Mom, I'm sorry

-Ты закрепил здесь буфет? - мать указывает на большой белый деревянный шкафчик, висящий прямиком над раковиной. Там свалка керамики и нужных предметов кухонного обихода, начиная с тарелок и заканчивая пиалами. Все это гремит, трясется, лязгает, отчего по телу проходит неприятная дрожь. Я не люблю громкие звуки. Отстраненно киваю на вопрос матери, уткнувшись тупым взглядом в столешницу. Конечно же нет. Эти разболтанные шурупы, уже почти сорванные крепления... Они пугают меня. Совсем немного. То ли это очередная выдуманная моим же сознанием фобия, что-то вроде боязни перегоревших ламп или незабитых гвоздей, то ли лень. Определенно голосую за первое. Лучше свалить все на абсурд, нежели признать правду. Нужно хвататься за самую последнюю нить, насколько прогнившей и тонкой она не была бы. В этом спасение. -Спасибо, - мать улыбается, треплет по макушке. Ее рука лишь на секунду касается моей головы, я даже не могу уловить тепло, исходящее от ее рук. Но оно так раздражает. За что вообще было сказано это спасибо? За ложь, наверное. Светлое дитя, дарующее только безграничную радость и утешение. Гордишься мной, моими успехами? Все это так угнетает. Я не твоя опора, ты не моя любимая мать. Я ненавижу тебя. Я не должен! Я не должен злиться на тех, кто не виновен. Но ты, ты виновна. Это благодаря ей, ее детородным органам, ее утробе и любви появился я. Такое ничтожное существо, но таящие в себе какую-то чрезмерную злобу, просто так зародившуюся в самом ключе жизни - сердце. Ты ненавидел ее, но не находил причины этому сгустку чувств, этой ненавязчивой мысли, которая была бы причиной и истоком столь сильного порыва. Мать - самое драгоценное, по чьим-то меркам даже бесценное, существо. А ты готов душить ее тонкую шею, оставляя синие опечатки собственных пальцев, которые она когда-то целовала перед сном, крепко держа в своих теплых бархатных ладонях. -Чем сегодня занимался? Чем я могу заниматься, мама? Я бросил университет, у меня нет целей в жизни, нет стимула для их достижения или хотя бы их зачатка. Сегодня я два раза самоудволетворил себя рукой, мама. Я больше ни на что не годен, слышишь? Конечно же она не слышала. Она даже привыкла не получать ответ на столь обыденный вопрос. Этот пустой, безнадежный взгляд сына, что упорно уставился в стол, отвечал на все сам. -Что хочешь на ужин? Я все еще молчу. Я слышу ее, эти теплые нотки заботы в голосе, окутавшие меня с ног до головы. Моя мать так слаба, что не может справиться с простым элементом в цепочке естественного отбора. Она не сбросила меня с обрыва в младенчестве, когда я еще не задумывался, но уже хотел сдохнуть. Она простила все мои капризы в раннем детстве, простила все слезы и депрессии, вовсе не подходящие мальчику-подростку. Я вырос инвалидом для социума - ранимым, трогательным, слабым. Слабым, вот именно. Обреченным на полнейший провал во всех своих начинаниях. Меня нужно было проткнуть ножом уже тогда, когда я закричал, когда мои легкие наполнились воздухом. Я бы глотнул весь этот запах - запах тошнотворного существования - и насытился им вдоволь. Нужно было ослепить меня в тот же миг, как я увидел лицо своей матери, отождествляющее страдание и мучения, все в крови и поту. Так бы и скончался слабый элемент в этой огромной цепи прочих блоков: альф, омег, просто обывателей, которым уже за восемьдесят. Но я был бы счастлив. Счастлив! По- настоящему. -Хорошо, я пока сделаю тебе бутерброды, чтобы не проголодался, пока будешь ждать суп. Я не люблю твои бутерброды с тонким ломтем хлеба, поверх которого лежит толстый кусок нарезанной колбасы. Я не люблю, а перечить не в праве. Ты - священная корова, которую и тронуть нельзя, и ударить нельзя, и оцарапать - тоже нельзя. А обидеть? Тем более. И слово грубое бросить - подло. Так говорят нормы. А разве норма - так делать бутерброды? - Вот и все, - не прошло и минуты, а эти жирные куски отходов производства от трупов животных уже на моем столе. Они смотрят на меня своим пятнистым белым жиром, окаймленные грязно-кровавой прослойкой пластмассового мяса. Что мне тут остается жрать? Хлеб? Он весь пропитался жиром этого куска колбасы; жир плавится, весь растекается по тарелке желтоватой густой жижой, переполняет тарелку, переливается через край. Я сглатываю подступившую к горлу тошноту, жмурюсь, и открываю сначала правый, затем левый глаз. Все в порядке, просто обычные бутерброды. Без растекшегося жира, с обычным ломтем хлеба, хотя достаточно тонким, на сухой тарелке. Мать видит в моих глазах недовольство, но не подает вида, что обижена. Наклоняется к раковине, возвращаясь к рутине с ножом и чисткой овощей для супа. Чертово материнство. -Ма... Мать дергается на произнесенный мною звук, явно удивлена, просто ошарашена. Не рассчитав взмаха собственной головы и расположение покосившегося буфета прямо над ней, она, вскинув голову, ударяется об острый угол. Я сам испуганно вздрагиваю от слетевшего с губ слога. Я открыл рот, дабы заглотнуть больше кислорода, смириться с этим бутербродом и, зажмурив глаза, съесть хоть кусок, но, видимо, собственные мысли вылетели прямиком из головы, материализовавшись. Я заинтересованно наклоняю голову, следя за произошедшим. Шкафчик упал прямиком в раковину, сорвавшись с петель, зажав собственным весом голову матери. Все же крепления следовало закрутить? Ах, нет, нет, это не важно. По дну раковины уже растекалась вязкая темная кровь. Так похоже на жир. Снова рвотный рефлекс подавил все мои мысли, весь поток благоговейной речи, уготовленной для судьбы. Я не трогал тебя, священная корова. Я - тот, кто преклоняется перед нормами, я - чудный сын. Прихватив тарелку с бутербродами, я спешно удалился с кухни. Нужно хвататься за самую последнюю нить, насколько прогнившей и тонкой она не была бы. В этом спасение.