Breaking Benjamin — Without You (Acoustic)
Спустя год после основных событий первой части.
Чонин устало массировал переносицу, сдвинув очки на самый краешек носа. Перед ним на столе лежала стопка ещё не разобранных документов, а время уже близилось к отметке 11 часов вечера. Во всём теле сквозила отчаянная усталость. После того, как отец официально передал правление издательским домом в его руки, работы прибавилось вдвойне. К тому же, три месяца назад Сехун успешно и без проблем, с которыми порой встречаются омеги, родил здорового и крепенького альфочку. И как полагается всем малышам, тот жил по своим биологическим часам, всячески мешая родителям нормально спать. В поместье они ещё не переехали, рассудив, что пока это станет для них крайним неудобством. Офис издательства пока находился здесь, а проект об открытии филиала в другой стране и последующем переносе офиса туда пока что был в стадии разработки. Чонин так и так не мог разрываться между семьёй и работой. Тем более что ремонт пусть и подходил к концу, всё ещё не был завершен, а Сехун хотел создать для ребёнка максимально комфортные условия, которые пока не были соблюдены в только что отреставрированном старом доме. Поэтому пока что они жили в своей тесной квартирке, мирясь с неудобствами и недостатком пространства. В конце концов, какое это имело значение, когда после часов нагруженной работы Чонин наконец вставал из-за стола и, возвращаясь в комнату, видел перемазанное в детской еде смеющееся лицо Сехуна, который нянчился со смеющимся ему в ответ карапузом. С того самого момента, как он с облегчённым вздохом вышел из роддома, мысленно поздравив себя с тем, что всё самое страшное позади, Чонин часто приходил к мнению, что он сам — сплошной большой ребёнок, доставшийся Сехуну в довесок к мелкому. И это всё учитывая, что Сехуну исполнились законные двадцать лет лишь спустя две недели после рождения сынишки. По скромному мнению Чонина это было слишком рано, но прошлого не воротить, и он уже был счастлив только за то, что жизнь ему вообще подарила всё это: и Сехуна, и ребёнка, и усталость по вечерам, которая всегда окупалась заботой, потому как омега взял себе за правило, что ребёнку — всё, но Чонин всё-таки в приоритете. Ибо он успел уже где-то намотать на ус то, как альфы порой пугаются всей этой семейной жизни с детьми вместе взятыми, поэтому чтобы отцы случайно не отбились от рук или где-нибудь не потерялись, за ними нужен такой же уход и любовь, как и за любимыми детьми. И Чонин не был исключением из правила, что делало его вторым большим ребёнком. Сехун был прав, взяв себе эту установку, ибо Чонин всё равно испытывал неловкость и некоторый страх, беря несмышлёныша на руки. Ему казалось, что покачивая или разговаривая с трёхмесячным малышом, он выглядит как никогда глупо, в отличие от Сехуна, который будто был создан для одних тех картин, когда ребёнок сладко посапывал у него на руках или неясно угукал, тыкая совсем крошечными пальчиками омегу в щёки. Чонин готов был платить любые деньги, чтобы наблюдать за этим повседневным кино двадцать четыре часа в сутки семь дней в неделю, лишь бы не работать. Всё-таки он считал это неправильным, сваливать воспитание и заботу о ребёнке на плечи совсем ещё юного омеги, поэтому старался помогать, как мог, несмотря на дикую усталость. Однако это всё равно не избавляло его от ощущения, иногда закрадывающегося в душу, как дикий голодный волк, что он здесь лишний. В то время Сехун был безмерно ему благодарен, видя старания Чонина, и всячески его поощрял, нутром чуя некоторое отчуждение и неловкость со стороны альфы. После пары книжек по психологии, прочтённых во время беременности, Сехун на многие вещи стал смотреть с иной точки зрения. А после рождения первенца, перед ним словно открылся портал в совершенно иную реальность, где всё выглядело иначе, нежели чем он привык видеть. Само чудо рождения, когда из миллионов шансов, именно в тот сложный, кульминационный момент, в котором он, Сехун, был крайне разбит, была зачата новая жизнь, которая воплотилась в одном конкретном индивидуальном человечке, вобравшем от Сехуна и Чонина своё тело и сознание, было сродни получению золота из кислорода. Сехун понимал, что ошибки будут всегда, но он мечтал дать ребенку всё самое лучшее, чтобы он был счастлив в данной ему жизни, чтобы не испытывал тех страданий, что выпали на долю его родителей. В