Integer.

С легким напряжением руки разрывают тонкую рубашку, живот под ней непроизвольно проваливается вниз с тихим шипением воздуха, втягиваемого сквозь зубы. Кожа бледная, тонкая. Может, если провести по ней ногтями - с нажимом, она разойдется в стороны, открывая доступ к синим венам, красной крови. Губы растягивает ухмылка, когда мурашки поднимают тончайшие волоски на теле. На вкус эта бледная кожа как что-то плотное, с легким рвотным рефлексом на корне языка. Где-то на грани тошноты и упивания. Красные маленькие следы на утро превратятся в багряно-фиолетовые засосы. Но это не может быть плохо. С тяжким трудом Чонин отводит взгляд от противоположного конца кабинета, где к столу главного редактора наклонилась его эротическая фантазия последних двух месяцев. В тонкой рубашке, через которую под правильно упавшим светом просвечиваются темные соски. В черных брюках прямого кроя, которые как-то слишком напоказ обтягивают бедра. Черный кожаный ремень наводит совсем не те мысли. Как и ремешок часов из того же материала. Чонин ерошит волосы и утыкается обратно в монитор, где уже полтора часа висит незаконченная статья. Сдача - через полчаса. А Чонин может думать только о том, насколько красной станет эта светлая кожа, если по ней хорошенько пройтись этим самым кожаным ремнем. Насколько твердыми станут эти темные соски после того, как их хорошенько покатать между пальцами, языком и зубами. Тихий вдох срывается сквозь плотно сжатые губы, когда Чонин понимает, что у него возникла проблема физического характера. Но ничего с этим он поделать не может, кроме как быстрым шагом пройти в конец кабинета и воплотить свою эротическую фантазию в жизнь. Увы и ах - здравомыслие еще не покинуло Ким Чонина, но в паху уже начало немилосердно ныть. - Чонин, не отвлекайся - осталось мало времени! - О Сехун садится за соседний стол и подмигивает коллеге. Когда он поворачивается к монитору и вытягивает руки вверх, рубашка натягивается на изящном торсе, а Чонин со стоном роняет голову на клавиатуру, потому что он - гребаный извращенец и хочет трахнуть собственного коллегу. - Кенсу-я, я не знаю, что у меня в голове происходит, но если я не потрахаюсь хоть с кем-нибудь прямо сейчас, то я сдохну, - ноет Чонин уже вечером, сидя у лучшего друга на кухне. Кенсу, тот самый лучший друг, смешно выкатывает глаза и давится пивом. - Нет, я не имел в виду тебя, - скрещивает перед собой руки Чонин. – Просто если я хоть как-то сброшу напряжение, то эти мысли свалят от меня, - делает глоток виски. – Я надеюсь, - с тонной сомнения в голосе. Только вот ему кажется, то это не сомнения, а надежда. - Понимаешь, Чонин… Ведь проблема совсем не в том, что ты хочешь…. Парня, - Кенсу мнется и крутит стакан в руках. – А в том… КАК ты его хочешь… Это ведь… - слова заканчиваются и Кенсу неуверенно улыбается и пожимает плечами. - Да-да, я знаю – я гребаный извращенец, - Чонин упирается лбом в стол. – Ну не знаю я, что в нем не так, что во мне не так и почему я, блять, думаю об этом в таком ключе! Я же… Я же всегда девушек любил! – теперь в глазах Чонина мольба и попытки найти оправдание свои фантазиям. – С длинными волосами… С грудью! Мягкой такой… Но никак не мужиков! Особенно.. ТАК, - неопределенно описав в воздухе фигуру рукой, Чонин залпом допивает остатки алкоголя. – Пойду спать от греха подальше. Спокойной ночи, Кенсу-я, - пожав на прощание плечо друга, Чонин уходит в спальню, оставляя Кенсу на кухне наедине со своими проблемами. С проблемами Чонина, конечно же. - Ким Чонин! Я вызываю тебя на дуэль! – Сехун указывает на Чонина свернутой в трубку папкой и смеется. А у Чонина слюна готова пролиться изо рта, потому что сегодняшние светло-серые брюки, надетые на Сехуне – САМЫЕ НЕПРИЛИЧНЫЕ ИЗО ВСЕХ САМЫХ НЕПРИЛИЧНЫХ БРЮК О СЕХУНА. По мнению Чонина, у Сехуна вообще весь гардероб неприличный. Первая мысль – запретить Сехуну ходить в таких брюках, в таких рубашках И ВООБЩЕ. Ну а вторая – а вдруг ему больше нечего носить? И он будет ходить голым? У Чонина резко кружится голова. - Что тебе нужно от меня? – я хочу тебя поиметь, тебе мало издевательства надо мной, подлый провокатор? - Пошли вечером куда-нибудь? Выпьем. А то мы вообще перестали общаться с этой работой, - Сехун закатывает глаза, а когда он снова смотрит на Чонина, то в этих темных глазах бродит какая-то неясная тень, которая заставляет Чонина слегка напрячься. Как и то, что Сехун уж как-то нарочито медленно подходит к нему, как-то лишком близко наклоняется, как-то слишком тихо говорит. Чонин закрывает глаза и считает до десяти, потому что его извращенный мозг уезжает куда-то в совсем далекие дебри. - Ты же не отвяжешься, - шепчет Сехун. – Ты же… - Сехун! – главный редактор подходит к парням и скрещивает руки на груди. – Не отвлекай друга от работы, - а в глазах гуляют смешинки. Только вот Чонину хочется схватить Сехуна за эту очередную тонкую рубашку и трясти, потому что он же… что? Что же он, блять? - Ээээ. Я думал, мы придем куда-нибудь… В более тихое место? – Чонин оглядывает большой зал, где грохочет музыка, а люди снуют туда-сюда. Трезвые или пьяные, парни и девушки, ведущие себя более чем раскрепощенно. - Ой, да ладно тебе. Все равно же напьешься и полезешь танцевать, - Сехун смеется и тянет друга к барной