Всю ночь, до утра, по всей пивоварне разносится звон натачиваемых лезвий.
Мои люди точат ножи. Мои люди молятся и поют песни о благословенной Ирландии. Мои люди.
Я говорю с сыном и иду причаститься к святому отцу. Я прошу его простить мои грехи, крестным знамением смыть кровь с моих рук. Смыть грех с сердца. Я молчу об этом. И он не спросит, потому что это попросту невозможно.
Я говорю, тихо и монотонно, непривычно и неправильно, а сам думаю – как это может быть грех на сердце? Приемлет ли сердце грязь плотских слабостей? У меня нет ответа, и вряд ли он найдется у того, кто испытал подобное сомнение хоть однажды.
Я знаю, что никогда не признаюсь в этом тебе. Тебе не положено знать, что мне может быть что-нибудь неизвестно. Ты злишься, а я спокойно улыбаюсь. Спокойствие – лучшая завеса для слабости и сомнения. Тебе это неведомо.
Я поднимаю Амстердама за талию и ставлю на возвышение, он все равно едва достает до моего плеча.
Снаружи доносится бой барабанов, это разжигает огонь в крови. Вся пивоварня оживает, теперь этого не остановить. Люди знают – это решающий бой.
Мои люди знают – их кровь сегодня зальет тусклый снег на Пяти Углах. Но в их глазах я вижу решимость, они знают, так же, что крови «коренных» прольется не меньше, и они жаждут этого.
Я верю. Господи, я верю в то, что свобода моего народа здесь родится в муках, крови и грязи, и готов лечь в землю ради этого.
Я верю в это, и в то, что ты поступишь так же. Я никогда не спрашивал – зачем?
Я смотрю на своего сына, он ждет, когда же я, наконец, заговорю, но все мои слова уже прозвучали, я пуст. Из зеркала на меня смотришь ты. Поэтому я долго не могу отвести взгляд, я смотрю, смотрю бесконечно, спрашивая себя – зачем мне это, зачем мне ты? Но слова мои давно уже прозвучали. Рассыпались, истлели. Ничего больше нет. Есть только одно – я знаю, что сейчас нога моя ступит на разбитую мостовую площади перед пивоварней, за спиной ровным гулом отдадутся шаги моих братьев, они встанут плечом к плечу со мной, живые, горящие праведным гневом, угнетаемые, мучимые поборами, свирепые и сильные воины, которых не остановить. Они будут смотреть на твоих людей, разнаряженных, в этих нелепых высоких цилиндрах, и будут ненавидеть их, как никогда и никого. И морозный этот воздух зазвенит от напряжения. И потом, наверное, ты скажешь, ты крикнешь мне что-то, отчего толпа за моей спиной забурлит яростно. А я буду смотреть на тебя, пытаясь понять – что мне в тебе? Что движет мною, когда ночами я покидаю свой дом, где всегда горят огни и никогда не утихают разговоры и раздоры, и иду темными мертвыми улицами к твоему кабаку, не глядя на твоих головорезов, захожу внутрь и снова падаю в тот же омут, где нет ничего кроме бешеного стука сердца и жара, окутывающего все тело невыносимой пеленой? Во мне нет ответа. Я спрашивал у Всевышнего, но Он не отвечал мне. Я просил Его указать мне верный путь, но продолжал идти к тебе… Пытался уйти, выжигая ярмо – «грех», но тогда ты пришел ко мне, пробивая себе дорогу в живой массе моих братьев, слепой, опустошенный, бешеный. Ты был готов убить всех и умереть. И тогда, клянусь, я увидел свет вокруг тебя.
А сейчас кругом горят огни и в их неровном мерцании лишь блестящие, смуглые лица моих людей, моего народа, моих братьев.
Я предал их.
Я предавал их ночь за ночью и день за днем, я предавал их до сегодняшнего дня. Но теперь, теперь хватит. Ты знаешь – я должен. Сегодня я не буду гнать мысли о них, о тех, кто стоит за моей спиной, о тех, чья жизнь будет зависеть от одного - побьют ли Мертвые кролики так называемых Коренных. Сегодня. Сейчас.
Я бреюсь, глядя в зеркало, и вижу в нем тебя. Наваждение окутывает с ног до головы, я цепенею и трогаю пальцами гладкую поверхность, но твои глаза, они никуда не уходят. Одни привыкли видеть их полными ярости, ненавидящими, налитыми кровью, жуткие, сощуренные опасно, глаза убийцы. Вторые – насмешливыми, ледяными, не предвещающими ничего хорошего, слишком, чересчур ироничными. Третьи вовсе не успевали разглядеть глаз – удар топора запросто отсекал голову, ломая позвоночник. Это была хорошая смерть и бедняги в людской молве сразу назывались счастливчиками.