такие моменты он всегда думал о собственной матери и размышлял о том, что она думала, когда сама вынашивала его. Сейчас он был ей благодарен, хоть и вечерами, бывало, всё ещё плакал по тому, как ему сейчас её не хватало. Она превосходно воспитала его старшего брата, который стал для Сехуна в детстве этаким полубогом, на которого он и равнялся. Её советы бы сейчас очень пригодились, как и её влияние на взросление Сехуна, которого, увы, не было. Если бы он знал, как она бы с ним играла и помогала, выслушивала проблемы и всегда поддерживала, как бы вообще к нему относилась и как поступала — он бы имел наглядную модель, чтобы правильно воспитать собственное чадо. Так у него выкладывался собственный путь проб и ошибок. Он выработал для себя правило, которое будет действовать на весь тот временной период, пока его влияние будет распространяться на ребёнка, пока он не станет самостоятельным. Правило заключалось в том, что выбирая методы воздействия, сперва он применял их к себе, чтобы понять, насколько это всё было обосновано, логично и гармонично, стоит ли вообще переживать на эту тему. Ведь если, к примеру, время уже позднее, ты сам устал и ребёнок устал — пора укладываться спать, а малыш вместо того, чтобы послушно заснуть и дать поспать родителям, начинает плакать и истерить — правильно ли будет психовать из-за этого, ругать его и оставлять так, ожидая, когда он устанет реветь и уснёт? Ведь если представить, что его, Сехуна, уставшего, раскормленного лаской, играми и сюсюканьем над ним Чонина, этот самый Чонин вдруг уложит приказным тоном спать, оставляя одного в кровати, когда как Сехуну бы и дальше закинуть ногу на него, уткнуться лбом, помучить чем-нибудь, чтобы таким счастливым уснуть рядом с любимым человеком, — он, разумеется, расстроится. Тоже самое и с ребёнком. Поэтому Сехун к недосыпу, усталости и прочим сопутствующим факторам, без которых не обходится ни одно взросление малыша, относился вполне благосклонно. Отоспится он потом, в будущем. К тому же, одной ночью к нему вдруг пришло осознание. Второй раз он уже не станет папой для конкретно этого ребенка. Потом тот, конечно, вырастет, станет самостоятельным. Тоже, как он или Чонин, возьмёт и отобьётся с заявлением, что хочет жить один. Найдёт себе кого-нибудь. Уже не будет зависеть от ласки и заботы, которыми его окружают Сехун с Чонином. Они уже не будут эпицентром и основой всего его мира. Любовь, которую Сехуну и спустя многие годы захочется подарить сыну, уже будет только смущать последнего. Поэтому правильнее будет перетерпеть всю усталость, недосып, нехватку времени на себя или на других, чтобы провести лишние минуты с ребёнком, сильно зависящим от внимания родителя, чтобы потом, в будущем, с теплом обо всём этом вспоминать, уже занимая наблюдательную роль в жизни своего чада. Чтобы потом не было сожалений о том, что ребёнку что-то «недодали» и «недолюбили». Тем более самому бы Сехуну на месте ребёнка было бы грустно и обидно, если бы папа отмахивался, забывал или не уделял должного внимания, когда ему было это так нужно. Так можно и отдалить от себя ребёнка, вместо того, чтобы построить с ним крепкие отношения длиною в жизнь. — Опять читаешь? — раздался тихий голос Чонина позади, отвлёкший Сехуна от очередных размышлений. Малыш тем временем игрался с мягкими игрушками, щупая их и кидая в разные стороны. Сехун сидел подле, поднимая те из них, что выпадали за пределы кроватки, краем глаза приглядывая за малышом, но основным вниманием сосредотачиваясь на очередной книжке по психологии детей. Любимые руки обвились вокруг шеи, отвлекая от абзаца с полезной информацией, Сехун откинул чуть голову назад, получая почти невесомый поцелуй в макушку. На душе царило нереальное спокойствие. — Устал? — спросил он, закладывая книжку на недочитанной странице и откладывая в сторону. — Есть немного, — поморщился Чонин в ответ, растягивая движениями рук затёкшие мышцы спины. — Давай чаю? — предложил Сехун, вставая с насиженного места. — А то на работе работаешь, дома тоже работаешь. Непорядок. — Да ладно уж, — усмехнулся Чонин, умом размышляя, а что ему, собственно, ещё делать? С ребёнком нянчиться у него не очень получается, к тому же это такой же стресс и усталость, какой он получает от работы, а у Сехуна всё получается в разы лучше. Наверное, потому что он много читает книг и статей на эту тему, запоминая нужное и отсеивая