Royal Deluxe — Dangerous
Эй, лукавый, подожди, я поспорю с тобой. Кто сказал, что нельзя управлять Сатаной? В полночь или в день — мне теперь всё равно. Помни, рядом зло, но бессильно оно.
***
— Прекрати, ты не сядешь за руль! — Да, кто тебя спрашивает… ты летала на внеземных звездолетах? Нет! Ты серьезно думаешь, я не справлюсь с посредственным механизмом мидгардского транспорта? — Локи, черт возьми, просто пусти меня за руль, нас сейчас услышат, и тогда мы будем развлекаться в тюремной камере! — Отлично, давай, запрыгивай. Эвелин недоверчиво покосилась на слишком уж довольного Бога, что наклонился, на за секунду взломанную дверь старенького Dodge Charger восьмидесятых годов и, кожей чувствуя подвох, протиснулась мимо, падая на водительское сидение. Обхватила, обтянутый мягкой коричневой кожей руль, ощущая, как по спине бегут мурашки от волнения и предвкушения, уверенно потянулась к замку зажигания и, поджав губы, замерла: — Заведи, пожалуйста… — на выдохе выдавила она, просверливая взглядом пыльное лобовое стекло. Лафейсон скрестил руки на груди и выгнул бровь, с превосходством оглядывая, стремительно алеющую девушку: — Я думал, транспорт заводит водитель, разве нет? — Тут нет ключей… — А, как же магия? — Ты же знаешь, я не умею, — Эвелин, насупившись, посмотрела на трикстера снизу вверх. — Локи, просто заведи чертову машину, не устраивая цирк! — Я же Бог озорства, — напомнил он, растягивая губы в надменной ухмылке. Эвелин раздраженно прикрыла глаза, качая головой: — Господи, ты с ума меня сводишь… — Я польщен. — Это не комплимент. Лафейсон, словно ехидный ворон наклонил голову на бок: — Займи пассажирское место. — Хватит приказывать мне, ты не царь. Он прищурился, ухмылка стала похожа на оскал, от которого кровь стыла в жилах: — Уверен, ты еще назовешь меня так… — Если только в своих кошмарах, где ты все-таки решил захватить Мидгард, — девушка картинно закатила глаза, и нехотя переползла на пассажирское сидение; трикстер тут же скользнул за руль. — Пусть этот убогий кусок земли вершит свое жалкое существование. Эвелин удивленно мазнула взглядом по сосредоточенному лицу Бога, пока он производил замысловатые манипуляции, прощупывая матовую панель. Пластиковую поверхность охватило изумрудное свечение, и Dodge послушно завелся, глухо заурчав, словно недовольный, разбуженный посреди спячки зверь. Судя по всему, легковушка простаивала без движений уже не один месяц: — Неужели передумал? Лафейсон апатично повел плечом, едва ли не любовно обхватывая руль одной рукой, и переключая передачу другой: — Мне никогда не нужен был Мидгард, все, что было, лишь стечение обстоятельств, — явно не желая развивать дальше эту тему, он резко тронулся, ловко выруливая с парковки. Девушка даже не стала спрашивать, откуда асгардец, вероятно, бывший на Земле в нынешнем веке единственный раз, умеет водить авто? Кажется, опальный принц умел все. — Итак, куда направляемся? — Локи свернул на трассу, чуть менее населенного района, нежели Сансет-стрип, где они потратили почти два часа, восседая в баре, заполненном, захмелевшей ближе к двум часам ночи публикой. Он, не моргая, смотрел на влажную после недавнего дождя зеркальную дорогу, непринужденно выстукивая, одному ему известный мотив по поверхности руля. — Наверное, для Диснейленда ты слишком стар… — Эвелин цеплялась взглядом за каждую мельчайшую деталь, в освещенном ночными огнями городе: — Знаменитости тебя не интересуют, судя по всему, а тащить, беглого серийного убийцу в ночной клуб, полный нетрезвой молодежи — верная смерть для последних. Лафейсон недовольно фыркнул, невозмутимо пролетая перекресток на красный свет. Девушка мысленно поблагодарила все высшие силы за то, что ближе к утру улицы западного Голливуда, наконец, опустели, и движение на дорогах было минимальным: — Ты слишком категорична ко мне. — Неужели? Не ты ли несколько часов назад чуть не заколол кинжалом невинного человека? — И не думал, это просто меры предосторожности. — Локи, ты не в Ётунхейме. — Да ладно тебе! Люди каждый день друг друга забивают, словно скот, одним больше, одним меньше. Эвелин обессиленно выдохнула, качая головой, и выудила из заднего кармана штанов, сложенный в несколько раз путеводитель по самым популярным местам Лос-Анджелеса, который она предусмотрительно умыкнула с барной стойки. Несколько минут придирчиво изучала измятую программку, потом бросила заинтересованный взгляд на Бога и деловито изрекла: — Нам нужен район Мелроуз авеню. Лафейсон равнодушно повел бровью: — И, что там интересного? — Просто достаточно известный и модный район с множеством клубов, их было море и на Сансет-стрип, но мы недалеко от него угнали машину, так что… нужно уехать подальше, а еще лучше бросить тачку где-нибудь по пути. Трикстер кровожадно осклабился и горделиво заметил: — Я, по-прежнему, плохо на тебя влияю. — И, по-прежнему, тащишь на дно, — добавила Эвелин, кивнув. — Мы с моим чувством вины разберемся, когда останемся наедине, без участия твоего дурного влияния. Лафейсон постучал длинными пальцами по рулю: — Ты же не хотела вести меня в подобные заведения? Девушка пожала плечами, откидывая путеводитель на заднее сидение: — Я веду тебя немного в другое место, тебе понравится. — Что же… — Бог улыбнулся, с видимым удовольствием рассматривая живописные улицы, и возвышающиеся к самому небу пальмы. — Указывай дорогу, принцесса.***
