Аптекарь. Поле перейти

      Зульфия-ханум оглядела идущего к её месту парня и мысленно скинула четверть цены пирожков. Позавчера ещё пекла, с утра только пережарила. Нынешний день уж к закату клонится, местных покупателей можно не ждать. Фуры по трассе поехали редко, дорожные рабочие все по домам разошлись. Ежели не возьмёт прохожий хоть пяток, считай — пропал продукт. Ладно хоть не жарко: ветерок обдувал лоток, приютившийся на отвороте с федеральной трассы на деревню Чубычи. — Манты, самса, чебуреки свежие! Пирожки горячие! С капустой, с рыбой, с яйцом, — привычно заголосила она, когда до покупателя оставалось ровно пять шагов. Поведя плечами, застегнула чёрную пахнущую маслом куртку. Зульфия-ханум не первый год торговала на трассе. На жизнь зарабатывала, да и нравилось ей с разными людьми словечком перекинуться. Парень, видать, студент, автостопом разъезжающий — не шибко богатая братия, да выбирать не приходится — слегка походил на башкира. Волосы светло-русые, глаза миндалевидные, разве что васильковые, как у вогула. Веки красные, припухшие, похоже, давно вдоль автотрассы идёт — пыли в глаза надуло. Нос тоже покраснел, облупился. На голове — платок уши оттопыривает. Платок, бывший некогда белой тряпкой с надписью "мама-анархия" маркером, после пары стирок приобрел неровно-лиловый цвет. Болотно-зелёная футболка выглядывала из-под джинсового плаща с розоватым двубортным воротником. Крой у плаща явно женский, но сидел на парне как влитой. Чёрные штаны спортивные закручены и в носки заправлены: по траве высокой, видать, ходит много. На ногах — калоши. Странноватый типчик, явно не местный. Но за свою жизнь Зульфия и не таких видала. Юноша не по возрасту степенно стянул с плеч рюкзак и поставил перед собой. Рюкзак явно тяжёлый, туристический, тёмно-зелёного цвета с нарисованным золотым глазом. К клапану рюкзака примотана деревянная коробка. — Здравствуй, добрая женщина, — автостопер улыбнулся, обнажая мелкие, словно жемчуг, зубы. — Угости меня пирожком, в долгу не останусь. "Угостить?! Вот наглец! Я пекла-старалась, а ему подай-принеси!" — вмиг разгорячилась торговка. Набрала уже воздуха в грудь, чтоб облаять попрошайку хорошенько, но...Вдруг тревожно звякнул талисман "рука Фатимы" на запястье старой татарки. Словно обжёг грудь полумесяц под одеждой. — А что взамен-то? — До седых волос дожив, чутьё и ум Зульфия развила невероятные и в людях разбиралась. Чувствуя неладное, решила повременить с руганью. — Я вылечу твою левую руку, уважаемая Зульфия, — не моргнув и глазом ответил путник. "Колдун!" — мелькнула в голове старой женщины тревожная мысль. Из давнего прошлого всплывали в памяти старые сказки. Судорожно она припоминала прабабкины советы: быть с колдуном вежливой надо, но имени своего не называть ни за что. Жадничать тоже не стоит. — Да угощайся, с меня не убудет, — татарка пошуршала целлофановым пакетиком и резво запихнула туда истекающие маслом пирожки. — А откуда ты узнал, как меня зовут? — Тут через пару километров дорогу ремонтируют. Так на обеде рабочие очень пироги от Зульфии-ханум хвалили, — парень лукаво улыбнулся. — А что у меня запястье болеет? Я мужикам про это точно не говорила, — в старой женщине проснулось любопытство. — Работа у меня такая: травник я. Травки всякие собираю, сушу-настаиваю и продаю кому что надо. Вот приучился в людских болезнях разбираться. Ты левую руку на весу держишь и не двигаешь ею, — взяв пакет за край, путник повторил неуклюжее движение и продолжил: — Да и сустав у тебя припухлый. Благодарно улыбнувшись, травник сунул пирожки за пазуху и взялся за лечение: обещал же как-никак. Слегка развязав шнурок на торбе, он принялся искать нужную мазь. Заглянувшая ему через плечо Зульфия восхищённо поцокала языком: рюкзак был забит под завязку. — Я сейчас от Владивостока еду. На границе с Китаем затарился немного. Женьшень там, кедр, лотос...