Жан тихо стонет, когда крепкий сон вмиг исчезает от громкой и уже осточертевшей за неделю мелодии будильника; монотонно повторяющиеся с разной тональностью ноты заставляют его подняться на кровати и с раздражением отключить устройство; Жан трет глаза, вновь издавая мученический стон, но уже более жалостливо и протяжно. Вот сегодня не кажется такой глупой, как вчера, идея наврать родителям о том, что его смена в этот день перенеслась на иные, более поздние часы – не пришлось бы вставать в такую несусветную рань. А еще Жан совершенно не продумал заранее, чему будет посвящена его «смена»: денег в кошельке не так уж много, особо разгуляться возможности не светит, но и домой раньше положенного времени возвращаться нельзя – не дай Бог ни с того ни с сего заедут родители или увидят соседи! Тогда отвертеться не получится.
Жан принимает душ, чистит зубы, причесывается, натягивает на себя одежду, достает из-под стола сумку, засовывает туда телефон, плеер, наушники, проверяет, не вылетели ли деньги – ну а больше ему ничего и не надо. За столом он по своему обыкновению все предложенное поглощает быстро, игнорируя настойчивые замечания не спешить и не чавкать, и при первой же удачной возможности выскакивает за дверь перед тем, как родители закончат трапезу или, что еще хуже, начнут обсуждение единственного и любимого сына.
Жан бежит к автобусной остановке, оглядываясь, словно кто-то из его семейства может внезапно выйти на крыльцо, ненароком проследить за ним и тем самым оказаться в курсе всех его коварных планов; он сменяет бег на прогулочный шаг лишь тогда, когда сворачивает на перпендикулярную его проезду улицу. Вот транспорт приветливо распахивает перед ним двери на остановке; Жан не спешит заходить внутрь – он, окончательно и наверняка убедившись, что никого нет, степенно и размеренно начинает шагать по тротуару. И опять вырисовывается дилемма предыдущего дня: чем же сегодня ему заняться? Армина можно вычеркнуть сразу: тот отправился в больницу возвращать Микасу и с удовольствием посвящать себя обучению азам профессии: слушать ворчание пациентов и брюзжание того неприятного низкорослика. Но ему-то, по крайней мере, есть чем заняться! Жан поджимает губы и пинает ногой смятую жестяную банку, которая составляет ему звонкую компанию два квартала бесцельного пути.
Жан сам не обращает внимания, куда, будучи полностью погруженным в свои мысли, заходит по чистой случайности, хотя ему без разницы, где и что делать без средств к существованию – почти все карманные он спустил на игры для приставки. Скучно от праздного шатания по улицам становится быстро, голодно тоже; недолго колеблясь и взвешивая все возможные перспективы, Жан все же заходит в ближайшее бистро и выходит оттуда c бургером, стаканом колы и несколькими последними центами сдачи в кармане. Солнце припекает, совершая медленный путь к зениту; когда оно обосновывается в самой высокой точке, Жан усаживается в тени кроны дерева на скамеечке в парке со своим скудным ланчем и начинает поглощать его без особого энтузиазма, разглядывая резвящихся в пруде уток, время от времени подкидывая им отщепленные куски булки. Он залезает в социальную сеть: там появились фотографии моря, сочного в своей синеве и покрытого тысячами ярких бликов отраженного света; Конни, Саша, Эрен, Томас и Мина щерились, корча всевозможные рожи в объектив; просматривая фото, Жан не сразу понимает, какое у него самого лицо.
– И тебя словно нет, да, Жан? – спрашивает он у самого себя, проматывая изображения; появляется неприятное щемящее чувство тоски, но он все равно досматривает все картинки до конца, понимая, что без него, вопреки ожиданиям, отдых друзей проходит прекрасно.
– Завтра пойду на работу, – повторяет для собственных ушей Жан, кидая в сторону птиц хлеб, кусок за куском. – Один выходной, я просто устал с непривычки.
