами, хотя в комнате все так же потрескивал камин, - я подчас не знаю, верю ли тебе, потому что ты прав, или потому что мне проще верить тебе, чем себе или кому-то другому… Доброй ночи. Прости меня… … Леголас не успел ничего добавить, когда Эрсилия резко щелкнула ключом и вышла, нимало не заботясь о возможных любопытных глазах и оставив эльфу ощущение нереальности произошедшего, словно он неожиданно очнулся от яркого и правдоподобного сна, когда губы еще хранят тепло и вкус, а постель издевательски холодна. Эльф так и не сомкнул глаз до утра, то терзаясь, что был недостаточно тактичен, то злясь на себя за допущенную слабость, то размышляя о странной оговорке Эрсилии в конце этой непростой сцены. «Ты поучаешь меня, словно Йолаф»… «Вам никогда не найти его»… Рассвет застал Леголаса уставшим, но уверенным, что он догадался о цели странных отлучек Эрсилии из замка, как и о смысле ее ночного визита.