Возьми моё сердце

Летняя синева ушла окончательно и бесповоротно, и город утонул в серых тучах – мягких и тёплых на вид, но колючих и холодных в действительности. Близится самый ненавистный Йехянги месяц, промозглый ноябрь; четвёртый ноябрь с крыльями за спиной. Глядя на грузно поднимающийся в небо самолёт, он не верит, что когда-нибудь снова сможет летать. Двадцать один год он был рядом. Двадцать один. С тех самых пор, как впервые познакомились двухлетними детишками – Йехянги не в состоянии вспомнить тот момент, конечно же, но в доме его родителей сохранились фотографии. Где тот дом, где те люди?.. Никого не осталось, а теперь и Хоика больше рядом нет. Йехянги чувствует, что будет ненавидеть аэропорты до конца своей жизни. И Японию, наверное, тоже; какого чёрта Хоику там понадобилось, какого чёрта ему вообще понадобилось уезжать. Какого чёрта Йехянги не смог ответить положительно на категоричное «мы улетаем отсюда» и какого чёрта он ни капли не жалеет о своём решении. Хоик прощался с ним не навсегда. Сам не знает, как надолго, сам не знает, вернётся ли – но так или иначе, они обязательно встретятся снова, и это не подлежит обсуждению. Пусть он был обижен немного, пусть он так и не смог понять, почему Йехянги остаётся, между ними есть и всегда будет то, что выше, светлее, сильнее всех обид. Сейчас, стоя у выхода из здания аэропорта рядом с вереницей серебристых такси, Йехянги чувствует, как холодный ветер вымораживает его изнутри – словно у него в груди открылась дыра, и это высокое, светлое и сильное вытекает из него медленно, но неумолимо, как вода из ванной. Йехянги болит и кровоточит, он устал невероятно, невыносимо. Ему хочется лечь на асфальт прямо здесь, свернуться и лежать так, пока не замёрзнет до смерти. Просто чтобы его больше не было. Потому что у него ничего, ничего не осталось. Все краски умерли, всё умерло, а не прошло ещё даже получаса с тех пор, как оторвался от земли самолёт рейсом до Токио. Зато сеульским семьям будет, что обсудить; это первый раз, когда пара разлучается по собственному желанию. Первый раз, когда кто-то срывается с поводка и плюёт на все «плохо», «больно», «никак». Семьям будет, за чем понаблюдать – Йехянги предчувствует ненавязчивый интерес, с которым будут присматриваться к нему исподтишка самые любопытные. Предчувствует возможные вопросы. Всем наверняка интересно, кто не выдержит первым – Йехянги сломается и сбежит следом, или Хоик вернётся. Может, даже ставки будут. Йехянги закрывает глаза. В последнее время в нём слишком много ненависти, нужно быть немного добрее к тем, кто не желает ему зла и никогда не желал. Нужно чуть больше верить в других. Йехянги прячет руки в карманы ярко-оранжевой куртки, сейчас кажущейся ему такой вытертой, выцветшей и бледной, словно её целиком затянул тонкий слой то ли плесени, то ли пыли. Становится чуть-чуть теплее; игнорируя поджидающие клиентов такси, он идёт к автобусной остановке. Во многом предстоит разобраться, и лучше начать поскорее. *** Возле реки всегда холоднее в разы, но Йехянги постоянно тянет к воде, когда на душе скребут кошки – который день он прячет нос в тёплый шарф и смотрит на то, как размывается в отражении бесконечная городская серость. Резкими остаются только очертания волн, угловатые, словно на детских рисунках – он и сам когда-то изображал их такими же, и это было намного честнее и правильнее чем то, что рисует он сейчас. Годы художественной школы, бесконечные часы практики – этого хватило, чтобы убедить его, что он может видеть суть всех вещей. Но что эта суть, как не очередное преломление истины, верное только для него самого? Йехянги совершенно потерян и не знает, чему верить, поэтому кисти и краски больше не слушаются его. Даже любимый карандаш только бессильно исцарапал бумагу и переломился пополам, когда он попробовал сесть за скетчи. Хоть какие-нибудь. Ну хоть что-то. Совершенно тщетно. Он старается привыкнуть к тому, что в маленькой квартирке на шестом этаже больше никого, кроме холодной пустоты, не будет. Там остались вещи Хоика, слишком много вещей Хоика, но самого Хоика – нет. Он действительно старается, но ему убийственно душно в тех стенах, поэтому он постоянно сбегает. В такие моменты немного жаль, что пришлось отстраниться от всех, что не к кому спрятаться под крыло – да хотя бы под бок, и никто не лечит душу долгими, пустыми вечерами. За чашкой чая или горячего глинтвейна. Йехянги и сейчас чувствует запах разогретого вина, корицы, цитрусов. Хотя от его шарфа на самом деле не пахнет ничем, кроме старого, забытого, почти утратившего аромат одеколона, который он совсем недавно нашёл на полке в