лишнее. Настроение, как раньше, рубиться в игры или безвылазно торчать в интернете тоже не шибко огромное, потому что появившийся груз ответственности начисто убил в Чонине последние крохи детской непосредственности. Если в нём и просыпалось ребячество, оно вываливалось в основном на Сехуна, который эти моменты всегда воспринимал на ура. То ли в силу возраста, то ли в силу того, что вместе повалять дурака, словно они пятилетние дети, а не взрослые люди, ставшие к тому же родителями, всегда было одним большим удовольствием. Заваренный чай, составленный из букета различных трав — нового-старого увлечения Сехуна — они пили в комнате под пристальным вниманием малыша, который с любопытством наблюдал за их действиями, слушая их речь. Сехун же говорил о том, что главное в отношениях — это доброта. Если партнёры относятся друг к другу по принципу «бей или беги», прочных отношений на многие годы не построить. Если искать друг в друге недостатки, счастья от этих отношений не получить. В то время как добрые поступки, внимание, деление радостей или достижений между друг другом, даже банальнейшая нежность в голосе, лишь упрочняют чувство, позволяют больше доверять друг другу, полагаться в трудную минуту. — Ты умом постарел лет так на тридцать, — рассмеялся Чонин. Сехун в ответ лишь по-доброму фыркнул. Он и сам понимал, что рассуждает совсем уж стариковским образом, будто уже всю жизнь прожил и получил незаменимый опыт, для своего-то детского возраста. Он до сих пор считал себя ребёнком, несмотря на все обстоятельства, и некоторый страх всё еще бередил открытые раны в его душе. Но всё это тускнело на фоне привалившего счастья. Внезапно семейную идиллию прервал звонок в дверь. Резкий и громкий звук напугал ребёнка, заставив того моментально заплакать. Сехун подскочил со стула, беря малыша на руки и стараясь поскорее успокоить. Чонин же, немало удивившись, кинул взгляд на наручные часы, обнаружив там десятый час вечера. Кто мог звонить в дверь в такое время, если они с Сехуном живут, как какие-то отшельники, зациклившись на себе и на семье, не уделяя времени на людей и жизнь вокруг? Устало-ленивой походкой он прошаркал к двери, включая установленную недавно камеру слежения, показывающую кто стоит перед дверью. К его полному удивлению на пороге стоял никто иной, как Чанёль — человек, которого Чонин ожидал увидеть меньше всего. Но тот был другом семьи, поэтому Чонин не медля открыл дверь, удивленно таращась на незваного гостя. — Прости, что так поздно, — начал Чанёль. Чонину сразу бросилось в глаза то, что тот выглядел каким-то разбитым. Внутреннее чувство подсказывало, что что-то здесь не в порядке, и игнорировать проблему будет самым свинским поступком с его стороны. — Что-то случилось? Ты проходи. — Случилось, да. Можешь сделать мне одолжение и ненадолго вырваться из своего гнёздышка со мной в какой-нибудь бар, а? Мне нужно поговорить и ты единственный человек на всём белом свете, с которым я могу это сделать. В эту минуту в коридоре появился обеспокоенный Сехун с уже притихшим малышом на руках. Последнюю реплику он услышал и мысленно напрягся, не понимая, о чём Чанёлю нужно поговорить, что он не может сделать этого здесь? Если он не хочет лишних ушей в виде его, Сехуна, он предоставит им в пользование кухню и не будет мешать. На самом деле Сехун понимал, что его беспокойство сейчас вспыхнуло так и неразрешённым внутренним конфликтом на тему того, что в прошлом произошло между этими двумя. Он доверял Чонину и всем его словам, но в душе червячок ревности продолжал по-тихому грызть чистоту чувств. Всё-таки по Чонину с Чанёлем трудно сказать, что они вообще друзья, не говоря уже о близких, чтобы вот так завалиться в бар, чтобы перетереть о чём-нибудь важном. О чём таком нужно было поговорить, что единственным с кем это можно было сделать являлся Чонин? — Здравствуй, — улыбнулся Сехун, задавливая в себе всё это гнетущее противоречие, портящее его душу и настроение. — О, привет, — улыбнулся Чанёль, неряшливо махнув рукой. От Сехуна не укрылось то, как посерьёзнел взгляд альфы, когда тот кинул взгляд на малыша, любопытно разглядывающего гостя из пригревшегося положения на руках у папы. И это его напрягло. Захотелось унести ребёнка с глаз подальше. — Как ваше здоровье? — спросил тот, скрывая свою серьёзность и напряжение, кивнув на малыша. — Хорошо, не болеем, — ответил Сехун, сильнее