Тут чуток пособирал. Мужики из дорожников бензокосу дали на часок, иван-чая в перелеске накосил. За ночь подвялится, глядишь в райцентре, в аптеке, за сухой примут... — А зовут-то тебя как? — Запястье и впрямь побаливало, а в дождливую погоду и вовсе ныло. Даже от одной надежды, что боль можно унять, легчало на душе. — Да так и зовут все, — путник улыбнулся чему-то своему: — Аптекарь. За разговором он достал плоскую берестяную коробку с чем-то вязким, пахнущим горечью и с силой натёр старушке запястье. — Бумага, газета там, есть у тебя? Завернуть кое-что надо бы. Зульфия резво кивнула и достала из-под прилавка целый лист упаковочной бумаги, грубой, но чистой. Парень усмехнулся: вот была же у хитрой бабки нормальная бумага, в которой пирожки хоть весь день таскай — ничего им не будет. А рассовывала всё по пакетам. Отпластал он краем того же бумажного листа немного того снадобья, со столовую ложку где-то, и тут же завернул: "Вечером ещё раз руку натри и после бани, а то опять болеть начнёт". Торговка только кланялась. — А не знаешь ли, любезная, где да у кого тут заночевать можно? — уже отойдя было спросил путник. — Тут через поле дом один только. Сама деревня Чубычи, — старушка кивнула на знак поворота, — дальше, ещё километров восемь, дотемна не успеешь. Назвавшийся Аптекарем только головой мотнул, вроде как кивком поблагодарил. Зульфия посмотрела ему вслед. И вдруг совестно ей отчего-то стало, будто хорошего человека обманула. — Эй, молодой человек! — окрикнула его. Путник остановился и выжидающе посмотрел на торговку, мол, что ещё? — Ты через поле-то осторожно ходи, там, говорят, люди пропадают. В доме том ночевать не думай: заброшенный он, съехали хозяева лет десять как. Сгнило там всё, чего доброго, потолок на голову молодую рухнет! Ты лучше со мной посиди, в восемь за мной сын на машине подъедет, до Чубычей подбросит.Там и заночуешь. Аптекарь медленно, как будто преодолевая внутреннее сопротивление, повёл головой. Потом прошелестел что-то вроде "спасибо за наводку", повернулся и зашагал к полю. Через пару минут его скрыли высокие стебли кукурузы. Зульфия-ханум вздохнула было: своего ума нет, чужой не пришьёшь. Да стала собираться потихоньку. Неровная тропа вела странника через поле, заставляя перешагивать борозды. Лабиринт из высоких сочно-зелёных стеблей. Пронзительно-синее небо вместо потолка. Жирная, чёрная земля под ногами. И петляющая тропа. Сколько не иди по ней — всё равно никуда не уйдёшь, кругом по-прежнему небо, зелень и земля. Можно бежать, а толку-то? От себя не убежишь. Да и куда бежать-то? Назад, к старушке-продавщице? Дождаться с ней машины и уехать в Чубычи. А кому он там, нафиг, нужен, в Чубычах-то? Его путь лежит не туда. Через чёртово поле, в заброшенный дом. ...там, говорят, люди пропадают. В доме том ночевать не думай: заброшенный он, съехали хозяева лет десять как... — Нет, не хочу! — сквозь зубы зашипел парень и остановился. В крышку деревянного короба что-то требовательно заколотилось. Человек прошел пару нетвёрдых шагов и упал, поскользнувшись на лужице, притаившийся в неглубокой меже. Плеск, грязь. Путник сел в ложбинку. Он не хотел идти дальше. Хотя и должен. Правда, непонятно кому и за что. С искренней и чистой ненавистью он взглянул на собственное отражение в мутной луже. А то — лишь улыбалось нарисованными, как на маске, губами. Как не мог пройти человек это поле, не мог он и отделаться от этого образа. Вся жизнь — театр, а люди в нём — актёры. Театр Кабуки. А он, вот, играет Аптекаря. А начиналось всё просто прекрасно! Первый приз в номинации "Лучший Косплей" в родном городе... кажется, это было в начале зимы, да. Тогда ведь у него ещё было имя... Паспорт Олега Александровича Коперника до сих пор болтается на дне рюкзака. Да только — зачем? Просто выкинуть — рука не поднимается. Всё равно, что выкинуть ту жизнь, в которой была и семья, и учёба и друзья... ...