Он понимает, что бег от проблем не умалит их сложности, но так хотелось отсидеться в отдаленности, пока все бы не уладилось, чтобы пятничный вечер раз и навсегда исчез из памяти всех его участников, а друзья вернулись бы и вели себя, словно ничего не произошло. Телефон в сумке лежит спокойно и тихо: ни разу не звонит, не дергается от вибрации, экран не вспыхивает; Жан проверяет его не раз, опасаясь звонков от одних, и с тайной для себя надеждой ожидая весточек от других. Быстро надоедают и парк, и вылезшее в самый зенит солнце, чертовы птицы, поднимающие шум и старающиеся под ругань на своем языке урвать друг у друга кусок побольше; Жан сминает пакет с едой и запихивает его в мусорную урну, следом отправляя туда же недопитую газировку.
Проходит примерно половина «рабочего» дня; Жан исчерпывает все идеи для досуга, которые можно было бы реализовать с его скромными возможностями. Бесцельное блуждание по городу, разглядывание витрин и таких знакомых видов города только лишь усугубляют скуку. Жан опять дает себе торжественное обещание встать завтра как можно раньше и пойти в больницу, наплевав на неизбежный разговор с Марко – лучше снова оказаться под осуждающим взглядом, нежели неприкаянно шататься по улицам без какой-либо цели.
К своему удивлению, домой Жан приходит позже, чем обычно после смены – плохо рассчитал время, да и забрел слишком далеко от привычных мест, не смог сразу понять, на каком транспорте можно добраться до своего района. Однако это играет ему на руку: отец снова задерживается, а мама опять по-своему оценивает отклонение Жана от привычного расписания дня.
– Заходил куда после работы? – участливо спрашивает она, встречая его в прихожей с мокрой тарелкой в руках.
– В больнице задержался, – на автомате Жан выдает стандартный ответ, развязывая между делом шнурки.
– Какой у тебя ненормированный рабочий день! Сегодня, в пятницу, в четверг, в среду тоже! Это не дело, ты ведь всего лишь практикант, стоит поговорить с отцом – подобное наверняка является нарушение законов, я у него уточню, – женщина возмущенно, оттого и быстро, вытирает посуду полотенцем.
Упоминание отца в подобном контексте пугает: если он по настоянию матери начнет разбираться в аспектах работы Жана, то гуманнее точно будет наложить на себя руки первым.
– Я не просто так этим занимаюсь, помнишь? И не надо папу сюда подключать, я уже взрослый, не будет же он за мной бегать всю жизнь, – непринужденно возражает Жан, глядя на маму взглядом умудренного жизнью и ответственного отпрыска; после такого обычно требуемый эффект не заставляет себя долго ждать.
– Ох, Жанни… – в голосе Марты Кирштайн столько умиления, что Жану хочется с воем залезть на стену. – Я уже поесть сделала, будешь блинчики с джемом? Ой, я еще курочку запекла.
– Буду, – буркает он. – Отец скоро вернется?
– Вот-вот должен, буквально пару минут назад звонил, уже в дороге.
– Про меня спрашивал? – Жан осторожен, он понимает, что вероятность раскрытия его прогула мизерна, но если такое случится, то останется только пенять на себя, так что впору знать все.
– Я сказала, что ты еще не пришел, а что?
«Зря я про больницу сказал, этот точно не поверит».
– Ничего, просто так спросил. И да, я есть не хочу – по дороге плотно пообедал, – он залетает наверх по лестнице быстрее, чем мама может спросить что-то еще, а желудок предательски заурчать. Однако именно сегодня Жан не хочет пересекаться с отцом.
Сидение в комнате за играми в приставку и прослушиванием музыки продолжается недолго, Жан убавляет звук на аудиосистеме и осторожно выглядывает в окно, когда слышит, как дверь гаража открывается. Окончательный покой пропадает еще минут через десять, в момент резкого раскрытия двери нараспашку.
– А ну спустился есть живо, мама старалась, готовила, а ты нос воротишь. Что, много денег даю, раз все по кафе прошвыриваешься? Или все же одумался и перестал спускать деньги на глупые тусовки со всякими пошлыми дерганиями под музыку в компании распущенных девиц? – Джон Кирштайн скрещивает руки на груди, вся его поза выражает желание снова заняться воспитательной деятельностью и ярое неприятие иных вариантов ответа со стороны Жана, кроме как признания собственных ошибок и согласия выполнить приказ.