ощущая, как улыбка на его лице превращается в лицемерную наклейку на нижнюю часть лица. — Ты прости, что я так внезапно. Наверное, разбудил и напугал? Мне просто очень нужен сейчас Чонин, я украду его ненадолго, ты не против? — спросил Чанёль, неловко переступая с ноги на ногу. — О, ну… — запнулся Сехун. — Да, конечно, идите. Он терялся в догадках. Ситуация была настолько нетипичной и внеплановой, что все его мысли смешались в одну кучу, замедляя реакции. Чонин тоже выглядел озадаченным, застыв, словно истукан, на месте. Но очнулся, когда заметил, как немного резко Сехун развернулся на пятках, скрываясь в комнате. Выбора у него не оставалось. Собравшись на скорую руку, он вышел следом за Чанёлем из квартиры, спускаясь на улицу. — Слушай, тут есть поблизости какие бары? А то мне очень хочется напиться. — Ничего себе желание, — присвистнул Чонин, кутаясь сильнее в накинутую поверх футболки толстовку, ибо ночи даже летом оставались прохладными. — Значит, что-то крайне серьезное? — Не то слово. Не знаю даже, что думать теперь. А напиться от страху хочется. Они торопливо шли по тихой, пустынной улице, провожаемые светом фонарей. Шум их шагов гулом отдавался в ушах, напоминая Чонину, что он толком не спал последние два дня, сидя в согнутом положении за навалившимися рабочими проблемами. Параллельно с этим он размышлял обо всём том же, о чём думал пару минут назад Сехун. Что такого могло произойти, что единственный к кому Чанёль мог бы прийти оказался именно он, тот с кем у него никогда не было никакой дружбы, скорее вражда, а после тёплое равнодушие. Бар находился в соседнем квартале, небольшой, вполне уютный. Красный свет от низко посаженных ламп разливался по всему помещению, создавая свою тягучую атмосферу. Самое то для того, чтобы напиться. Заняв один из свободных столиков, Чонин невольно словил чувство дежавю. Мурашки пробежались по спине, но он давно пообещал себе к прошлому не возвращаться ни единой мыслью, поэтому встряхнулся, отгоняя его видения прочь от себя. — Напоминает, да? — усмехнулся Чанёль, заметив это, пока открывал карту напитков. — Сейчас прошлое — словно мрак давно минувших дней. Ты извини, что я опять затрагиваю эту тему, но, честно говоря, меня до сих пор не отпускает ощущение, что не сделай мы того тогда, никто бы… — Не умер? — закончил фразу Чонин, намеренно пытаясь сгладить свой голос, чтобы тот не прозвучал слишком резким и холодным, отталкивая Чанёля от дальнейшей беседы. — Не знаю. Может быть и не умер, а может быть и умер. Сейчас уже сложно судить. — Да, ты прав, — усмехнулся Чанёль той самой нахальной улыбкой, которая преследовала Чонина в ночных кошмарах многолетней давности. — Будешь пить? — Нет. Думаю, сейчас я выступаю в роли того самого человека, который довезёт пьяного на своём горбу до дома. Притом в прямом смысле довезёт, то есть на машине. Какой уж тут алкоголь? — хмыкнул Чонин, улыбаясь, одновременно убеждая себя, что ухмылка Чанёля — она всегда такая, не зависит от всего того, что было. Чанёль в ответ лишь рассмеялся, заказывая у бармена без лишних изысков двойной виски. Чонин ограничился каким-то экзотическим безалкогольным коктейлем. — Ну так что стало причиной всему этому? — начал Чонин, послушно расслабляясь на диванчике и сосредотачивая своё внимание на собеседнике. — Да тут, вернулся Лухань, — начал Чанёль, отрешённо глядя куда-то перед собой, пока у Чонина в этот момент щёлкало в голове подтверждением первой догадки, — весь такой лучащийся счастьем, бодрый и весёлый. Я и спрашиваю его, где он был, что возвращается такой весь счастливый. А он заявляет, что был у врача и мы можем праздновать пополнение. — Погоди, то есть он забеременел? — поперхнулся от неожиданности Чонин. — Прямо в точку, друг мой, — шумно вздохнул Чанель, одним глотком выпивая свой виски. — Ну так, а чего такого в этом, что сразу стоит убиваться? Или ты боишься детей? В этот самый момент он припомнил, какая напряжённая обстановка возникла у них в коридоре, когда Сехун поздоровался с Чанёлем, ведь тогда их малыш сидел у него на руках. Об этом он как-то не подумал и сейчас прикусил язык из-за собственной оплошности. — Да нет, детей я люблю, тут дело в другом. Боюсь я за него. — Ну это-то и понятно, — со знанием дела ответил Чонин, опираясь локтями о столешницу. — Всю беременность ходишь, как на иголках, волнуясь как бы чего не приключилось ни с ним, ни с ребёнком. Особенно