Море осколков.

- Заканчивай с этим. - Достаточно простой фразы, чтобы злой взгляд прожег в теле дыру. Он и прожег - невидимую, болезненную душевную рану, волдырь тут же высунул гнилую морду на свет божий. В душе Мариенгофа рана на ране, он сам уже почти ничто, только бесконечные дыры-дыры-дыры, и все-равно он постоянно повторял в таких ситуациях. - Заканчивай с вином. В таких ситуациях Сережа сидел на полу, а вокруг него стояли бутылки - пустые, конечно же. За окном не мрачный Петроград, не солнечное утро Москвы, не Персия и не Америка, за окном - пустота, шторы не располагают к восприятию реальности. Шторы были не занавесом, а декорацией к очередной сцене. Мариенгофу звонили первому: кто-нибудь обязательно видел или знал, что Есенин пьет, и стучал, крысятничал. И Мариенгоф мчался скорей на место катастрофы, срывался – он почти никогда не успевал. Так было и в этот раз. - Я пью не вино, я пью свою кровь, Толь. - Есенин снова поднял взгляд, и захотелось изуродовать, взять себе, на себя, всю боль. «Отдай мне, отдай». Горло будто обхватила чья-то рука - сдавило дыхание, сердце предательски стучало, будь натура понежней и посентиментальней - опустился бы на колени, умоляя: «Заканчивай, только заканчивай, увезем тебя, хочешь, в Париж или в Петербург, а хочешь, поедем в Рязань, снимем квартиру - втайне от всех, там не найдут тебя они! Только заканчивай!» Ничто уже не действовало, голубые глаза тонули в масле зрачков. - Сам себе черный человек, как ни посмотри, - пробормотал Сергей рассеянно, вытирая губы, - хоть прямо сейчас давись. - И попытался подняться. Одному не удалось, пока Толя плечо не подставил, ноги предательски разъезжались, голова была тяжела. - Мне снились тяжелые сны, Толя-я, тяжелые... Толё-ёнок. - Он прильнул ласково, недолго обнимая и улыбаясь: улыбка вышла размазанной по лицу. От драпового пальто пахло теми же любимыми самокрутками, вот так запросто Сергей обнаружил "своего" в "чужом", любимого, дорогого Толёнка, тёплого, как топлёное молоко. Толя всё переспрашивал, нервно разводя руками, что, что ты там говоришь? По мере этих переспросов Серёжина улыбка превращалась в гримасу. Он сделал нерешительный шаг назад, похлопал друга по бокам - ничего, Толёнок, ничего! - и вышел из комнаты, даже не вышел - выкарабкался, выполз. В другой комнате тело упало на диван. Анатолий так и остался стоять, понимая, что Вятка не закончит с этим никогда, сил не хватит, не сможет. Хотя обещал не потреблять, там, тогда, в той жизни, в которой они пили вместе чай с утра, в которой Мариенгоф прятал кружево под матрасом и смеялся своей глупости, а Сережа находил - и перепрятывал. «Или продавал» - понимал Толя холодным разумом. Он подошел к ровному рядку пустых бутылок, закрыл глаза, отсчитал до десяти, про себя, и с силой невероятной бессильной злобы выбил ногой сначала одну, потом другую, потом третью: вот так, вдребезги! В осколки! Как, ты разбиваешь мне сердце?! Я разобью твои бутылки! Разобью их! Разобью!! Потом Толя очень аккуратно собрал осколки в руки и молча, партия за партией, вынес их в мусорное ведро. Отряхнул руки. Хлопнула входная дверь.