– Я не воротил нос! А в клубы уже не…
– Тогда минута на мытье рук и еще тридцать секунд, чтобы спуститься на кухню; время пошло, – отец кидает взгляд на стрелки наручных часов перед закрытием двери.
Со стоном Жан отключает музыку и приставку, время он не считает, но полагает, что все сделал верно, так как отец ничего не говорит про всякое отсутствие пунктуальности. Он садится за стол, с нескрываемой жадностью пожирая взглядом приготовленный ужин; желудок не выдерживает и урчит, отец хмыкает.
– Мама все равно лучше готовит, не могу устоять перед ее кулинарными навыками, – заявляет Жан в собственное оправдание.
– А разве я тебе что-то сказал? Ты сам говоришь, что взрослый, так что уже не в моей компетенции следить за твоим питанием, равно как и за тем, чем ты там в действительности занимаешься после смен.
Жан ничего не отвечает, накладывает себе в тарелку картошку, по настоянию матери берет самую сочную куриную ножку, обильно поливает все кетчупом.
– Есть не спеши, пережевывай нормально, хочешь диабет и ожирение? Не порти желудок с молодости, – картошка встает комом в горле. – Все равно не встанешь со стула раньше, чем опустеет последняя тарелка за этим столом и под ним, – отец гладит по голове чавкающую собаку.
Жан нарочито медленно отделяет вилкой тоненький кусок картофеля, отправляет его в рот и показательно начинает пережевывать так, словно тот является жевательной резинкой.
– Как дела в больнице? Представляешь, Джон, наш мальчик сегодня опять там задержался, – воодушевленно начинает Марта, глядя горделиво на Жана.
После этих слов Жан громко глотает картошку и опускает взгляд в тарелку – еды в ней много, уйдет он из-за стола еще ох как нескоро. Но отец снова многозначительно хмыкает, намазывая хлеб маслом; Жан косится на него, пытаясь разгадать, что же скрывается за этим звуком.
– Не смотри на меня, как разыскиваемый рецидивист на полицейского, если на двадцать первом году жизни до тебя дошло, что именно сейчас ты закладываешь фундамент своего успешного будущего, то я от чистого сердца скажу, что ты молодец, – отец выглядит серьезным – ни сарказма, ни издевки; Жан, готовый к отражению третирований, теряется – отец так давно не хвалил его.
– Я же говорила, что ты предвзято к нему относишься, он мальчик у нас толковый, – с толикой гордости говорит Марта. – Жан, ешь курочку, тебе надо хорошо питаться, чтобы голова работала.
Жан кивает, даже забыв возразить и вспомнить, что, якобы, успел сытно поесть. Находясь под впечатлением от слов отца, он бездумно подцепляет зубцом вилки мягкую кожицу; оставшееся время ужина проходит почти в полном молчании, не считая пары коротких диалогов, ограничивающихся несколькими фразами. Мысли о завтрашнем дне, о неизбежном взгляде в полный осуждения карий глаз не дают Жану насладиться похвалой отца в полной мере. Он никогда ничего не боялся, смелость его часто граничила с безрассудством, однако впервые нашелся человек, который смог заставить его чувствовать к себе то, что он ни к кому не ощущал, и говорить то, что бы он ни одному не сказал.
– Сам ты откуда такой взялся на голову мою, а? – тянуще и с толикой грусти спрашивает Жан у безмолвной и неодушевленной обстановки собственной комнаты, когда трапеза заканчивается.– Но тебе от меня не деться, да, как я и говорил? Не хочешь ты вылезать из моих мыслей, Марко…
Жан плюхается на кровать, трет веки, лоб, виски; его глаза распахиваются, когда он слышит тихую вибрацию, раздающуюся со стола – звонит мобильник. Желание игнорировать вызов кажется глупым и полностью инфантильным, однако таким заманчивым, будто бы способным избавить его от нежелательных разговоров и всяческих неприятных решений.
– Да, доктор Зоэ? – невнятно тараторит Жан в трубку, схватив ее в самый последний момент, когда, казалось, уже любой человек понял бы бессмысленность своих попыток дозвониться до абонента.