на последних сроках — то ещё испытание для души и тела, я тебе скажу. Но всё это ведро потраченных нервных клеток, думаю, стоит того? Я не пойму никак, в чём проблема. — Это да, тут я тоже согласен. А проблема в том, что несмотря на дебоширистый характер и крепкое тело, у Луханя очень слабое здоровье. Врач мне как-то объяснял, но я ничего не понял, кроме того, что в теле всё со всем взаимосвязано и поэтому стресс для него является одним из самых опасных орудий, чтобы основательно подкосить восстановленное врачами хорошее самочувствие. До того, как я об этом вообще что-либо узнал, я наделал кучу ошибок после того… Ну ты понял, после чего, — вновь усмехнулся той дерзкой ухмылкой Чанёль, но сейчас Чонин заметил в ней отнюдь не дерзость, а отчаяние и разбитость, тщательно замаскированные под нахальство и усмешку. — И в общем из-за моего с ним поведения тогда, он сильнее надорвал своё здоровье из-за испытываемого нервного стресса. Загремел на месяц и одну неделю в больницу, после которой его предупредили, что шансы родить здорового ребёнка и при этом выжить при родах самому — пятьдесят на пятьдесят. Настало время Чонину понимать, где собственно была зарыта собака. Сейчас он остро ощутил причину, по которой Чанёль казался таким разбитым. Много ума не надо было, чтобы догадаться насколько мужчина напротив был влюблён и зависим от своего омеги — плевать на детей, если есть риск потерять его. Они не заменят Чанёлю Ханя, если ситуация развернётся в сторону плохого исхода. — Сначала я не придавал этому значения, потому что ещё с самого начала Лухань объяснил свою позицию к семье и детям. Он был из той породы омег, которые нос воротили от всего этого и свято верили в то, что проживут свою жизнь счастливо без креста на шее, в виде маленьких спиногрызов. А я был слепым дураком тогда, потому что не заметил, что говоря всё это, в глазах Луханя уже было сомнение — действительно ли это так? Не будет ли он сожалеть о том, что не родил малыша, оказавшись в старости на смертном одре? Когда он загремел в больницу, мы уже были год как женаты, практически против его воли, и, возможно, из-за этого его мнение к детям поменялось, я не знаю. И это известие его морально убило. Но я об этом не знал. А потом стал замечать все эти изменения, интерес к приходящим в нашу кофейню малышам, всю эту откуда-то взявшуюся нежность. И вот, пожалуйста. Он счастлив донельзя, потому что теперь, оказывается, он об этом только и мечтал последние два года и будто совсем не помнит о предупреждении врачей. У Чонина в памяти вдруг совершенно ясно всплыло осознание, что тогда на крыше, когда Чанёль подталкивал его к самоубийству, он ощущал на нём чей-то запах. Ранее незнакомый, зато хорошо знакомый сейчас. В воспоминаниях сразу вспыхнуло и воспоминание разговоров с Мином, который как-то рассказывал о Чанёле и да, именно о Лухане, которого Чонин, ясное дело, не запомнил. Думать сейчас о том, что мир действительно тесен, было уже поздно. Чонин закусил губу, ощущая груз Чанёля на своих плечах. Была у него такая черта — при серьёзной беседе, словно эмпат, влезать в шкуру собеседника, чтобы понять, что на самом деле чувствует человек, вываливая на него эту тонну слов. В груди сразу защемило от представления, случись такая ситуация с Сехуном. Окажись у него слабое здоровье, из-за которого шансы плачевного исхода родов увеличились бы в разы. До першения в горле ему захотелось сейчас же вернуться домой и ещё раз проверить, что он сейчас об этом лишь только подумал — больше ничего. Тем временем махинации Чанёля с целью отрубить себе на сегодня сознание шли полным ходом. У обоих мужчин одновременно в голове всплыло новое воспоминание о том, что они оба по пьяни посчитали друг друга отличными собеседниками. Только в тот раз, нескончаемый поток слов лился из уст Чонина. В этот раз настал черед Чанёля. Они обсуждали какие-то отрывки из прошлого, Чанёль расспрашивал у Чонина о том, как это всё происходит. Но главная тема так и не затрагивалась. Чонин ощущал, что Чанёлю не хватает смелости сказать ему о том, насколько сильны все его чувства и беспокойство — из ещё одного страха, что он будет выглядеть глупо в его глазах. Чонин его понимал, поэтому не вытягивал из того признания. Опомнился от разговоров он только тогда, когда случайно кинул взгляд на экран телефона, замечая, что время перевалило за полночь. Под конец Чанёля