Где будет чувствовать себя в своей тарелке коварный Бог обмана? Эвелин не задумывалась над этим и секунды, очевидное решение пришло само, и она не прогадала. Восседая за дальним, скрытым резной ширмой столиком, и наслаждаясь ароматным ликером, из изящного хрустального «пони», она наблюдала, за сияющим трикстером, который, словно азартный лепрекон, складировал около себя приличную горку разноцветных фишек. Куча чипов росла ввысь с каждой игрой, и толпа игроков уже изрядно гудела. Эвелин перевела взгляд на заполненный почти до отказала зал, настороженно осматривая толпу, страшась, наткнуться на ответный яростный грозовой взгляд и почувствовать запах озона. Выдохнула, немного успокаиваясь, и поправила, скользнувшую вниз бретель длинного изумрудного платья, что наколдовал вкупе с изящными босоножками Лафейсон перед входом в казино. Конечно, совершенно простым входом: без досмотра и прочих прелестей ночных заведений. Сам Лафейсон облачаться в другую одежду не стал, будто скроенный по фигуре черный костюм, как нельзя, кстати, подходил для данного заведения и, разумеется, невероятно шел Богу. Девушка с открытой враждебностью посмотрела на парочку легкомысленных хищниц, что уже довольно продолжительное время крутились по обе стороны, от неприлично довольного Локи. Он, без сомнения, откровенно наслаждался таким всеобщим вниманием. Эвелин скривилась, когда девицы синхронно взвизгнули и захлопали в ладоши, а трикстер, ухмыляясь, заграбастал себе еще один стек из двадцати фишек, конечно, нечестным путем. Девушка недовольно выдохнула и залпом, морщась, осушила бокал с остатками ликера: — Могу я разделить одиночество прекрасной дамы? Эвелин вздрогнула и подняла глаза, на заглянувшего за ширму светловолосого мужчину, готовая уже от страха лишиться чувств. Незнакомец открыто улыбнулся, обнажив ряд идеальных зубов, и девушка от облегчения едва не закрыла лицо руками, но одумалась, и лишь улыбнулась в ответ: — Прошу прощения, я заметил вас сразу, как вы пришли, но с вами, кажется, был спутник… — мужчина многозначительно посмотрел, на пустующий кожаный диванчик напротив. А Эвелин вновь бросила взгляд на своего, так называемого спутника. Одна из девиц — высоченная блондинка с облаком пушистых кудрей, беззастенчиво подошла вплотную к Богу обмана и, будто невзначай, возложила ладошку на его плечо, а Локи, к удивлению Эвелин, даже не собирался за подобную вольность перерезать неосмотрительной особе глотку: — О, мы не вместе, — девушка, наконец, обратила внимание на незнакомца и сладко улыбнулась. — Чудесно! — мужчина едва ли не просиял и мгновенно забыл о субординации. — Могу я угостить тебя? — А может, потанцуем? — быстро отреагировала Эвелин. — Кажется, соседний зал для танцев. Сейчас незнакомец и правда, засверкал, как начищенная монета: — Прошу, — он галантно протянул широкую ладонь, и девушка с готовностью вложила в нее свою, немного дрожащую. От горячей, разгоняющей кровь смеси из алкоголя, опасности и безнаказанности кружилась голова. Чтобы попасть во второй зал, нужно было миновать, едва освещенный круглыми лампочками туннель. Незнакомец весь путь не отпускал руку девушки, а Эвелин и не пыталась высвободиться, наслаждаясь своей маленькой местью. Девушка прикусила щеку и нахмурилась, внезапно, подумав о том, что несносному созданию, вероятно, все равно на ее женские обиды. Трикстер никаких особых чувств не проявлял, а с проклятым поцелуем она, глупая, полезла сама, за что теперь и будет расплачиваться, кажется, плюс-минус пять тысяч лет. Отчаянно захотелось, фривольно зажать незнакомца в темном коридоре и проверить, не надумано ли все одиноким подсознанием? Эвелин разочарованно поморщилась, безвольно следуя за мужчиной, и опуская взгляд на сцепленные с ним пальцы. Даже прикосновение этого милого незнакомца не вызвало и крохотной доли тех ощущений, что возникали, словно удар током, когда несносный Бог просто стоял рядом, не касаясь, что же говорить о большем… Соседний зал оказался полностью иного дизайна. В центре располагался огромный подиум, забитый толпой, свет неоновых софитов резал глаза, а по углам танцевальной зоны располагались клетки от пола до потолка, в которых двигались полуголые танцовщицы. Металлические винтовые лестницы с двух сторон зала вели на открытую лоджию, где едва виднелась, залитая радужным светом аппаратура и сам ди-джей: — Я Дерек, — представился блондин, разворачиваясь, и наклоняясь ближе, почти выкрикивая свое имя девушке на ухо. — Самина, — не задумываясь, ответила Эвелин. — Необычное имя, — он поднялся на подиум, выбрав свободное место, и притянул девушку за талию, прижав к своему торсу. — Мне нравится. — А мне никогда не нравилось, — Эвелин меланхолично пожала плечами, и обхватила нового знакомого за шею. — Оно мне совсем не подходит. Мужчина вновь наклонился ближе и спросил: — Кем тебе приходится твой спутник? — и с надеждой добавил, улыбаясь. — Может, брат? — О, слава Богам, нет! — девушка сама смутилась собственной реакции, и поспешила невинно улыбнуться, исправляясь. — Нет, мы дружили в детстве, а сейчас… просто взаимовыгодное партнерство. — А дружба? — Я не верю в дружбу между мужчиной и женщиной, — уклончиво ответила Эвелин и перевела взгляд, на галдящую толпу. — Значит, тут что-то еще, — блондин выгнул густую бровь. — Ничего, мы просто деловые партнеры, — резко отрезала девушка, и мягко улыбнулась, заглядывая в смешливые голубые глаза напротив, совсем обычные, человеческие, без опасных омутов, что затягивают в себя против воли, без дьявольщины, и обезоруживающей магической зелени. — Ясно, — мужчина вновь широко улыбнулся в ответ, и в девичьей груди мучительно заныло. Эвелин снова злилась. Злилась на себя, что попала в треклятый портал, с которого начался круговорот безумия, на трикстера, что мучает и наслаждается этим, на все миры, что не принимают ее, швыряя друг в друга, словно ее рождение — жестокая шутка природы, и для нее вовсе нет места во вселенной. А особенно сетовала на судьбу, которая