– Привет, Жан, как дела? Как твоя простуда, сегодня чувствуешь себя лучше? – щебечет Ханджи.
– Я… Вроде все в порядке.
– А что так неуверенно? Мне показалось, что у тебя голос не совсем здорового человека, ты уверен, что успел за день поправиться? – с беспокойством матери сыплет один за другим вопросы Ханджи.
Жан откашливается, прогоняя хрипоту, не зная, что произнести в ответ: со словами Зоэ в его душе появляется сомнение, которого не было до сего момента. Кашляни еще раз, добавь в голос усталость, хлюпни носом – и словно снова повторятся события суточной давности. Он ведь не виноват, Ханджи сама предложила ему, а хрупкая уверенность, трещавшая по швам от давления страха и сомнений, теперь от подобных слов окончательно ломается.
– Не знаю…
– У меня широкая специализация, однако я не умею ставить диагнозы по телефону, скажи мне сам: ты готов выйти завтра на работу? Чего мне ожидать как твоему начальнику?
Жан понимает, что все его планы стали рушиться в голове подобно карточному домику; ведь недаром отец говорит, что у него там только лишь ветер – судьба сама идет ему навстречу в знак извинения за все те неурядицы, что она преподнесла за неделю. Шанс, которым так и хочется воспользоваться.
– Что будет, если я еще возьму дни? Мне нужен будет больничный лист? – Жан сам понимает, что уже переступает все нормы даже по своим меркам, но ему нужно время, оно необходимее кислорода; от свежести воспоминаний ему кажется, что Марко находится сейчас с ним в одной комнате и до сих пор смотрит на него с осуждением и негодованием.
– Ты всего лишь практикант, я могу обойтись и без этих формальностей, лишь бы ты сам привел себя в порядок как можно быстрее. Сколько тебе для этого нужно времени?
– До пятницы! – вырывается у Жана прежде, чем он вообще понимает, что берет не день, а еще как минимум три. – Я не уверен, что моя болезнь отступила.
– Давай тогда уж до понедельника, – вдумчиво произносит Ханджи; Жан слышит, как она что-то чирикает карандашом, – я потом подумаю и скажу, как нам быть со всеми этими днями, хотя мне не составит труда тебе их простить, только если руководство не вмешается в это дело. Но думаю, что все будет хорошо.
– Благодарю вас, доктор Зоэ. Мне трудно выразить сейчас словами те чувства, которые я испытываю по отношению к вам.
– Да полно, Жан, – кажется, что в этот момент Ханджи смущенно отмахивается, – главное, сам выздоравливай.
– Есть, мэм, – Жан вовремя гасит в голосе вспыхнувшую так некстати радость.
Он готов скакать по комнате, будто ему снова пять лет: все сложилось более чем удачно, гораздо успешнее, чем планировалось, ведь теперь в его распоряжении оказывается почти целая неделя! О большем и мечтать нельзя.
Однако охватившая его эйфория перегорает быстро, ее слепящее пламя гаснет, оставляя то, что никуда уходить не собиралось – Жан лишь отсрочил неизбежное, пожалуй, усугубив его солидным временным промежутком. Вдобавок четыре дня бесцельного шатания по городу наедине со своими мыслями сведут его с ума, только если он сам не придумает себе подходящее занятие. Жан косится на мобильник, все еще думая, что есть шанс позвонить Ханджи и выставить себя героем, стойко борющимся с болезнью и желающим помогать людям.
Но тогда он встретится с Марко, а Марко видеть его не хочет: после такого взгляда вообще трудно представить возвращение их отношений в привычное русло.
«У меня есть время подумать, – утешает себя Жан, – к следующей неделе точно что-нибудь решу, а сейчас совсем не хочу ни о чем думать. Наверное, я правильно поступил».
Неуверенность в собственном выборе преследует его недолго: к вечеру Жан полностью убеждает себя в правоте собственного решения, вновь радуется предоставленной возможности отдыха от практики и отсрочки встречи с Марко. Наутро следующего дня Жан все еще волнуется, тайком поглядывая на родителей, словно они, подобно телепатам, могут прямо за завтраком прочитать все его мысли; но у них, кажется, нет никаких сомнений по поводу времяпровождения Жана.