всё-таки развезло, и он многое поведал о том, как они встретились с Ханем, о всех тех трудностях, которые до сих пор грызут его душу непреодолимой виной перед омегой, а заслушавшийся Чонин совсем потерял счёт времени. В конце концов, он так давно не выбирался никуда вот так: посидеть, поболтать, отвлечься от собственной жизни и проблем, поговорить о серьёзном и насущном с кем-то, кто не является Сехуном. Тяжко вздохнув, Чонин кинул взгляд на клюющего носом новоприобретённого, по словам последнего, друга и с досадой прикинул в голове ту неловкую ситуацию, когда он где-то во втором часу ночи привезёт пьяного и разбитого Чанёля к Луханю. Зная характер второго, приятного ждать не приходится, лезть во всё это не шибко хочется, но он обещал. Поэтому, взвалив друга на одно плечо, он медленно повел его обратно в сторону своей машины. — Правда, прости, — буркнул вдруг Чанёль по пути. — Кажется, я сегодня весь день буду извиняться перед всеми. — Да ничего, — усмехнулся Чонин, ощущая, как молодость вновь перекачивает кровь по его венам, будто кучи лет и не проходило после всех этих попоек. — Бывало ведь и хуже, а? Чанёль в ответ рассмеялся, понимая то, о чём говорит Чонин с полуслова. Когда они дошли до красной двухместной машины, приветливо мигнувшей хозяину передними фарами, Чанёль почти сразу нырнул в пучину дрёмы, стоило ему опуститься в кожаное кресло бежевого салона. Чонин дружелюбно хмыкнул, бросая короткий взгляд на товарища по беде, и завел мотор, предвкушая незапланированную поездку по почти пустым трассам ночного города, гоняя на скорости побольше обычной, характерной для загруженных утренне-вечерних час-пиков. По дороге у него зазвонил телефон. Впрочем мелодия звонка нисколько не помешала сну Чанёля, а Чонин успел трижды спохватиться, что забыл предупредить Сехуна, что вернётся поздно, пока тянулся за вибрирующей трубкой. — Где ты? — раздался обеспокоенный голос на том конце незримого провода. — Везу Чанёля домой. — И правда. Слышу грохот двигателя. Что случилось? Чего вы так поздно, уже второй час ночи? — Да тут, понимаешь, такое дело… — вздохнул Чонин, переключая внимание с голоса Сехуна на очередной поворот. — Какое? — спросил Сехун, сам досадуя на нетерпеливые, капельку раздражённые нотки в своём голосе. — Хань в положении. Вот Чанёль и убивается. — О господи, — выдохнул Сехун тем же обеспокоенным голосом, отчего Чонин сразу понял, что его омега давно был в курсе состояния здоровья своего лучшего друга. — Но ведь он же… — Вот-вот, и я о том же, — вздохнул Чонин, вновь бросая короткий взгляд на спящего альфу на соседнем сидении. — Надо позвонить хёну, срочно. — Не раньше, чем ты услышишь такое редкое и скупое от идиотского меня: «Я люблю тебя». На том конце трубки вдруг воцарилось молчание. Чонин громко хмыкнул. Сосчитать, сколько раз он говорил эти слова Сехуну вслух, можно по пальцам. Было чему удивляться и поражённо молчать с минуту. Просто Чонин всё ещё находился под впечатлением от этих долгих часов разговоров об отношениях и о людях, которыми дорожишь больше собственной жизни. После этого Чонин пришёл к выводу, что без Сехуна он просто станет пустым ничтожным местом. Сехун — тот, кто наполнил его существование тем самым смыслом, полноценностью и желанием продолжать эту жизнь. Тот кто подарил ему эту жизнь во второй раз, когда он уже разуверился в том, что действительно не мертв. Этот человек его личное бесценное сокровище. И лучше лишний раз сказать ему об этом, чтобы потом не жалеть о несказанных словах. — Дураки, — вдруг подал голос Сехун, чуть севший от неожиданности и чувств. — Какие же вы оба дураки. Передай Ханю от меня привет и то, что я ему завтра перезвоню. И Чанёля довези в целости и сохранности. Возвращайся скорее, мне страшно и неприятно засыпать одному в этой кровати. И да, я тоже тебя люблю. Чонин широко улыбнулся своему отражению в салонном зеркале заднего вида, радостный от услышанных слов. Фонарные столбы вдоль шоссе радостно освещали дорогу, а город, казалось, и вовсе не спал из-за этих иллюминационных огней. Мужчина целиком наслаждался моментом, происходящим здесь и сейчас — ибо как только такие моменты и назывались счастьем. Ни завтра, ни вчера. Только сейчас. Хань открыл дверь достаточно быстро, что сразу давало понять — он не спал. Увидев обеспокоенное и всё такое же красивое лицо омеги, Чонин понял, что тот действительно волновался и переживал