каждый раз, будто насмехалась над нелепостью ее существования так, будто она должна была умереть, будучи еще маленькой княжной, которую даже тогда не воспринимали всерьез. И опять же сердилась на Бога, который не позволил этому случиться, зачем-то спас и, тем самым, запустил порочный круг сумасшедшей ярости на все вокруг. Руки зачесались от желания встряхнуть обходительного блондина, потребовать от него ответа, почему она не могла выбрать такого, как он, словно у паренька с именем Дерек в кармане выцветших джинсов был ящик Пандоры с ответами на все вопросы. Одна песня сменяет другую, уже в который раз. Эвелин не считает композиции, лишь отмечает, что сейчас играет медленная мелодия, и мужчина прижимает девушку к себе крепче за узкие бедра, а затем ди-джей меняет трек на ритмичный, и они просто двигаются напротив друг друга, неловко дергаются, она, кажется, преувеличенно неестественно улыбается и излишне громко смеется в ответ на его шутки, смысла которых даже не пытается понять. А на периферии сознания глумливый голосок знакомым низким баритоном ехидничает: » — Вот так тебе будет без меня, смирись». Эвелин хочет заткнуть наглеца аргументом, что, мол, и с тобой не проще, но нечто с силой дергает за руку, и девушка с размаху втемяшивается, во что-то каменное. В прострации поднимает глаза, тут же встречаясь с зеленью штормового моря: — Какого черта ты делаешь? — едва ли не ласковый тон обманчиво спокоен, и Эвелин, совсем не к месту, пьяно хихикает, подмечая, как нелепо звучат из уст Бога обмана земные ругательства. — Где успел нахвататься? — спрашивает она, и тут же плотно сжимает губы, тушуясь под тяжелым взглядом, непомерно темным, каким становится в минуты особой ярости. — Мы уходим, — снова короткий приказ, который означает только одно — не обсуждается. Но даже для почти бессмертного организма, в крови чрезмерно много перемешанного алкоголя, чересчур повышен адреналин и чрезвычайно высок уровень безнаказанности за одни сутки. Эвелин боковым зрением видит, как напрягается ее новый знакомый, и мысленно умоляет слишком правильного парня, не лезть в разборки с взбалмошным Богом. Девушке стоит неимоверных усилий засунуть свою гордость куда подальше. Она поворачивается к блондину со спокойной уверенной улыбкой на губах, мягко сжимает локоть мужчины и уверенно говорит: — Спасибо за вечер, Дерек. Блондин недоверчиво косится на трикстера, что застыл мраморным изваянием, а лицо его в радужном свете софитов, кажется не в меру бледным и безжизненным: — Все хорошо, — с нажимом добавляет Эвелин. — Нам нужно идти. Она отворачивается от мужчины, и не глядя на Лафейсона, обходит того сбоку, нарочито сильно задевая плечом, и ровным тоном повторяет приказ Бога: — Уходим, Локи. Девушка проталкивается через толпу к выходу из второго зала, чувствуя, как трикстер, словно бесплотный призрак двигается следом, а взгляд его прожигает дыру в ее спине. Обманчивое затишье перед бурей, определенно, и пусть, самое главное, что ни в чем не повинного паренька, которого она так опрометчиво использовала, эта буря обойдет стороной. Собственно, чего и следовало ожидать. Едва ночная прохлада упоительно касается разгоряченной кожи, как Эвелин тут же оказывается пригвожденной лопатками к кирпичной стене здания казино. Воздух вышибает из легких, и она жмурится и шипит, от саднящей боли в спине: — Я задал вопрос, — свистящим шепотом выдыхает трикстер, нависая над девушкой, и рьяно сжимая пальцами предплечья. — Мне больно, — спокойно говорит Эвелин и, не моргая, смотрит в холодные алмазы напротив. Кажется, больно по воле коварного божества становится неприлично часто. Его губы сжаты в тонкую линию, лицо напряжено, а во взгляде бушует первородная магическая стихия. Лафейсон ослабляет хватку, но не выпускает предплечья девушки из захвата: — Что вас так расстроило, мой принц? — губы сами собой растягиваются в издевательской ухмылке. Эвелин кожей ощущает волны беспредельной ярости, что исходят от трикстера, но в данных условиях и в таком состоянии, не смогла бы остановиться, даже если бы захотела: — Что ты себе позволяешь, девчонка? — голос его звучит немного придушенно, будто бы Бог направил все силы на то, чтобы сдержать себя и не размазать нахалку по стене. — Вашей светлости, судя по всему, было весело, — Эвелин выгнула бровь, с вызовом глядя на падшего принца. — А я чем хуже? Мозг отказывается работать здраво. Отчаянно хочется задеть высокомерное божество за живое, увидеть в надменном демоническом взгляде другие эмоции, что угодно, но только, не осточертевшие до зубовного скрежета злость или равнодушие, что сменяют друг друга так часто, что порой невозможно сразу понять, какая из них преобладает в данный момент в пронзительно зеленом пламени: — Ты можешь себе представить, что я почувствовал, когда не нашел тебя в этом проклятом зале? — вопрошает он, и нависает, будто темная грозовая туча, наклоняясь так близко, что Эвелин перестает дышать и моментально теряет всю спесь. — Что? — одними губами проронила девушка, с мольбой глядя в глаза трикстера. Лафейсон молчит, и Эвелин, решившись, медленно поднимает руку и касается кончиками пальцев острой невероятной скулы: — Не закрывайся от меня, Локи, — произносит она, невесомо касаясь болезненно-бледной кожи, и прослеживая стеклянным взором за движением собственных пальцев. — Пожалуйста… Трикстер замирает, опускает взгляд на дрожащие девичьи пальцы, а потом прикрывает глаза и плотно сжимает, побелевшие от гнева губы: — Я не враг тебе, не нужно все время ломать меня, чтобы доказать свое превосходство, не отталкивай меня… я — не твоя семья, и никогда не причиню тебе столько боли. Лафейсон, резко выдохнув, словно все