Его это успокаивает; вторник проходит не более интересно, чем понедельник, но в этот раз тратить Жану нечего, поэтому он на ходу жует приготовленные мамой бутерброды и пьет молоко, когда хочется пиццы и газировки. Себя Жан утешает мыслями, что подобная пища вредна, и если он имел бы деньги и шел на поводу у собственных желаний, то быстро бы превратился в необъятного хряка.
Поэтому в среду он плюет на время и идет в тренажерный зал на несколько часов раньше привычного расписания, чтобы хоть там убить время, но зато в расплату шатается дополнительно два часа привычной нормы, чтобы все выглядело естественно и правдоподобно.
Бездельный четверг становится еще большей рутиной, чем все предыдущие дни вместе взятые; этим утром Жан доезжает до больницы: то ли от нечего делать, то ли оттого, что ему надо быть там по иной причине. Однако сам Жан, стоя в нескольких сотнях метрах от здания, ставшего за рекордно короткий срок причиной всех его проблем, осознает пугающую для себя мысль: сейчас он готов зайти внутрь, есть желание и нечто отдаленно напоминающее мотивацию – вот это его точно посещало крайне редко. Но Жан просто обходит больницу кругом, не сокращая приличного расстояния, косится на главный вход, ожидая появления знакомых и готовясь при подобном варианте отдалиться еще больше.
Он видит те самые окна, стоит посреди тротуара и долго смотрит на них, гадая, пересекается ли его взгляд со взглядом того самого юноши, который может в эту самую минуту смотреть сквозь покрытые солнцем стекла на размеренно колышущиеся за ними ветки. Жан приходит в себя тогда, когда какой-то прохожий задевает его плечом; он смотрит на часы и понимает, что если сейчас начнет выдвигаться домой, то придет как раз вовремя, как с окончания смены.
***
– Как работа?
– Да замечательно, – отвечает Жан на вопрос отца, едва только придя домой и переступив порог гостиной.
– По тебе похоже, что ты уже привык: не морщишься, не закатываешь глаза, словно больной эпилепсией, едва затрагивается тема практики и твоей будущей профессии. Неужели недели действительно хватило, чтобы ты встал на путь истинный?
– А ты не веришь? – Жан скрещивает руки на груди и высоко вздергивает подбородок. – Я же не какой-то дурак, чтобы вечно противиться несчастной судьбе.
– Потом сам скажешь спасибо, что человеком стал, – отец смиряет его строгим взглядом, прежде чем вновь уткнуться в изучение журнальной статьи с какой-то конференции.
– Да я уже благодарен, – Жан сам осознает, что перегибает палку, но он уже давно понял, что покорное согласие со всеми высказываниями отца может спасти его от некоторых крайне неприятных диалогов с воспитательным уклоном.
– Не огрызайся!
Жан поджимает губы – ведь вылез сарказм там, где не должен.
– Ладно, я пойду к себе, спущусь к ужину, – заявляет Жан и в излюбленной быстрой манере несется по лестнице вверх.
Джон Кирштайн провожает Жана взглядом, его пальцы отбивают неопределенный ритм на листах. Он откладывает в сторону журнал, берет со стола рядом с креслом свой еженедельник, открывает его на субботе текущей недели; поразмыслив, мужчина вычеркивает из расписания дня одно из дел, переворачивает лист назад и записывает то же самое там, обводя намеченное несколько раз.
***
На следующее утро, в пятницу, Жан через сорок минут после пробуждения следует заветам устоявшихся семейных традиций и спускается к завтраку. Первое, что его удивляет, так это необычная тишина: мама молчит, отец откладывает утреннюю прессу, едва Жан садится за стол; неприятное предчувствие обосновывается под ложечкой, но Жан старается не показывать этого.
– Последний день, да? – неожиданно спрашивает отец. – Ждал выходных, устал?
Жан помешивает сахар в кофе, пожимает плечами, оставляя вопрос без ответа; мама тоже молчит, хотя обычно она за столом многословна. Жан оценивает содержание собственной тарелки и понимает, что быстро с ним разделаться не получится.