за то, куда запропастился Чанёль. От этого укол вины резанул сразу со всех сторон: тому ведь волноваться нельзя и из-за положения, и из-за здоровья, что, разумеется, теперь взаимосвязано между собой больше обычного. К тому же, это лишь усиливало ту неловкую ситуацию, которую Чонин, по возможности, хотел бы избежать. — Извини, — сказал он тихим голосом, даже не пытаясь выдавить из себя жалкое подобие приветливой улыбки. — Это я виноват. Лухань отрицательно покачал головой, ничего не говоря, и протянул вперёд руки, готовый перекинуть дремлющую тушу на своё плечо и довести до спальни. Тут настал черёд Чонина отрицательно качать головой. Извинившись за вторжение, он сам провёл мужчину до кровати, осторожно укладывая на горизонтальную поверхность. — Не стоило мне тащить его в бар, - счёл он своим долгом добавить, оборачиваясь к усталому Луханю. — Он мог и у нас посидеть. — Ничего страшного, Чонин, — ответил Хань, мягко улыбнувшись. — Всё в порядке. Спасибо, что довёз его. — Эмм… Кстати, Сехун передавал тебе привет и обещал завтра позвонить. — И ему тоже передавай, — в этот раз улыбка на лице омеги стала шире и ярче. — Думаю, вы оба уже в курсе, да? Чонин с некоторой неловкостью согласно кивнул, получая в ответ молчаливый кивок от омеги. Что-то объяснять тот явно не собирался, да и толку от этого, по сути своей, не было. — Не задерживайся, - попрощался Хань с альфой, провожая его с лестницы. — Думаю, Сехун тоже волнуется. Чонин утвердительно качнул ладонью на прощание, не оборачиваясь, и молчаливо скрылся за лестничным пролётом. С тяжким вздохом Лухань закрыл за ним дверь, после опираясь на неё и отрешенно глядя в пространство перед собой. Он прекрасно понимал это ребяческое поведение Чанёля, и это лишь бередило старые, хоть и зажившие, но всё такие же болезненные раны. Бесшумно он вернулся обратно в спальню, оставшись стоять на пороге, разглядывая спящего супруга. Но тот вдруг распахнул глаза, переводя свой затуманенный взгляд в его сторону. И заметив причину своего нынешнего состояния, Чанёль с кряхтением сел на кровати. — Подойди, — попросил он тихим голосом. Лухань послушно оторвался от облюбованного местечка в проёме двери, подходя ближе, и тут же попал в плен объятия крепких рук, обвивших его за талию. Лицом Чанёль уткнулся ему в живот, сильнее сжимая своё объятие — только так и мог его обнимать, болезненно, сильно, словно никогда не позволит отойти от себя ни на шаг. Рефлекторно запуская руки в его недавно отстриженные рыжие волосы, Хань невольно вспоминал событие пятилетней давности. Тогда он, выписавшись из больницы, без толковых объяснений удрал на родину первым авиарейсом. Тогда ему это было нужно, потому что он слишком запутался в себе, в Чанёле, в их отношениях. Ему казалось, что всё было разрушено, что смысла не было никакого вот так спонтанно жениться друг на друге, если весь год супружества с ними происходил такой болезненный раскол. Но потом Чанёль пришёл к нему разбитый, мокрый из-за проливного дождя, наплевав на упрёки врачей, и просто пал на колени, сознаваясь во всём и моля прощение за всё то, что он творил, находясь на грани саморазрушения. Он приходил к нему каждый день, и каждый раз этот спектакль начинался сызнова, отчего Лухань всё сильнее переставал верить в свою установку о том, что Чанёлю на него всё равно, что с его стороны нет никакой любви. На самом деле тогда Луханя испугало осознание того, насколько одержима, насколько сильнее была любовь Чанёля к нему, чем его к альфе. Ему хотелось вырваться из повседневности и во всем разобраться. Но пока его не было, их общий друг по группе написал ему сообщение о том, что Чанёль совсем плох с горя, считая, что Лухань уехал с концами. Без шуток, Хань реально подумывал о том, а стоит ли ему вообще возвращаться? Вдруг все эти слова были лишь издержками сильных эмоций под действием каких-нибудь нейролептиков или алкоголя? Вдруг всё это было блефом, и его жизнь в этом кругу ада продолжит вертеться по своей орбите, в которой Луханю только и останется, что прятаться по углам. Потому что рука его не поднималась на Чанёля. Он умел драться, он умел пронзительно кричать, он умел выплёскивать гнев и недовольство. Но в случае с Чанёлем он мог только сворачиваться в позу эмбриона на краю кровати и делать вид, что спит, чтобы лишний раз не сталкиваться с тенью того человека, который долго и кропотливо его покорял. Но