Обещание

То, что должно было убить их, выглядело издали волшебно красиво: густые, пушистые розоватые облака, спрятавшие за собой горизонт, стёршие границу между небом и морем. Казалось, за ними может скрываться Неверлэнд или даже врата в пресловутый Эдем, но никак не смерть; возможно, оттого и не было страшно каждое утро обнаруживать их всё ближе и ближе, и даже нравилось на них смотреть подолгу, забывая о времени и о том, что времени осталось так мало. «Ядовитые пары» - слишком научно, да и мало отражало суть. Как говорили, это изменение в атмосфере, кажущееся внезапным, но на самом деле копившееся годами, будут способны пережить примерно девяносто семь процентов населения планеты, и даже без какого-либо вреда для здоровья: потому что даже тогда, когда люди ещё не знали, что их ждёт, их тела уже переживали постепенную мутацию. Природа – она всегда умела приспосабливаться. Сандыль любил смотреть на облака не меньше, а то и больше Шину – даже, наверное, гораздо больше. Когда он смотрел на них, чуть жмурясь от ветра и мечтательно улыбаясь, Шину не мог отвести глаз от него, гадая, что же он видит там, за этой обманчивой величественной красотой. Каждый раз Шину спрашивал себя, смог бы он сам так самозабвенно любоваться ими, если бы… «Нет нужного гена», - проклятие оставшихся трёх процентов, загнанных зверьков перед лицом неизбежности, - когда Сандыль впервые узнал об этом, по его рассказам, это ещё не было приговором, и его мама легкомысленно кивнула головой, и отец лишь крепче сжал его руку, маленькую совсем в его большой ладони. Подозревал ли он что-то? Кто узнает теперь… Но даже тогда, когда Сандыль впервые упомянул о своём «изъяне» в тихой ночной беседе с Шину, эти слова несли в себе не безысходность, но лишь смутную тревогу, забывшуюся поутру. Облака тогда только впервые появились где-то далеко на Востоке, небольшое скопление, кто бы мог подумать… Забыть и не вспоминать было легче альтернативы, казалось, всё скоро придёт в норму, потому что не могло не прийти. Шину звали на Последний Континент, звали с собой, когда уходили последние поезда и корабли, оставляя Город почти пустым. Всего три процента, но они хотели жить, а с ними не хотели расставаться их родные и близкие, и так вот и вышло, что спустя лишь месяц после официального предупреждения Город стал похож на призрак – тихий, меланхоличный, но в чём-то даже умиротворяющий и дарящий покой, невозможный прежде в привычной суете и беге. Но бег давно остановился, а Шину – Шину остался, потому что он тоже не хотел расставаться. А Сандыль не хотел уезжать. «Это мой дом», - Сандыль легко пожимал худыми плечами и обезоруживающе улыбался, а Шину хлопал дверьми, бил чашки и статуэтки, кричал и хватал за эти худые плечи, молил и плакал, и молча уходил курить, - но ничего не менялось, и Сандыль по-прежнему тихо просил позволить ему самому выбирать место, где умирать. И, в конце концов, Шину сдался. И лишь дал обещание, о котором его никто не просил. У них это стало традицией – сидеть на берегу, на этом сизо-бежевом холодном песке, вытянув босые ноги в ласковый прилив, и Сандыль клал голову Шину на колени, а Шину читал ему вслух его любимых писателей, чей местами сухой, а местами слишком сбивчивый слог был лишён для него самого очарования. Но Сандыль улыбался, и это было главным. Когда Шину впервые обнаружил на ступнях Сандыля красноватые ожоги от морской воды, они стали садиться вглубь пляжа, подальше от линии прилива. Всё вокруг менялось, стремительно и неумолимо, и тому, кто не мог поспеть, попросту не оставалось места. - Когда ты не сможешь больше дышать, я тоже перестану, - Шину сказал это в один из тех дней, что они почти целиком провели на пляже. Он действительно имел в виду именно это, он пообещал, но он мог точно определить по улыбке Сандыля, что тот не поверил ему. Шину тогда подумал, что оно и правильно, что так ему будет проще. Дни шли, и прогулки их по пустому городу и до пляжа становились всё короче, и вскоре и до пляжа они уже не доходили вовсе. Сандыль слабел, это было видно так ясно, и каждый вдох, и каждый выдох давались ему с каждым днём всё труднее, а лицо приобрело тот сероватый оттенок, что так не нравился Шину. Шину теперь вообще мало что могло нравиться – разве что сжимать в руках ледяные пальцы Сандыля, закрывать глаза и представлять, что всё по-прежнему, и ему не надо бояться стрелок на часах и цифр в календаре. Когда он выглядывал в окно, он думал, что хорошо, что они больше не ходят на пляж: облака уже давно поглотили его и вступили в Город, нежно и неслышно, смазав и смягчив все его очертания. В тот день, когда Шину, выйдя на улицу, обнаружил свои ноги по щиколотку в розоватом тумане, струящемся по мостовой, Сандыль уже не мог выходить из дома. Вместо того, чтобы, как и намеревался сначала, дойти до кофейной лавки и привычно похитить оттуда гвоздичные розочки, Шину тогда бросился назад в подъезд, вверх по лестнице, и вскоре уже сжимал изумлённого, такого хрупкого теперь Сандыля в своих объятиях и чувствовал, как вот, вот сейчас он сходит с ума от чисел в своей голове, непрекращающийся безумный счётчик. Сколько? Недели? Дни? Часы, быть может? И как разбить все часы в доме, чтобы не расстроить Сандыля? Два дня. Оказалось, всего два дня – и под сумерки третьего Сандыль стал задыхаться, ловить ртом воздух, цепляясь беспомощно за рукав Шину. Шину оглянулся на дверной проём – в него просачивался, нынче не робко, но по-хозяйски, уже невозможно ненавистный туман, - после чего, душа в себе панику и желание оставить холодный разум и удариться в истерику, посмотрел на судорожно вдыхающего смертельный для него уже вряд ли кислород Сандыля и потянулся к тумбочке, где давно хранил специально припасённую клейкую ленту. Он слабо доверял себе, каким он может стать в агонии без воздуха, но ей своё молчание и своё обещание он доверял вполне. Когда Сандыль вдруг перестал задыхаться и так неожиданно и почти неуместно широко улыбнулся, и показал рукой куда-то за спину Шину, тот обернулся, пожалуй, слишком быстро, слишком поспешно, выдавая тем самому же себе то, что он до последнего верил во что-то, что сможет их – Сандыля – спасти. Он не сразу понял, в чём дело, когда обнаружил позади себя лишь розовое марево. Он понял всё, когда почувствовал острую боль в затылке и отключился, в последний миг чувствуя прикосновение родных рук к своим плечам. Новый мир, открывшийся Шину по пробуждении, был окрашен в розоватые тона и ощутимо расплывался перед глазами – кто-то снял с Шину очки, верно, чтобы не разбились при падении. Впрочем, Шину не надо было видеть, чтобы знать, что он почувствует, протянув руку лишь на чуть вперёд себя. Пальцы Шину осторожно обводили, бережно касаясь, все черты лица Сандыля – впавшие щёки, аккуратный нос, сомкнутые веки… Сандыль, конечно же, уже не дышал. Сандыль, конечно же, знал ещё тогда, когда у моря, ветер, и голова Сандыля на коленях у Шину, и еле слышно шуршат страницы у отложенной в сторону книжки – знал, что Шину не сможет выполнить обещание. Знал, потому что тогда же дал себе своё.