– Возможно, немного, – он зачерпывает на вилку как можно больше еды, чтобы хоть как-то запихнуть ее в себя по возможности быстрее.
– В таком случае, подвезти тебя сегодня? – неожиданно предлагает отец.
– А… что? – переспрашивает Жан, на самом деле все слыша и даже вздрогнув от внезапного вопроса. – Не, не стоит, сам доберусь.
– Все же сегодня я хочу, чтобы ты поехал со мной, – голос отца становится тверже, его пальцы сжимаются на ручке чашки, взгляд не сулит ничего хорошего.
Жан проглатывает застрявший в горле кусок блина, чувствуя, как неприятный холодок опускается с плеч по спине ниже – его покалывание отдается даже в кончиках пальцев, едва не отпустивших вилку.
– Ешь, – коротко приказывает отец, – еще есть десять минут на завтрак.
Жану кусок в горло не лезет; на смену холоду приходит жар волнения, от которого его бросает в пот; он и хочет начать непринужденный диалог, в котором можно выведать мотив настроения отца, но вместе с этим желание молчать и стать предельно незаметным перевешивает.
– Все, заканчивай, не мусоль эти несчастные блины, мне из-за тебя в дороге крюк делать, выедем пораньше.
– Я забыл сказать: мы сегодня с Армином встречаемся, поедем вместе до работы, – предпринимает придуманную на ходу попытку Жан. – Давай ты меня в понедельник подбросишь, лады?
– Если я верно помню местожительство Арлерта, то ему совсем не по пути сюда добираться, ты и так треплешь его вечно с учебой, теперь еще и личным водителем решил сделать? Не навешивай на него свои проблемы.
А у Жана разрастаются эти самые проблемы вместе с паникой. Хорошо, он может доехать до больницы, сделать вид, что идет ко входу, даже зайти. Если его и запалит персонал, то он гордо сообщит Ханджи, что стоически боролся с хворью и, в конце концов, преодолел ее, придя на смену. Тогда…
– Тогда я напишу ему SMS, что доберусь сам, – мгновенно отметает неудачный источник надежды Жан; план, придуманный несколько секунд назад, кажется наиболее приемлемым.
– А напишешь заодно и Ханджи, что все же соизволишь прийти сегодня спустя неделю отсутствия?
Голос тихий, по-своему предупреждающий и опасный; Жан ощущает, как по рукам проходит дрожь, в груди сердце сжимается, ухает вниз в пустоту, пропуская удар; эта секунда тягуче протягивается темнотой перед взором. Он поднимает глаза на отца, слишком расширенные от неожиданности и полные испуга, чтобы обмануть; мыслей не хватает, чтобы понять случившееся. Жан чувствует, как его приковывает к месту от единственного взгляда.
– Джон… – впервые за это неудавшееся утро мама начинает говорить, ее тон полон беспокойства, ничего хорошего это не сулит: обычно все скандалы начинаются похожим образом.
– Помолчи, Марта! – оба вздрагивают от резкого тона; Жан ощущает, как покрываются потом ладони, и как ошалело сердце бьется о грудь – от этого звука почти заглушаются слова. – Превратила пацана в безалаберную лживую дрянь, уши развесила и слушала все его словоблудие! Да даже я пошел на поводу у собственной надежды и стал верить, что он за голову взялся, повзрослел, стал принимать ответственность! А в результате? Его распущенность переступила все мыслимые и немыслимые границы! Единственное, что меня несказанно радует, так это то, что я не взял его к себе, чтобы все видели, какой у меня сын балбес, а попросил об этом старого знакомого Пиксиса. Что вылупился на меня, Жан? Да, я и его знаю, и Ханджи лично, причем не первый год, это во многом определило место твоей работы. А еще я понял, что звонков по субботам будет недостаточно: теперь я буду каждый день узнавать о твоих сомнительных успехах. А ну, пошел в машину, пока я тебя прям тут не прибил, заразу этакую!