шкафу. Часы показывают день, но темнеет сейчас моментально, и вот уже свет городских огней рябыми полосами расчерчивает поверхность реки. Стальной серый и электрический оранжевый – ничего нет естественнее, и ничего не отвратительнее, чем это сочетание. Но, стоя возле парапета, пряча руки от холода и выдыхая тепло в мягкий вязаный шарф, он чувствует, как внутри острые грани стираются и смягчаются – так их легче будет, со временем, сложить в новую, красивую мозаику. Он отворачивается, когда песни реки, наконец, достигают его ушей, и медленный танец волн начинает зазывать к себе – шагнуть туда, окунуться в ледяную серость с головой и забыть всё, забыть все беды и печали. В такие моменты Йехянги начинает верить в существование русалок, заманивающих всех неосторожных в свои крепкие водные объятия. Возможно, они действительно есть – ведь есть же люди-птицы, скрытые от глаз тех, кто не умеет действительно видеть. Может, и Йехянги тоже не умеет видеть. В его власти и ведении только зеркала и бесконечные отражения отражений. Он отворачивается, и его внимание привлекает стайка бойких воробьёв, окруживших сидящего на скамье человека. Крохотные коричневые птички прыгают возле его ног и чирикают, выпрашивая подачку. Йехянги, к сожалению, знает этого человека, и из груди поневоле вырывается горький смешок. Сколько иронии в том, что именно сейчас они снова встретились на этом самом месте. Там же, где и первый раз – только тогда, почти полгода назад, Йехянги сидел на той скамье, боясь идти домой, а он – наблюдал за мирно несущей свои воды рекой. А ты теперь всегда будешь появляться, когда мне нужен будет пинок, чтобы вернуться к реальности? Йехянги слишком хорошо помнит всё, что связано с Кисопом. Шутки памяти иногда очень злобные, настолько, что прежде, чем вставший с ног на голову мир возвращается на круги своя, у себя внутри Йехянги переживает небольшой апокалипсис. Самый смелый из воробьёв взлетает на протянутую ладонь Кисопа – крохотный и беззащитный. Йехянги ждёт, когда же тот сомкнёт пальцы и убьёт маленькую птичку, но тот почему-то медлит. Медлит, улыбается и поднимает взгляд на него: - Давно не виделись. Было бы здорово не видеться ещё столько же, потому что Кисоп пугает, Кисоп способен одним взглядом поселить в Йехянги отвратительную, мерзкую дрожь. Слишком непонятно, слишком непредсказуемо, слишком не так, как должно быть. Всё, что Йехянги знает, оказывается рядом с ним ложью. Хотя это ещё вопрос, знает ли он хоть что-нибудь, на самом-то деле. Птица вспархивает с ладони Кисопа, и он подходит к Йехянги – всё такой же цветущий, загадочный, притягивающий взгляд. Его улыбка слишком светлая, но глаза – слишком тёмные, и где-то в этом противоречии Йехянги теряется снова. *** Йехянги дома, в окружении родных изрисованных собственноручно стен, и ему почти спокойно. Может быть, всё это просто иллюзия, и на самом деле он медленно умирает в каком-нибудь тёмном подвале, пока его едят живьём. Но чутьё подсказывает, что это – просто реальность, такая же глупая, нелепая и жестокая, как всегда. Йехянги только мельком думает о том, что всего на этаж выше живёт другая птичья (его) семья, которую никак нельзя ставить под удар. Но ведь если никому не сказать, никто и не узнает, верно? Кисоп не узнает, что они там, а они не узнают, что он – здесь. Здесь – это не только конкретная точка пространства. Это ещё и мысли Йехянги. Всё, что связано с Кисопом, бьёт все рекорды неправильности и ненормальности, но в его объятиях – тепло и не-одиноко. Его ладони очень чётко и очень правильно лежат поверх лопаток Йехянги, купаются в концентрированном золотистом свечении, которого птичьи глаза не видят, но которое – Йехянги знает – есть. По которому Демоны их распознают. Которое только он да пара доппельгангеров способны погасить, каждый по-своему. Холодные даже сквозь ткань футболки пальцы скользят по его спине, гладят выступающие лопатки, слегка царапают ногтями. Достаточно одного мгновения, чтобы распахнуть крылья. Достаточно одного мгновения, чтобы выпустить когти – и вместо куска спины у Йехянги будет кровавое месиво. Лоскуты кожи, насыщенно-красное мясо, обломки костей. - Что тебе нужно? – спрашивает он и чувствует, как Кисоп улыбается. Ещё шире, ещё нежнее, ещё искристее – сухие губы у виска касаются белых волос. Отстраняется немного, смотрит на него внимательно, пристально, и его взгляд такой странный, такой липкий, физически ощутимый. Словно смола. А Йехянги – медленно умирающее в капле густеющего янтаря насекомое. Ладонь Кисопа замирает напротив его сердца, и Йехянги едва сдерживает смех, выбирая между двумя способами дешифровки нехитрого