В деревянном коробе стучало. Требовательно и всё громче... Друзья и уговорили попробовать себя на других фестивалях. Сначала покорился Екатеринбургский Чибифест, потом — Питер, наконец — Москва. Олег чувствовал необъяснимое родство с персонажем аниме "Мононоке" — ловким и таинственным Аптекарем, защитником людей от демонов, притаившихся в душах. Это восхищение заставляло штудировать толстенные книги по истории костюма, изучать японский язык, японскую культуру и мифологию, просто чтобы понимать, о чём там идёт речь в аниме. Халтурить Олежка с детства не любил, поэтому и ткань закупал и шил всё сам, и реквизит выпиливал со всем возможным старанием. Учился он на фармаколога, участвовал в студенческих вёснах, благо, актёрскими талантами природа не обделила. Короче, взял первый приз, вырвал из сотен рук настоящих профессионалов косплея. Помнится, не особенно-то и обрадовался, лишь улыбнулся польщённо. Тогда он впервые увидел Зависть. Словно могильные черви, она разъедала проигравших, искажала их лица, коверкала души... Тогда же Олег впервые за свою двадцатилетнюю жизнь упал в обморок. ...Назойливый, мерзкий долбёж! Человек орёт: «Заткнись хоть на минуту! Заткнись»! — и снова проваливается в воспоминания... Потом думал, что ему от волнения и переутомления почудилось. Надеялся, что первый приз, поездка в Японию на международный конвент с экскурсиями и прочей развлекательной программой поможет отдохнуть. Фигушки!... Последний раз он видел мать, когда махал ей рукой, поднимаясь по трапу самолёта "Москва — Токио". Что было после — как отрезало. ...Минута прошла. Шум, пугающий, путающий мысли, возобновился... Очнулся он на выезде с Владивостока. Ни денег, ни телефона... Ни имени. Зато в костюме, в гриме и со всем "стаффом". Особенно — с деревянной шкатулкой, в которой лежал меч. Хотя Олег сам вырезал его из дерева и текстолита, сам покрывал золотистой эмалью, меч не вылезал из ножен. Совсем. Меч, способный убить даже демона, покидает ножны, лишь узнав Суть, Форму и Желание мононоке... ...Сейчас меч бесновался, силясь открыть коробку из красного дерева. Мешали опутавшие её верёвки... Парень было решил, что просто перепил где-то в гостинице, вот память и отрубило. Да и боялся вспоминать. Попытался вернуться домой автостопом. Но чем дальше — тем больше маска Аптекаря захватывала его, прирастала к лицу. А потом он увидел их. Аякаси. Духи, чей мир разнообразен так же, как мир живых существ, как мир людей и животных. Русалки и лешие, домовые и дорожники... Соединяясь с людской алчностью, гневом, развратом, они превращались в мононоке — одержимых духов. Идущий домой очищал их, почти всегда — рискуя жизнью... И с каждым разом таяли его шансы к своей, привычной жизни вернуться. Это только Бэтменом можно быть вечерочком после рабочего дня. А вот Аптекарь — это навсегда. Он может доехать до родины, но домой не вернётся. Не сможет после того, что видел, что пережил. ...