это время вовсе не дышал, распахивает глаза и морщится, будто бы от внутренней агонии. Эвелин цепляется за эту брешь, пока она вновь не затянулась ширмой лицемерия, и обхватывает кисть его руки, что до сих пор сжимала ее правое предплечье, ведет вниз, а кожа моментально реагирует на принудительное поглаживание вереницей мурашек. Наконец, она останавливается, когда чувствует, что его пальцы коснулись холодного серебряного плетения, и едва слышно произносит: — Вот она я, Локи, вся как на ладони, — ощущает, как его пальцы теперь обхватывают тонкое запястье, пряча украшение в своей ладони, и твердо продолжает, потому как, вероятно, другого шанса не представится. — И я понимаю, что для тебя это чуждо, но позволь, и мне хоть иногда подсматривать, что происходит в твоей голове, потому что я совершенно ничего не понимаю, а ты не спешишь, мне помогать. Она поднимает глаза, надеясь встретиться с глазами напротив, но трикстер совсем не привычно избегает ее открытого взгляда: — Это я, Локи, это все еще я, — безнадежно добавляет девушка, безвольно вытягивая руки вдоль тела. — Вот только ты теперь — совсем не ты, и меня это до смерти пугает… — Я не желал запугивать тебя, — наконец, подает он голос, слишком ломаный даже для падшего принца. Эвелин неопределенно пожимает плечами: — Ты не умеешь по-другому… — горько улыбается. — Но я не виню тебя, все это — лишь защитная реакция, чтобы отгородить себя от обид и разочарований, которых за твое тысячелетнее существование было чересчур много. Во взгляде трикстера явное замешательство — эмоция, которую девушка ни разу не замечала в использовании Богом обмана, а потому, причислила это открытие к позорно-крохотному списку своих побед: — Ты оправдываешь меня? — Локи приподнимает брови, и дальнейшими словами, безжалостно стирает ее внутреннюю эйфорию от маленькой победы. — Ты же в курсе, что оправдания ищут, заведомо проигравшие? — Я не оправдываю твои поступки, — быстро замечает Эвелин, вздергивая подбородок. — Но с твоим характером можно поработать, чтобы больше ты этих поступков не совершал. Лафейсон картинно закатывает глаза, и девушка едва не выдыхает от облегчения, уловив, смену его настроения, и понимая, что, возможно, сегодня ее убивать не будут: — Дай тебе бутылку мидгардского пойла, и смотрите-ка, сразу заделалась моим психологом. — Без бутылки тут не разберешься, — выдыхает без тени улыбки Эвелин, отлавливая вожделенные смешинки в глубине изумрудных зрачков, в которых, если очень постараться, можно нащупать отголоски души. Трикстер брезгливо вздрагивает, от сканирующего взора девушки: — Прекрати копаться в моей голове, — зрачки сужаются до звериной формы, словно у готовой к броску змеи. — Кто мы друг другу, Локи? — вопрос срывается с губ, прежде чем Эвелин успевает предупредить это. Лафейсон щурится, на лицо его вновь падает мрачная тень: — Мы уже как несколько веков не друзья, да и с взаимовыгодными отношениями, что-то не задалось… так, кто мы? — Ты понимаешь, что только что перефразировала мой собственный вопрос о том, кто я, на который должна была ответить в процессе развлечений? — А ты опять отвечаешь вопросом на вопрос, — Эвелин несмело улыбается, и добавляет. — Страх притупляется, когда ты получаешь ответы на вопросы, что этот страх вызывают. Она терпеливо ждет. Пять секунд. Десять. Мир, казалось, застыл в ожидании вместе с лукавым Богом, а она вдруг внезапно поняла, что он, по обыкновению всегда отвечавший, на все ее порой докучливые расспросы на свой лад, на этот раз вовсе не ответит: — И чего же ты боишься, Эвелин, помимо, разумеется, моих перемен? Девушка, прищурившись, подначивает: — В твоей руке сейчас, моя настежь открытая душа, полагаю, ты знаешь о моих страхах гораздо больше меня. Лафейсон улыбается опасной ухмылкой высокомерного могущества и вдруг отпускает запястье девушки: — Я хочу, чтобы ты сказала это, — очередной приказ. И она отвечает. Нельзя обвести вокруг пальца Бога обмана. Кому, как не дьяволу признаваться в своих грехах: — Я так долго хотела лишь одного, но получив, познала и другие желания, и это пугает меня, я ясно осознаю, что они — прямой путь к гибели, но ничего не могу с этим поделать, это проклятие, с которым у меня нет сил бороться. Эвелин опускает взгляд в пол, почему-то думая, будто так легче станет говорить, но на самом деле, доносить правду, глядя в пронзительные зеленые глаза, оказывается также просто, как дышать, они, словно магией вытягивали ее наружу: — Моя жизнь никогда не имела смысла, сначала меня растили, лишь для подачки богатому мужу, затем, снова и снова стирали память, внушая новую правду, потом я сбежала и жила, принимая пустоту внутри себя, как должное, и все время думала, да что же со мной не так?! — Эвелин вскидывает руки. — И вдруг, все встает на свои места! — восклицает она, ощущая, как упоительно разливается по венам чувство избавления от гнетущего. — Все дело в тебе. Проклятие! Все дело всегда было в тебе, Локи. Девушка широко улыбается, будто это открытие пришло только что, а не сидело глубоко внутри, веками разрывая душу: — Ты появился тогда, когда я больше всего нуждалась в этом, наполнил мое детство светом, а затем буквально спас мою жизнь и, несмотря на то, что память об этом у меня насильно отобрали, я столетиями жила с этим вот здесь, — она с силой ударила себя в грудь. — И вдруг судьба закидывает меня в проклятый портал, и я вновь нахожу тебя, как раз тогда, когда ощущение собственного безумия стало невыносимым, и ты снова возвращаешь всему смысл, пусть теперь и несколько извращенным методом. Эвелин замолкает, возвращая в норму сбивчивое дыхание, и вдруг думает о том, как же парадоксальна жизнь. И как просто привязать