послания. Склоняясь скорее не к типично птичьему, всегда и всюду подозревающему подвох, а самому простому, наивно-человеческому. Ему нравится тешить себя иллюзиями. Даже если он понимает. В этом его «мне нужно твоё сердце» нет ни капли лжи и никаких дополнительных смыслов; только люди и птицы могут доводить всё до крайней степени абстракции. Демону, даже такому, как Кисоп, нужна только пища. Сердце – еда. Всё просто, понятно и логично. Любая другая птица бросилась бы бежать или стала сражаться насмерть, но Йехянги слишком поздно спасаться от Кисопа. Рано или поздно, правдами или неправдами, он всё равно сумеет отыскать. Чтобы сбежать от него навсегда, Йехянги нужно раствориться в осенних сумерках, скрыться за всеми своими покровами и не появляться, никогда больше не появляться. И выжечь собственные мысли безжалостным огнём. А Йехянги, тем временем, не знает даже, хочет ли вообще прятаться от него. Он подпускает Демона непозволительно близко. Он не хочет защищаться. В глубине души он хочет, чтобы всё это скорее закончилось. В глубине души он хочет, чтобы Кисоп перестал быть таким неправильным, перестал несоответствовать стереотипам, чтобы Кисоп перестал и прекратил. Йехянги потерялся в противоречии между жизнью и не-жизнью. И единственный, кто мог вернуть его на правильный путь, предпочёл сбежать. Не стал настаивать, когда Йехянги сказал, что остаётся в этой трясине, затягивающей его всё глубже. Нет, хватит. Он сам виноват. Во всём, с самого начала. И никто, кроме него. Йехянги чувствует, как Кисоп впитывает его эмоции, словно губка. Каждой клеточкой своей кожи он поглощает огромное море негатива, и ему хорошо. Ему хорошо рядом с Йехянги, он как наевшийся сметаны до отвала кот. Даже не хочется никого убивать – слишком уж лениво на почти сытый желудок. Он сам во всём виноват. Чувство вины настолько выгрызло его изнутри, что чуть больше или чуть меньше – уже не важно. Больше даже лучше, потому что тогда он будет чувствовать… хоть что-нибудь. Кисоп не отстраняется, когда Йехянги целует его. Он был готов к такому, он ни капли не против, его это веселит и даже немного радует. Кисоп жадный, и ему нужно всё, что этот мальчик с прекрасным именем может ему предложить. А предложить он может целый маленький мир, шаг за шагом, ступенька за ступенькой, слой за слоем. Кисоп, медленно и терпеливо, снимает один покров за другим, распутывает тот толстый кокон, в котором Йехянги прячется. Пока не останется только одного – пульсирующего комка угасающей жизни. - Неужели он умер? Твой мальчик? Йехянги утыкается лицом в его плечо и кусает исцелованные губы. Коротко мотает головой в ответ, чувствуя, как холодные пальцы медленно обхватывают его шею. У Кисопа, в принципе, достаточно сил, чтобы придушить Йехянги даже одной рукой. - Тогда почему ты так спешишь смерти навстречу? Ну а чем это плохо лично для Кисопа? Йехянги уже почти готов сказать ему – забирай это чёртово сердце, мне оно не нужно. Почти; на грани его удерживает только одна-единственная мысль. Умрёт один – за ним последует и второй, и Йехянги никак нельзя умирать. Он во что бы то ни стало должен продолжать хотя бы существовать, его сердце должно биться, его лёгкие должны дышать, чтобы Хоик мог быть дальше. - Зачем ты постоянно появляешься? – спрашивает он, и его Демон смеётся в ответ. *** Йехянги лежит на своей кровати, свернувшись клубком и почти уткнувшись носом в стену. Он хочет стать как можно меньше, маленьким, бесцветным пятнышком. Ему кажется, что в комнате тикают часы, хотя в этом доме есть только один будильник, и тот – электронный. Ему кажется, что с ним разговаривают рисунки на стенах. Ему кажется, что он слышит голос Усана, напевающий дурацкую песню про капусту. Ему кажется, что он слышит успокаивающий голос Чонхуна. Едва различимое пение Ауры где-то за стенкой. По-доброму язвительные комментарии Чанмина. Добродушное гудение Ёнгука. Обеспокоенное сопение Чунхона. Глупый кочанчичек. «Я заберу его. Я заберу его тогда, когда тебе больше всего на свете будет хотеться жить». Голос Кисопа у него в голове. Голос Кисопа – посреди того тепла, что дают воспоминания о семье. Голос Кисопа – как ледяная вода за шиворот, он всегда возвращается к нему, как бы Йехянги не пытался спрятать его за десяток замков. Ему кажется, что он чувствует на себе ласковые, тёплые прикосновения Хоика, но спустя несколько мгновений они превращаются в ощущение жёстких, холодных рук Кисопа. Рук, которые никогда не касались его так, и никогда не коснутся, если остатки здравого смысла не покинут Йехянги окончательно. Ему кажется, он сходит с ума. Йехянги прячет лицо в подушку и бессильно плачет.