Удары всё реже, зато — явно сильней. Тренькнула, лопнув, одна из верёвок... Он пытался вернуться. Смывал грим, порвал костюм и запихнул в мусорный бачок. Но без одежды как-то холодно. Пришлось просить у людей... Словом, лучше не стало. Образ проступал на нём, не желая отпускать. Парень пытался закинуть коробку с мечом в реку, но вода вновь и вновь приносила деревянный ларец к его ногам. Попробовал просто вышвырнуть на свалку. Внезапно выскочившая из кустов псина, виляя хвостом, принесла "палочку". Всё бесполезно. ...Треск... С каждым исцелённым от мононоке, путника по капле покидала человечность. Похоже, эта капля — последняя. Меч повис перед стоящим на коленях человеком. Морда, вырезанная на рукояти, вытаращила красные глаза. Скрипучий, металлический голос: — Назови свою Суть, Форму и Желание! Такому голосу нельзя не повиноваться. Путник усмехнулся, и усмешка отозвалась болью в прокушенной до синевы верхней губе. — Вот она, моя суть! Вся моя судьба из-за тебя под откос! Слышишь, из-за тебя! Почему я вдруг должен защищать людей от их собственной глупости?! Я даже себя не смог защитить... Меч клацнул зубами. — Форма тоже простая: я человек! Как есть — человек! Слабый и жалкий! Я не могу сражаться с мононоке, пойми уже, деревяшка ты глупая! Меч клацнул зубами. Второй раз. И потребовал: — Желание! — Желание... Да как у всех: жить хочу. В фармакадемии на парах спать, анимешки ночи напролёт смотреть, девчонок щупать. Закончу академию, аптеку для старушек открою, женюсь, таких же дураков как я настрогаю. Может, и бестолковая жизнь, зато — моя. Меч молчал, требовательно и гневно буравя распластанного перед ним человека взглядом. И тот сломался. — Устал я от этих всех мононоков, видеть их не могу. И люди, которые такую мразь в себе разводят — хуже горькой редьки достали. Не могу так больше. Не могу ведь! Ну вот какая тут разница: жить или умереть? — Абсолютно никакой! — неожиданно легко согласился меч. И клацнул третий раз зубами. Кожа человека потемнела, проступил на ней золотистый рисунок. Глаза его закрылись. Последним жестом он достал из-за пазухи пирожки, пахнущие домом и заботливыми, как у матери, руками. Показалось слепящее снопом искр лезвие. И вошло в грудь, вырезая слабое, человеческое сердце... Тишина. Небо. Вечное сияющее небо, чуть тронутое на западе закатными лучами. Такое же, как тысячи, миллионы лет назад. Словно осколок небесной лазури — одежды идущего по меже человека. Да человека ли? Линялый платок цвета лаванды прикрывает от палящего солнца выцветшие волосы. Уши его островатые, как у дикого зверя или эльфа с картинок. За плечами — тёмно-зелёный, окованный короб. Дорожное кимоно не пускает за пазуху холодный вечерний ветер. Широкие чёрные штаны подогнуты. Ноги обёрнуты портянками. На них — деревянные башмаки — гэта, сидят как влитые. Хоть целый день иди! Он и идёт. Путник нехлипкого сложения, но лицо его миловидное, а руки тонкие, с длинными тёмными ногтями... или когтями даже. Говорил один мудрец: "рука — учитель разума". Вот и как понять, что же у такого на уме? А ещё, говорят, глаза — зеркало души. Глаза он щурит, словно кот двуногий. Цвет у глаз глубокий, синий. Чтоб солнце не напекало, веки густо обведены карминно-красным. И на носу того же цвета полоска, не шелушился чтобы. По щекам — словно дорожки кровавых слёз. А на губах — замёрзшая улыбка нарисована. Лицо его застыло, словно маска. Время от времени он останавливается, поправляет короб и оглядывается вокруг, на бушующее море трав, на проносящихся стрекоз, на простор. Вдалеке осталось кукурузное поле и забытый пакет с пирожками. За начинку уже вовсю дерутся вороны. Жизнь прожить — не поле перейти. Тоже верно сказано. Да только он уже не одно поле прошёл. И не одно ещё пройдёт. Вдалеке замаячил заброшенный дом.