к себе любую душу, достаточно сначала даровать надежду, вознести до небес, а потом лишить всего, чтобы она изнемогала, страдала от отчаянной зависимости, еще хотя бы раз испытать подобное. И, конечно же, позволять душе это, а затем вновь сокрушительно разбивать оземь. И так по кругу. Раз за разом. И даже полная потеря памяти — не панацея от такой больной привязанности: — Поэтому, отвечая на твой вопрос, больше всего я боюсь вернуться к самому началу, погрузится в мир без смысла и света, которым ты для меня являешься… Трикстер задумчиво нахмурился, но уголок его тонких губ предательски дрогнул: — И на какой из вопросов этот ответ? Девушка пожала плечами, чувствуя себя абсолютно открытой, беззащитной, будто нагой: — Полагаю, на все. Лафейсон кивнул, видимо, вполне удовлетворившись ответом: — Я надеюсь, и я получу, наконец, ответ, потому что я очень, очень хочу понять тебя, Локи, видеть тебя настоящего, — Эвелин качнула головой, расслабленно наклоняясь спиной на кирпичную стену, и на судорожном выдохе добавляя. — Это будет справедливо. Локи беззвучно смеется, и прищурившись, выдает: — Ты, часом, не Богиня справедливости? Эвелин коротко усмехается, заражаясь его заманчивой улыбкой: — Будь это так, я бы в такое не влипла. Как вообще из такого выбираться? В таких ситуациях, в историях без начала и конца, что обычно проще всего? Уйти. Собрать волю в кулак, поставить жирную точку и начать сначала. В одиночестве. Опять. Но, куда уходить, выбор не велик: остаться на Земле и в итоге сгнить в асгардских темницах, или довести все до конца, существовать под защитой могущественных предков. Именно существовать, а не жить. И, разумеется, в конце пути отпустить безумное Божество. Так или иначе, драма полная безнадежного одиночества. Никуда от этого не денешься. Тем временем, Божество смотрит изучающе, щурит пронзительно зеленые глазища, и вдруг по-хозяйски ставит руки по бокам от головы девушки, упираясь ладонями в стену. Попробуй, уйди: — Не боишься, что в моем мире для тебя слишком темно? — глумливо шепчет он, наклоняясь, почти вплотную к лицу девушки. Эвелин вновь перестает дышать, кажется, она вовсе скоро будет дышать, только по позволению опального Бога: — Ты уже знаешь все о моих страхах… — отрывисто шепчет она, едва не всхлипывая, смотря на трикстера почти с мольбой. Его губ касается ехидная усмешка, и он медленно подается вперед. Эвелин прикрывает глаза, но не ощущает холодного прикосновения к губам, а когда горячее дыхание касается шеи, и прохладные губы осторожно, но настойчиво прижимаются к коже, вздрагивает, резко выдыхая. Восхитительная прохлада почти сразу исчезает, и Локи просто ведет носом по девичьей шее вверх, прокладывая путь к уху, и глубоко с наслаждением втягивая носом воздух. Эвелин сжимает губы и приподнимает подбородок, сдерживая жалобный возглас, когда ищущие губы останавливаются на тонкой коже за ухом и ощутимо прикусывают ее, наверняка, оставляя отметину. Совсем рядом пробегает явно нетрезвая парочка, но не обращает на них никакого внимания: — Мы снова невидимы? — догадывается Эвелин. Трикстер удовлетворенно мычит ей в шею и, неожиданно прикусывает мочку уха. Девушка приоткрывает рот, шумно втягивая в себя разгоряченный ночной воздух, а затем закусывает нижнюю губу, пресекая очередной, рвущийся наружу стон, когда он обхватывает ладонью ее плечо и стягивает тонкую бретель изумрудного платья на предплечье: — Это платье смотрелось бы лучше с моей броней… — дыхание Бога опаляет ухо, и Эвелин с удовольствием отмечает, как оно сбилось. — Так верни ее, — шепотом внимает ему Эвелин, и ее глаза закатываются, когда трикстер проводит языком влажную дорожку по острой ключице. — Кажется, у тебя на это уходит секунда… — Мм, успею… Локи отклоняется лишь на мгновение, чтобы заглянуть, в подернутые пеленой неги ореховые глаза. А затем резко впивается в уже искусанные в исступлении губы, сжимая одной рукой шею девушки, а другой — серебряный браслет на ее запястье. И это настигает внезапно и остро, как все значительное. Обрушивается, словно лавина, и все становится таким очевидным и примитивным, что она даже теряется от осознания, как долго не могла разобраться, в таких простых вещах самостоятельно. Лафейсон позволяет заглянуть за завесу, потоптаться на периферии сознания, но ей оказывается этого достаточно для того, чтобы увидеть кусочек души опального Бога, и она, Эвелин вся сжимается от агонии, а в купе с ощущениями, что дарил сейчас его язык, получался головокружительный контраст. Она ощущает нервную дрожь во всем теле. Ее колотит, а, будто бы обезумевшее Божество, и не думает прекращать пытку. Смотри. Сама напросилась. Вот такой я. Брать. Брать. Брать. Обладать целиком и полностью, и чтобы ни одна игрушка в процессе порой опасных игр не затерялась. Обиженный тысячелетний ребенок, который сильнее смерти боится, вновь быть преданным, а потому, не доверяется никому. И не отдает больше своего никому, потому что отбирали. Только нет больше своего. Не подпускает никого. Могущественное бессмертное существо боится. Эвелин действует по наитию. Отчаянно хочется кричать, но она может лишь путаться пальцами в смоляных локонах, прижимая к себе крепче, и крутить в голове, словно заезженную пластинку: «Я не обижу. Не предам. Откройся мне. Перестань бояться». Повторяя, как молитву, снова и снова, чтобы, наверняка, услышал. И Локи, судя по всему, слышит, потому что вжимает собой в кирпичную стену еще сильнее, прижимаясь бедрами так, что Эвелин непроизвольно распахивает глаза, чувствуя, как подкашиваются ноги, пока он терзает, снова и снова, мучительно, болезненно, не позволяя сделать хотя бы вдох, чтобы окончательно не потерять рассудок. И