Сильный удар ладонью по столу, от которого звенят приборы, выводит Жана из оцепенения; он не решается даже кивнуть – просто выскакивает на улицу и залезает в автомобиль на заднее сиденье; помешкав немного, он садится за водительским местом – подальше от глаз и зоны доступности. Отец громко хлопает дверями, сразу видно: он не отошел, если не разозлился пуще прежнего, а Жан впервые люто хочет оказаться в больнице – да где и как угодно, лишь бы побыстрее вылезти из этой машины, в которой разъяренный отец. Время течет невероятно медленно, но никто так и не роняет ни слова; Жан слабо радуется этому, отсчитывая километры до заветного здания.
Когда они оказываются на месте, Жан стремительно отстегивается, при этом уже отворяя нараспашку дверь.
– Спасибо, что подвез, я пошел, – на одном дыхании тараторит он, готовясь броситься прочь.
– Угу, конечно, я уже убедился в том, как ты сам ходишь, – отец оказывается рядом на удивление быстро; Жан чувствует, как тяжелая рука ложится ему на шиворот и сжимает; подобно щенку его тащат ко входу.
– А-а-ай, пусти! – взбрыкивается Жан, безуспешно пытаясь вырваться, но хватка крепкая, отец встряхивает его.
Ему стыдно, что на них обращают внимание, в особенности на него, но все это начинает казаться таким незначительным, когда Жан осознает, что так отец собирается затащить его внутрь. И вот распахиваются двери, всеобщие взоры устремлены на него. Щеки вспыхивают под изумленными взглядами молодых медсестер, от их насмешливых шепотков, от неодобрительных покачиваний голов многих знакомых ему врачей и посетителей, фыркает и уничижительно простреливает взглядом доктор Ривай. Как ему хочется провалиться сквозь пол, подвал, толщу земли, как угодно глубоко, лишь бы скрыться от всех них.
Впереди он видит Ханджи; она словно ждет их, ее темные брови чуть приподнимаются от своеобразной сцены – теперь Жану кажется, что к его щекам поднесли по зажженной свечке, а народ вокруг с интересом косится на происходящее действо.
– Здравствуй, Ханджи, принимай блудного практиканта, здорового и готового отрабатывать все свои пропуски. Еще неделька или даже две-три в августе, да, Жан? – отец повышает голос на вопросе, и Жану не остается иного выбора, кроме как кивнуть. – Вот, правильный подход к делу. Парень только не в состоянии самостоятельно в своем возрасте распределить свой день: ни учеба, ни работа уже не входят в его расписание, так что теперь оповещай меня обо всех его действиях, как в детском садике или начальной школе. Что морщишься, Жан? Бездельничать приятно так же, как и с девицами в клубах отплясывать, деньги спускать тоже, а вот таким образом приходить на работу не нравится, когда отец приволакивает, так как ты сам не в состоянии был дойти?
Жан прикрывает глаза: то ли от понимания, как глубоко и во что он вляпался, то ли оттого, что смотреть на Ханджи стало как-то совсем совестно.
– Хватит, Джон… Я разберусь с этим, – произносит она, беря Жана за руку, – пойдем.
А Жан если в начале был рад от предвкушения избавления себя от общества негодующего отца, то теперь, почувствовав на запястье не менее сильную хватку Ханджи, понимает, что его воспитание только начинается. Она быстро ведет его за собой, а у Жана ноги становятся словно ватными – он еле-еле успевает ими перебирать, уже откровенно не понимая, куда его волокут.
Они оказываются у кабинета Ханджи; она открывает дверь и буквально заталкивает Жана внутрь.
– Сядь, – коротко бросает единственное слово Ханджи, указывая на стул возле своего рабочего стола.
Жан беспрекословно подчиняется, стараясь при этом быть тише воды и ниже травы; Ханджи садится напротив, складывая руки в замок, свет играет на стеклах очков, почти закрывая глаза и негодование в них. Жан еще несколько секунд гадает по поводу собственной судьбы, затем слышит глубокий выдох.
– Думаю, мы можем по обоюдному согласию пропустить ненужные ни тебе, ни мне нравоучения, согласен?
Жан быстро и отрывисто кивает несколько раз.