любящее сердце его не выдержало, и он вернулся на следующий день после прочтения этого сообщения. Спрятав собственные синяки под глазами за стёклами солнцезащитных очков, Лухань медленно брёл по светлому аэропорту, ощущая себя здесь совершенно чужим. Ровно до того момента, пока его с разбегу не заключили в крепкие объятия. И именно этого он и ждал, написав ночью, что возвращается полуденным рейсом, Чанёлю. Тем вечером, очутившись вновь в окинутой мраком будней квартире, Хань не знал куда себя деть, ибо ответов на его вопросы, наверное, не существовало в природе. В доказательство этого, Чанёль тогда лишь обнимал его, не желая отпускать. Он ничего не говорил, и глаза его были столь же печальны, как чёрная тень, заслонившая учащенно бьющееся сердце омеги. — От тебя разит алкоголем, — сказал Лухань, возвращаясь в настоящее из пелены воспоминаний, в которых он говорил всё тоже самое, вручая после альфе заранее купленную таблетку и стакан с водой. — Пожалуйста, не умирай, — тихим голосом сказал Чанёль, игнорируя реплику омеги. — Ты же знаешь, что мне ничего не важно, кроме одного того условия, что ты жив? У Луханя очень сильно чесался язык ответить в типичном своём полушутливом, полураздраженном тоне «Я не умру, идиота кусок», но противный ком в горле, мешал ему произнести хоть слово. — Эй, не молчи. — Я не молчу, — противоречиво бросил Лухань, ощущая ту противную слабость во всём теле, когда хотелось просто упасть на пол и лежать, лежать пока все чувства внутри не затупятся от времени, впоследствии исчезая навсегда. — Нет, ты молчишь. Опять. Я ненавижу твоё молчание больше всего на свете, ты же знаешь. — Потому что ты больной, — огрызнулся Лухань, закатывая глаза и пытаясь вернуть своё состояние в обратную колею. — Если ты так беспокоишься, давай я лягу в больницу, когда пройдет половина срока, и буду под постоянным наблюдением врачей? — Но… — Даже не отговаривай! — вспылил тот, сбрасывая со своей талии руки альфы. — Я не собираюсь делать аборт! Я рожу этого ребёнка и мне плевать, умру я или нет! От последних брошенных с пылу слов глаза Чанёля совсем остекленели. Лухань запоздало прикусил язык, поняв, что сказал лишнее. — Прости, — тут же сбавил он обороты, присаживаясь на корточки перед Чанёлем и кладя ладони тому на колени. — Прости, я перегнул палку. Просто поверь мне, ладно? Всё будет хорошо. Я просто хочу, чтобы ты поддержал меня, ибо именно в твоей поддержке я сейчас нуждаюсь больше всего на свете, понимаешь? — Да, — кивнул Чанёль, получая в ответ усталую, но нежную улыбку Ханя в ответ. — Ты же знаешь, что я просто очень за тебя боюсь. Так он улыбался ему только тогда, когда они оставались наедине. Лухань вообще сильно менялся, когда мог побыть рядом с любимым человеком без посторонних глаз. И сильнее его любовь проявилась и проявлялась каждый раз, когда Чанёль всячески давал ему понять, что без него он попросту потеряет нить смысла продолжения своей жизни. Раньше Хань и представить себе не мог, чтобы кто-то мог кого-то так любить. А теперь он сам стал объектом этой любви. И не желая оставаться в долгу, платил той же монетой. — Прости меня, — вздохнул Чанёль, заваливаясь на кровать в обнимку со своей одержимой любовью. — Ты устал. Давай спать? Лухань кивнул, но на деле ещё долго не мог уснуть, переваривая всё случившееся и в далеком прошлом, и сегодняшнем дне. В конце концов, для него всё это действительно было опасно, но его некогда бывшая неприязнь к детям переросла в желание прижать к сердцу своего собственного, тем более, что его рождение будет для него не просто чудом, а даром, если ему всё-таки будет суждено спустя месяцы обнять это крошечное существо, отобравшее у Чанёля столько нервов и слёз. И пример юного, постоянно ассоциирующегося у Луханя с лёгким летним ветерком по утрам, Сехуна толкал его не ждать до последнего момента, когда уже будет поздно. Закусив губу и не выдержав собственного переполняющего счастья, Лухань вытянул из-под подушки телефон и быстро, не особо размышляя над словами, настрочил сообщение Сехуну. И на удивление для Луханя, ответ не заставил себя ждать до утра.«Хён <3 Всё у тебя получится! Братишка Хунни всегда с тобой рядом. Я уже сказал Чонину, что они оба большие дураки. Намучаешься с ними больше, чем с детьми. И я безмерно рад за тебя. Не описать словами, как. Завтра позвоню. А может вообще приеду? Или ты приезжай к нам. Люблю тебя».