стойке. Чонин чувствует, насколько расслаблен Сехун и насколько напряжен он сам. Еще немного – и он взорвется мириадами электрических разрядов, потому что Сехун слишком долго держит его за руку, улыбается с каким-то слишком явным намеком, которого Чонин все никак не может разобрать. Поэтому утешение он снова находит в старом добром друге алкоголе, который бьет по мозгам еще хлеще, чем обычно. То ли от музыки, под которую хочется двигаться без остановки, то ли от такого близкого сейчас Сехуна. Первый стакан, второй, третий, пятый… - А что это мы с тобой сидим и напиваемся? – Сехун растрепал волосы и теперь похож на шальную суку, которой не терпится сделать что-то явно выходящее за рамки адекватности. – И почему мы не танцуем? – Чонин даже не успевает поставить стакан на отполированную поверхность стойки, как Сехун уже тащит его в сторону танцпола. Резкий рывок и Сехун уже прижимается к Чонину верхней половиной тела, обвив тонкой рукой талию. - Я, конечно, двигаюсь не так хорошо, как ты, но танцевать с тобой – что-то нереальное, - почти что физически обжигающий голос на ухо сквозь оглушающую музыку, и совершенно явственно ощущающийся сейчас аромат кожи Сехуна, как чего-то запретного, чего-то такого, во что хочется вцепиться зубами, покатать горячее мясо во рту. И где-то здесь Чонин вспоминает, что он – не маленькая девочка-подросток, которая сходит с ума по старшекласснику. Что он сам может вести себя так, что все вокруг не смогут оторвать от него взгляд. От его движений, от его тела, от его улыбки, которая обещает все запретные удовольствия. И что Сехун, в присутствии которого он всегда старается вести себя максимально сдержанно и адекватно, тоже подвержен этой реакции. Чонин улыбается – впервые за долгое время открыто и расслабленно. Полностью возвращается в свою собственную шкуру, в собственную атмосферу. Где разврат на каждом сантиметре смуглой кожи, где самое дно плотского греха в глазах. И Чонин замечает, что Сехун смотрит на него с едва сдерживаемым дыханием, с замиранием сердца и всех физических процессов тела. На танцполе нет никого – есть только Ким Чонин и музыка. Это не просто танцы – это единение с музыкой, это занятие любовью. Дичайшая страсть и ненасытность. Удовлетворение всех моральных потребностей. А для удовлетворения физических рядом есть Сехун. Который сейчас занят примерно тем же, чем и Чонин, только по-своему. Уже и без того сбитое танцем дыхание брюнета сбивается еще раз, когда он видит полностью отрешенного Сехуна с полуприкрытыми глазами и торсом. Ну, сука, сам напросился. И только в такси, когда Сехун забирается руками под чужую рубашку и восторженно дышит куда-то в область шеи, Чонин понимает, что его все это время провоцировали. Доводили до сумасшествия, до белого каления. А он дурак, боялся и жаловался Кенсу, что он извращенец. Нет, извращенцем здесь был О Сехун. Самым настоящим. Хорошо продуманным таким. Все истерики Чонина – для удовлетворения плотского желания Сехуна. Нет никакого сумасшествия по приезду домой – Сехун крайне целеустремленно ведет Чонина в комнату. Пока с него стягивают рубашку, Чонин видит в сехуновских глазах столько блядства и незамутненности, что все мысли по этому поводу стягивают в тугой комок низ живота. Но, в конце концов, он не собирается отдавать всю инициативу маленькому развратнику – это он столько времени мечтал о том, что завалит его. С легким напряжением руки разрывают тонкую рубашку, живот под ней непроизвольно проваливается вниз с тихим шипением воздуха, втягиваемого сквозь зубы. Кожа бледная, тонкая. Может, если провести по ней ногтями - с нажимом, она разойдется в стороны, открывая доступ к синим венам, красной крови. Губы растягивает ухмылка, когда мурашки поднимают тончайшие волоски на теле. На вкус эта бледная кожа как что-то плотное, с легким рвотным рефлексом на корне языка. Где-то на грани тошноты и упивания. Красные маленькие следы на утро превратятся в багряно-фиолетовые засосы. Но это не может быть плохо. И все мысли и фантазии сейчас кажутся вполне обыденными и нормальными. Потому что с Сехуном нельзя по-другому. Раскрасневшиеся от поцелуев губы дрожат и ахают, когда Чонин вылизывает теплую и мягкую кожу живота. Было в этом что-то донельзя животное, хотелось вгрызться в самое беззащитное место человеческого тела. Чтобы до конца ощутить власть над телом человека , который так долго изводил его одним своим видом. Тонкий кожаный ремень, как бы банально это не звучало, пришелся Сехуну крайне по вкусу. А кожа под не сильными ударами раскраснелась ровно до такой степени, чтобы Чонину сорвало крышу окончательно. То есть до этого не совсем было, да. Чонин зацеловывает искусанные в кровь губы Сехуна, потому что это единственная нежность, на которую он сейчас способен. Оставляя синяки на худых ногах, Чонин думает только о том, как бы глубже пробиться, забраться в самое естество Сехуна, потому что хочется забрать с собой как можно больше, стать как можно ближе. Стать одним. Когда Сехун засыпает, он кажется Чонину невообразимо маленьким под теплым одеялом. А через некоторое время он начинает хныкать во сне и теснее жмется к Чонину. И тогда Чонин понимает, что может, хотя бы на сегодняшнюю ночь, они стали одним маленьким в мире, но таким большим для обоих целым.