прахом рассыпается еще один вопрос на подкорке. Почему все время делает больно, почему вжимает, хватает, запугивает, что во сне, что наяву? И даже целует так, что хочется сгореть заживо, восстать из пепла, а потом снова сгореть, ради того, чтобы вновь ощутить эту восхитительную агонию. Потому что привык владеть. И брать, брать, брать. Обиженный на всю вселенную юный принц вырос и научился, с помощью страха управлять потенциальными жертвами. Страх заставляет безвольно подчиняться, а доведенный до совершенства обман слепо верить. Сумасшедшая мысль едва ли не заставляет девушку воспарить над землей. Она прерывает инквизицию, вжимая ладони в плечи Бога, слегка надавливает, отталкивая, и проводит языком по собственным припухшим губам. Вкус трикстера оседает на кончике языка горечью, отчаянием и ненавистью — головокружительная смесь, без которой адская порочная связь невозможна. Лафейсон вопросительно выгибает бровь. Его грудь резво вздымается, а руки ощутимо дрожат. Эвелин кивает, и успокаивающе проводит пальцами, по уже спутанным угольным прядям: — Доверься мне… — срывающимся голосом, просит она. «Я не обижу. Не предам.» А затем, еще раз облизнув губы, растирая языком по ним его умопомрачительный вкус, встает на носочки и невесомо касается тонких губ, почти что робко, вкладывая в этот поцелуй свою нерастраченную нежность, показывая, какой волшебной может быть чувственность. Божество замирает, словно статуя, а затем выдыхает в губы девушки и обхватывает ее талию руками, прижимая к себе вплотную, но больше не вторгается, уступает, завлекаясь правилами новой, неведомой ему ранее игры. Эвелин проводит ладошками по груди трикстера и улыбается в его губы, продолжая транслировать в собственной голове одну и ту же мысль: «Я не обижу. Не предам. Откройся мне. Перестань бояться». Вся как на ладони. Открытая. Прирученная не страхом и обманом, а редкими, а потому такими бесценными прикосновениями, голосом, чувством безопасности, атмосферой абсолютной вседозволенности и безнаказанности, в которую хочется погружаться каждый раз. А страхи и обман она принимает, потому как не умеет иначе лукавый трикстер. Судя по всему, так и наступает стадия принятия, когда становится вдруг спокойно, среди окружающего хаоса, и самым правильным, вопреки всему, кажется, прятаться от него в руках Бога коварства и обмана: — Уйдем отсюда… — чуть слышно произносит Локи, касаясь губ короткими поцелуями, такими непривычными, что сердце жалобно ноет, от переполняющих его чувств. Это больше не звучит как краткий приказ. Эвелин, подняв голову, и прикрыв глаза, безмятежно перебирает его волосы на загривке, наслаждаясь последними трепетными мгновениями. А потом Лафейсон тянет девушку за собой, и она послушно следует, не замечая того, что чувства опережают разум.***
Trading yesterday — For you only
«Всего сильней твоих отрава глаз, зеленых глаз, в которых свет моей души погас». К/ф: «Бессмертные: Война миров»
Эвелин лежит на капоте угнанной этой ночью Dodge Charger. Под оголенной, благодаря далеко не целомудренному разрезу платья спиной плотная ткань изумрудного плаща. Алый рассвет только занимается на горизонте, а бесконечный купол неба над головой, кажется слишком тяжелым, беззвездным, будто вот-вот начнется гроза. Внизу у подножия озелененного холма, раскинулась долина западного Голливуда. Босоножки покоятся где-то под передними колесами, и босые ступни упираются в антрацитовый металл старенького авто. Локи оглаживает взглядом контур оголенной ноги, скользит по чересчур бледной в предрассветных сумерках коже на щиколотке и бедре. Изумрудное платье задирается слишком высоко и в такой позе приоткрывает доступ, к волнующим участкам женского тела. Трикстер ухмыляется и, наконец, рывком подтягивает девушку за ногу к краю капота. Эвелин испускает возмущенный возглас, когда острые локти собирают плащ в гармошку и скользят по холодному металлу, а затем прикусывает язык, захлебываясь воздухом, когда понимает, что оказалась, прижатой к божественным бедрам, а сам Бог, самодовольно улыбаясь, расположился между ее ног. Девушка охает и откидывается назад, упираясь затылком в капот, когда трикстер, не церемонясь, приподнимает женскую ногу и властно впивается губами во внутреннюю сторону бедра немного выше колена. Невесомо касаясь, поднимается губами, по покрытой мурашками коже, и, наконец, слегка прикусывает. Несдержанный стон все-таки срывается с истерзанных губ, и Эвелин спешно поджимает их, продолжая невнятно мычать. Вторая рука бесстыдного божества ласкает кожу на другой ноге, сжимает длинными пальцами бедро, поднимая платье еще немного. Эвелин сдаваться так быстро не намерена. Сердце, кажется, стучит где-то в горле от волнения, но она решительно выпрямляется, вырываясь из цепкого захвата трикстера, и усаживаясь напротив него. В глазах Бога обмана сияют озорные искорки, взгляд скользит по девичьей шее, не без удовольствия цепляется за малиновые отметины от собственных губ на полупрозрачной коже, задерживается, на вздымающейся ложбинке между грудей, и возвращается к шальным ореховым омутам. В ее глазах: волнующая смесь первобытного страха и дерзости — те качества, из которых состоит вся сущность бывшей княжны, сущность, которая против воли пленила с начала времен опального принца. Лафейсон не без самодовольства наблюдает за наигранно каменным лицом девушки, собственно, таким оно оставалось, лишь до тех пор, пока Бог, наклонившись одной рукой на капот, не провел подушечками пальцев другой руки вдоль ее позвоночника, прокладывая чувственный путь, от копчика, по обнаженной спине и до последнего острого позвонка у шеи. Эвелин вскинулась, бессознательно прогибаясь навстречу