Кем же был я – умевший видеть их уставшими и спокойными, таящими в себе неумелую, но живую и искреннюю ласку? Как в глазах дикого зверя, возжелавшего стать прирученным.
Кем был я?
***
Лезвие бритвы вонзается в кожу, царапая щеку. Насмешливо сощуренные, теплые глаза, в которые до сих пор смотрю я, исчезают.
- Святой Михаил... – Честно выкрикивает Амстердам каждое слово, пытаясь поймать мой взгляд.
- Что он сделал? – Перебиваю я, хмурясь. Я бы хотел обнять его, поцеловать в замызганный лоб и сказать что-нибудь, что обычно говорят отцы своим детям. Я не умею. Нет… Просто не должен.
Если я не вернусь, ты помнишь?.. Ты пообещал мне, и я верю твоему слову – ты позаботишься о нем и дашь ему возможность выучиться.
- Он изгнал Сатану из Рая! – Тараторит мальчишка, и я слышу в его словах особую гордость. Для него, как и для большинства обитателей старой пивоварни, я – новый Святой. Святоша Веллон. Я не спорю. Я сделаю то же самое. Я избавлю наш, новый мир, обещавший стать Раем, от исчадия Ада. От тебя.
Все так просто. Да. Ты смеялся над этим до хрипоты, вбивая широкую, длиннопалую руку в хлипкую столешницу. И я не смог не засмеяться тоже, и так мы хохотали оба, пока на глазах не выступили слезы. Вряд ли Святой Михаил и Сатана могли позволить себе такое.
Мои люди точат ножи, вяжут ремни, раскачивают булавы.
Мы с сыном идем вперед, я держу в ладони его крохотные пальцы и продолжаю говорить с тобой. В своих мыслях я говорю с тем, кто в следующие несколько минут выйдет биться со мной. С тем, кого буду убивать я. С тобой, ставшим смыслом моей жизни на эти несколько лет…
Билл. Уильям.
Я звал тебя Лиам, на свой манер, и ты бесился, как огретый розгой пес. «К черту эти ваши кликухи, проклятая ирландская крыса!» - орал ты, а я усмехался и через секунду после непродолжительной рукопашной схватки, мы снова оказывались на твоей жесткой, как земля, кровати.
Господи, прости меня…
Я успел забыть, как страшны бывают уличные войны здесь, на Пяти углах. Я забыл, как рябит в глазах от лиц и брызг крови. Моя собственная кровь полыхает, по моим сосудам струится жидкий огонь. Я стараюсь не думать о том, как ты смотрел на меня, стоя перед толпой своих «джентльменов», я пытаюсь не помнить и не понимать, что прочитал в твоих глазах… Нет, не злость, не ненависть. Это было бы слишком большой милостью для меня.
Я увидел в них тоску и решимость.
Мы поняли друг друга, Мясник.
Только один из нас встретит завтрашний рассвет. Только один из нас останется стоять, когда другой упадет в окровавленный снег, оповещая тем самым о конце битвы. Только один из нас останется в этом мире с одной никогда не заживающей, самой страшной раной – в сердце, так глубоко, что не достать ни одному врачевателю. Даже тебе, Мясник, не достать.
***
- Пообещай мне, что если это будет нужно – ты добьешь меня.
Твой голос тих и лишен насмешки. Ты кажешься расслабленным, лениво грызешь прикус своей трубки, прикрывая пальцем чашку, не пуская дым.
Овладевшая мною дрема исчезает мгновенно. Это правильно. Я понимаю о чем ты.
- Обещаю. Ты?
- Обещаю.
Я не позволю тебе лежать у моих ног, истекая кровью.
***
Я помню, Билл. Я услышал.
- Священник!..
Ты бы не ударил в спину, ты знал, что я обернусь, чтобы увидеть твои глаза и попытаться понять, кто я такой, раз мне позволено увидеть в них боль.
И потом, через сотни тысяч мгновений, полных тоски и усталости, понимания, что эта, самая настоящая, рана останется у тебя; через мгновения, комкая окровавленной рукой грязный снег и чувствуя твою ладонь на своем лбу, я, кажется, пойму…