– Хорошо. Давай тогда поговорим без этого. Понимаешь, Жан, здесь ходят о тебе разговоры, рождаются целые сплетни, не буду скрывать, что репутация у тебя незавидная: за первую неделю ты успел неоднократно отметиться по разным эпизодам не с очень хорошей стороны. Теперь еще и это представление…
– Вы правда знаете моего отца? – Жан задает долго мучивший его вопрос.
– Познакомились на одной конференции несколько лет назад, Пиксис был там же.
– И при этом мне ничего не говорили?
– Назови мне хоть одну причину, по которой я должна была сделать это, нарушив тем самым дружеский договор с ним? – Ханджи закидывает ногу на ногу, склоняет голову, рассматривая своего практиканта поверх очков.
– Черт побери, и много мой папаня знает?.. – голос Жана садится от отчаяния.
– Тебе не кажется, что, рассказывай я ему все, ты бы не сидел здесь, а был бы закопан под кустами на заднем дворе? И да, я теперь в курсе, что у твоей мамы день рождения не в июле, и что братика у тебя тоже нет. Но я, как уже и говорила, сейчас не хочу обсуждать это. Возвращаясь к теме: слава у тебя дурная, мало кто в этих стенах оспорит этот факт; и, как бы плачевно ни было бы, тех, кто готов встать на твою сторону, тоже почти нет. Однако я знаю тебя лучше всех этих людей, именно поэтому я не хочу верить, что за твоим поведением стоят лень, безалаберность – что-то мне подсказывает наличие иной причины. Слышишь меня, Жан? Я знаю, что ты совсем не такой, каким тебя малюют все, я вижу тебя другим, я хочу докопаться до правды.
Жан смотрит на геометрический узор напольного покрытия; он хочет сказать что-то в свое оправдание, но закрывает рот, напомнив в этот момент Ханджи выброшенную на берег рыбу.
– Ладно, тогда поговорим о другом: ты очень сблизился с Марко за эти дни, меня не только как его лечащего врача беспокоит его состояние – я не знаю, в чем причина, но последний раз что-то похожее я наблюдала в те дни, когда он… свыкался с неполноценностью своего тела. Мне казалось, что прошло время, и сильный характер парня помог ему выкарабкаться, но теперь у меня складывается впечатление, что все не так просто. У него нет никого, поэтому я стараюсь помогать ему и заботиться о нем несколько больше, чем врач, но мне нужна твоя помощь, потому что я знаю, что это произошло не просто так. Ты можешь рассказать мне, о чем он говорил тебе? Это важно, вспомни пятницу, ты же вроде опять задерживался у него, а уже в субботу я заметила, что не все в порядке. Эй, Жан, ты меня слышишь? – Ханджи щелкает пальцами, привлекая внимание Жана, который так и глядит тупо на напольный узор.
– Я… я слышу вас, доктор Зоэ.
– Так что? Ты можешь вспомнить что-то существенное, что может дать мне зацепку?
Жан запускает руку в русые волосы, сжимает пальцы в светлых прядях, прикрывает глаза – перед ними словно проносится вновь все то, о чем хочет услышать Ханджи, быстро, стремительно, во всех подробностях, словно этот взгляд задерживается на нем, пусть и фантомный, порожденный лишь памятью и сознанием, но такой ощутимый, словно реальный; слова их обоих, будто до сих пор отдающиеся в ушах. Но ведь не может же он рассказать обо всем Ханджи!
– Жа-а-ан, – нараспев зовет его она.
Жан поворачивает в ее сторону голову; что-то в его виде и взгляде заставляет Ханджи стать еще более серьезной; она встает с места, открывает дверь нараспашку, берет Жана снова за руку и опять ведет за собой.
– Э… мы куда?! – подает голос растерявшийся от резких и неожиданных действий Жан.
– Я не знаю, что там произошло между вами, но теперь начинаю понимать, почему ты прогулял целую неделю, а Марко сам не свой – это связано, – Ханджи подводит его к двери одной из палат. Жан растерян: он помнит еще, что эта общая. – Ты еще не приступил к смене, так что я продолжаю считать, что ты прогуливаешь. Рабочее время начнет отсчитываться, как только ты выйдешь отсюда, а покинешь палату ты только после того, как поговоришь с Марко, понял?
Ханджи открывает дверь и заталкивает в помещение Жана.