божеству, вздергивая подбородок, и остервенело, закусывая губу. Сдерживается. Зажимается, нарочито играя святую. Боится и, несмотря на свои моления, сама никак не решается целиком и полностью раскрыться для него. Что-то останавливает. Подсознательное, вполне обоснованное опасение обжечься, а то и вовсе сгореть. Поразительно, как страхи настолько разных существ, могут так зеркально отражать друг друга. Или не разных? Трикстера накрывает волной возбуждения, катализатором которого служит ее страх. Должна принадлежать, целиком. Брать и владеть. Подмять под себя ее пустые опасения и выбить их из нее. Пусть трясется в другое время и не с ним. Только не с ним. Все всегда держалось на страхе, лицемерии и жестоких играх, нельзя позволять этому и здесь управлять всем. Сейчас все должно быть живым, реальным, хотя бы раз, чтобы запомнилось, впиталось в сознание и маячило там время от времени, как напоминание, что и в его лживом существовании было что-то настоящее. Был кто-то настоящий. Искренний. Она до полусмерти напугана, но цепляется, как за единственное спасение, опору, льнет всем телом и вдруг поднимает потерянный взгляд, мгновенно растеряв всю дерзость, и с беспросветным отчаянием в срывающемся голосе, просит: — Не уходи, — и смотрит, совершенно по-детски. Локи теряется, в который раз от взгляда, совершенно не свойственного тысячелетнему существу. Как удается этой девчонке с оленьими глазами так успешно рушить, его вышколенное веками самообладание? Его хватает на короткое: — Я здесь. «Сегодня», — добавляет он про себя, надеясь, что она не заметит этого в вакханалии, открытых для нее на время мыслей. И снова целует по-своему, чтобы больше не видеть ее просящего взора, чтобы не смела, открывать рот, пока он не позволит, не успела понять, как ловко может манипулировать Богом коварства и не начала этим бесстыдно пользоваться, неосознанно разрушая то, к чему он сейчас стремился. Брать. Брать. Брать. Но не позволять проникнуть под кожу и все испортить. Эвелин дрожащими пальцами расстегивает пуговицы на черной шелковой рубашке. Слишком быстро, так что пальцы не слушаются и соскальзывают с матовых бусин. Тут же касается ладонями обнаженной, уже разгоряченной гладкой кожи, чувствуя, как искрит на подушечках пальцев. Бог отрывается от ее губ и внимательно наблюдает за манипуляциями девушки, и она, воспользовавшись этим, подается вперед и прижимается коротким целомудренным поцелуем к его ключице, ведет кончиком носа по напряженной шее божества, втягивая восхитительный аромат его кожи; длинные полночные локоны ласково щекочут щеку. Изумрудные глаза против воли закатываются, но трикстер мгновенно берет себя в руки, не позволяя манящей слабости, завладеть им окончательно. Он отступает назад и тянет за собой девушку, заставляя спрыгнуть на землю, а затем резко разворачивает и рывком толкает вперед, впечатывая лицом в капот. Эвелин сжимает пальцами скомканную ткань плаща, беспощадно растянутого по металлической поверхности, и чувствует, как собственное сердце почти проваливается к желудку, его давно уже неравномерный ритм эхом отдается в ушах, вместе с шумом кипящей в жилах крови. Страх накатывает обновленной, мощнейшей волной, вытесняя остальные чувства, и Локи, словно ощущая это, а быть может, уловив, оглушающе громкое биение сердца, вновь медленно проводит ладонью по обнаженной девичьей спине, плотоядно улыбается и говорит абсолютно незнакомым приглушенным тоном: — Никогда не буду скучать по корсетам… — оглаживает талию, забираясь пальцами под разрез платья, и продолжает что-то успокаивающе шептать, кажется, на другом языке, но девушка не находит в себе сил прислушаться. Эвелин зарывается лицом в упоительную мягкость изумрудного плаща и закусывает кожу на руке, сжатой в кулак, когда вновь прохладные губы касаются кромки шеи, скользят отрывистыми поцелуями вниз по очертаниям позвонков. Желание достигает своего апогея, а Бог и не думает останавливать мучительную экзекуцию, продвигается все ниже, пробуя языком сантиметры кожи. Девушка чувствует, что еще немного, и она просто позорно взвоет. Трикстер добирается, до волнующих ямочек внизу спины и, обхватив женские бедра ладонями, поднимает платье, собирая его на талии. Эвелин, чувствует, как вспыхивает лицо от осознания того, что в данный момент она открыта перед Богом, как никогда. Девушка не может видеть, но чувствует, как Лафейсон опускается на колени, отчего она безнадежно заливается краской, кажется, везде, ощущая себя школьницей, но ничего не может поделать с собственным телом, которое, совершенно неподобающим образом, реагирует на умелые прикосновения. А он словно бы чувствует, как нужно касаться, где задержаться, и какому месту уделить более пристальное внимание. Опять читает, как открытую книгу. Эвелин протяжно стонет, зажимая рот кулаком, и жмурится, когда трикстер оставляет на бедре короткий, почти невесомый поцелуй и, наконец, медленно тянет по ногам кружевное недоразумение, что все это время не позволяло, в полной мере насладиться красотой женского тела. Она ощущает, как трепещущую, словно оголенный провод кожу, обдает воздухом, слышит, как звенит пряжка ремня на брюках, и чувствует, как пересыхает в горле. Это представление Лафейсон устраивает для них обоих, ему не составило бы труда избавить девушку от одежды по щелчку пальцев, но он делает все нарочито медленно, упиваясь своей властью над бывшей княжной, которая сейчас так беззащитна и так восхитительно раскрыта перед ним. Локи наклоняется вперед, вжимая женское тело собой в старенький автомобиль, проводит рукой от талии к бедру, поднимает одну ногу, закидывая коленом на капот, и выдыхает на ухо, опаляя кожу горячим дыханием: — Я не попрошу твоего согласия, не жди. Девушка бессвязно мотает головой, мысленно посылая глумливое божество к черту, потому что, о каком согласии может идти речь в таком положении? — Ты уже вручила мне свою душу, принцесса, остальное по праву принадлежит мне… Трикстер прижался лбом между ее лопаток и с шипением мучительно медленно начал погружаться в податливое тело. Остановился на мгновение, наслаждаясь восхитительным теплом, заставляя девушку тихо всхлипнуть, и вцепиться в плащ еще сильнее. Тут же выпрямился на локтях, на выдохе покинул девичье тело, заставив в полной мере прочувствовать безнадежную пустоту, и вдруг одним резким движением толкнулся до самого конца. Эвелин, распластавшаяся как кукла на холодном металле, почти что жалобно вскрикивает и широко распахивает, потемневшие от желания глаза. Лафейсон замирает глубоко внутри ее тела, и девушка рвано дышит, а сознание уплывает куда-то далеко. Она совершенно теряет контроль над собой, и протяжный крик срывается с искусанных губ на очередном безжалостном вторжении. Локи приподнимается, выпрямляясь, и обхватывает длинными пальцами девичью шею, сопровождая это действо, чередой грубых толчков. Наслаждение остро граничит с болью, но она все же прогибается в пояснице, в надежде стать еще ближе, и трикстер приглушенно стонет сквозь зубы, чувствуя, как меняется угол проникновения. Почти умоляющие возгласы ласкают слух божества. Тело бьет крупная дрожь. Вся вселенная, кажется, концентрируется в одной точке, преобразуется в одно сумасшедшее желание, чтобы эти мгновения длились, как минимум вечность, но, будто обезумевший куда больше обычного трикстер, даже не думает снижать напор, и девушка безнадежно понимает, что надолго никого из них не хватит. Он двигается слишком быстро, в слепой ярости вторгается, в млеющее под ним тело, будто даже сейчас пытается что-то доказать. Но не унизить, сломать, или показать свое превосходство хочет проклятый всеми Бог. Локи жаждет, чтобы в нем отчаянно нуждались, отдавали себя без остатка, боготворили его и возносили выше всего сущего, трикстер сам себе в этом никогда не признается, но он сам нуждается в простых человеческих чувствах, которые отрицал почти тысячу лет. И сейчас действует по наитию, через боль, подчинение, как умеет, а Эвелин принимает его такого, потому что сейчас именно его жестокие руки, его ядовитые губы и его сильное тело поднимают ее до вершин блаженства, открывая такие горизонты, о которых она и понятия не имела, даруют смысл существования и наполняют ее мир светом. Он здесь. Он никуда не уходит, во всяком случае, пока и отзывается на ее прикосновения, точно так же, как она на его. И какая разница, что будет с восходом солнца, завтра или через сотни лет, если сейчас все настолько правильно? «Когда так тепло и хорошо, разве имеет значение что-то другое?» Лафейсон внезапно покидает горячее женское тело, и девушка не успевает понять, как оказывается спиной прижатой к капоту, а горящие зеленым пламенем глаза — единственное четкое пятно, в окружающем, будто иллюзорном мире — заглядывают прямо в душу сверху вниз, и ей кажется, что пространство вокруг приобретает такой же магический изумрудный отлив. Трикстер резким движением придвигает за бедра девушку к себе, Эвелин хочет по привычке схватиться за плащ, но он оказывается подмятым почти полностью под спину. Опальный принц не дает опомниться, проникает в глубину тела целиком, и она, до боли прикусив нижнюю губу, прогибается в спине навстречу Богу, стонет, откидывая голову назад, а когда обессиленно опадает на спину, ее губы тут же оказываются в сладостном плену. Ей кажется, что она никогда не сможет насытить безрассудное Божество. И если он целиком закрывает собой пустоту внутри нее, то ее, Эвелин чрезвычайно мало, чтобы скрыть, хотя бы часть его душевной бездны. Даже если она растворится в нем, Богу этого будет мало, он будет брать снова и снова, а затем требовать большего, пока не наиграется, или не истощит ее полностью. Но тело как всегда действует против воли разума: подается навстречу, выгибается дугой в безнадежном желании, слиться в одну бушующую стихию, и даже голос разума затихает, когда волна эйфории накрывает с головой. Локи наклоняется еще ниже, чувствуя, как девушка вся сжимается под ним, касается обнаженным торсом ее тела и накрывает приоткрытые губы своими, оттягивает нижнюю губу зубами, не снижая амплитуды, удерживая, подрагивающее тело на пике абсолютной прострации. Роняет голову, на прикрытую изумрудной тканью грудь, и Эвелин зарывается пальцами в его локоны, руки не слушаются, дрожат, и она машинально оттягивает смоляные пряди, когда тело прошибает заключительная блаженная судорога. Трикстер шипит, прикрывая алмазный взгляд, исступленно двигается, и она, закрыв глаза, вдыхает аромат его растрепанных волос, поглаживает голову, словно успокаивая. А затем обхватывает напряженное лицо ладонями, заглядывает в подернутые пеленой глаза, и пытается вложить в ответный взгляд все свои чувства, дабы понял: нужен, необходим, чтобы даже дышать нормально, и едва шевеля истерзанными губами, шепчет: — Мой царь, ты — мой царь, Локи, и мой Бог… Этого оказывается достаточно. Трикстер что-то неразборчиво рычит и едва успевает выскользнуть из горячего тела, помогает себе рукой, обрушиваясь на девушку и коротко вздрагивая, прячет лицо на девичьей шее, опаляя кожу прерывистым дыханием. Западный Голливуд утопал в пурпурных лучах восходящего солнца. Тяжелые пепельные тучи угрожающе хмурились на горизонте, и где-то далеко-далеко был слышен, рокочущий гул грома, как предзнаменование чего-то темного, что неизбежно надвигалось, как и новый день, в котором уже ничего не будет, как прежде.