Затми мой мир

Лето этого две тысячи тринадцатого года он запомнит надолго. Все способствовало подобному стечению обстоятельств. Жан Кирштайн, студент уже почти третьего курса медицинского колледжа, апатичным взором рассматривает доску объявлений возле кафедры. Длинные списки, среди строк которых красовалась и его фамилия, ровно, кромка к кромке, прикреплены к деревянной поверхности разноцветными кнопками. Эти кнопки словно прокалывали и его сердце, причем насквозь, заставляя кровоточить несбыточными мечтами. Здесь толпятся и другие студенты, в непонятной, искусственно созданной суматохе они выискивают себя, слишком громко вопят, бурно обсуждая распределение, находят знакомых и радуются, если им посчастливилось провести душный июль с кем-то из друзей на одной работе. Практика, которую каждый студент должен стойко вытерпеть, перечеркнула все планы Жана, превратив их лишь в невоплощенные мечты. Какая-то девчонка толкает его, вместо извинений ошпарив гневным взглядом, и тыкает пальцем в висевший с номером ее группы лист, почти дырявя его длинным ногтем. – Эй, Жан, вот ты где! – позади слышится знакомый голос, рука тянет его за рубашку, стягивая ткань на спине. – Я тебя искал, ты обещал ждать меня в столовой, но тебя там не оказалось, что ты смотришь? А, списки распределения на летнюю практику вывесили? Быстро, я думал, что в начале следующей недели, как мы сдадим тест по анатомии. Эй, Жа-а-а-ан? Армин протиснулся сквозь галдящих студентов, которые не спешат уходить, а по понятным только им причинам стойко держат оборону возле вывешенных листов, закрывая их от остальных и изучая все снова по кругу. – Что такое, тебя сослали в плохое место? – участливо спрашивает Армин, находя фамилию Жана в списке. – Нет, нормальное, у меня там тетка работала до выхода на пенсию, вроде плохо не отзывалась. Конечно, есть и получше, но существуют места и существенно хуже. Так, а где я, давай посмотрим… О, с тобой вместе, клево, правда, Жан? Армин хлопает его по плечу, но кислое выражение лица Жана нисколько не меняется. Он лишь плотнее сжимает губы в тонкую линию и сдвигает брови, меж которых мгновенно залегает неглубокая морщинка. – Июль, Армин. Я хороню весь июль, – надрывно шипит Жан. – Я должен был ехать на побережье к кузену, ему исполняется двадцать один, такая дата, потом открытие сезона по бейсболу, а потом… Ай, да какая теперь нахрен разница! – Вообще-то, эта практика существовала и до нашего поступления, я не понимаю, что тебя не устраивает сейчас, – разводит недоуменно руками Армин. – Ты даже почти изъявил желание поработать, тебе же нужны деньги. Все было очевидно, я бы удивился, если бы нас просто отпустили на каникулы, или ты ждал именно этого? Лето выдается невероятно жарким; Жан рассчитывал, что ненавистную и не успевшую даже начаться практику им перенесут уже на более поздние месяцы или отменят вообще. Глупые мечты, но надежда горела в нем до последнего. – Тебе хорошо, Арлерт, ты преподавательский любимчик, лучший студент, отличник, у тебя кроме учебы в голове ничего нет, а у меня потребности, понимаешь? Если тебя удовлетворит убитый месяц лета на уборку за стариками или ковыряние в гнилых трупах в морге, то можешь считать себя самым счастливым человеком на земле! Армин не выглядит обиженным, равно как и расстроенным правдиво описанной Жаном перспективой. – Все начинается с низов, а ты хотел прийти и сразу стать полноценным врачом? – улыбается он. – Я ничего не хотел, этого хотели мои родители, не я, понимаешь? Будь моя воля, эти стены никогда не знали бы меня, – тише повторяет Жан. – Чертова династия, закостенелый средневековый консерватизм! – У тебя нет мотивации, – подумав секунду, заявляет Армин, – ты не видишь цели, к которой стремишься. – Давай, выдай клише, как во второсортном фильме, что ты жаждешь помогать людям и спасти мир от эпидемий, я тебя выслушаю, пущу чувственную слезу и, преисполненный чувством долга и окрыленный идеей, брошусь помогать сирым и убогим. На них начинают обращать внимание, а Жану уже не остановиться. Армин прерывает его монолог еле ощутимым сжатием плеча – такой жест необъяснимым образом отрезвляет сильнее веского слова. – Я понимаю тебя, но если хочешь получить зачет по практике и не вылететь отсюда, расстроив своих родителей, то советую держать язык за зубами, как бы противно и тяжело ни было, – миролюбиво говорит Армин, но в его глазах нет ни капли мягкости. Жан думает над его словами в этот момент. А потом снова, дни спустя, когда перед взглядом появляется здание городской больницы, до которой он едет, придумывая планы выхода из этого пропитанного запахом медикаментов и смертей места с необходимой ему справкой и характеристикой. Он – будущий врач, которого мутит от вида крови и который боится смерти больше всего в жизни; ироничная усмешка кривит губы. «Ведь есть статья за увольнение, «профнепригодность», вроде, называется, – размышляет Жан, нехотя выходя из автобуса на остановку. – Предположим, меня не имеют права уволить сейчас, а потом как? Вот дерьмо, чувствую, когда я получу нужную лишь моим родителям корку, начну жить на пособие, обнищаю, буду снимать квартиру в криминальных трущобах. Женюсь не по любви на жирной прыщавой дуре, а она будет пилить меня каждый вечер за низкий достаток и мою ущербность, пока трое спиногрызов будут орать, действуя нам на нервы. Или превозмочь себя, мазать гнойники и проказы, рассматривать раскрытые внутренности… Нет, лучше нищета». Его мутит от одного запаха возле регистратуры, Жан не знает, распространяются ли ароматы медикаментов из палат так далеко, или же просто его тело и разум бунтуют против жуткой перспективы. – Моя фамилия Кирштайн, я на практику, колледж должен был проинформировать, – сообщает Жан медсестре за стойкой, опасливо сторонясь женщины с перебинтованными пальцами, марля на которых чуть порозовела. – На третий этаж, офис главврача Пиксиса, – говорит медсестра, не отвлекаясь от изображения на мониторе. – Как выйдешь из лифта, третья дверь направо. Он занимается всеми вами. – Ясно, – отзывается Жан и уходит в указанном направлении. «Может, он нормальный мужик, поймет, отпустит, сам был в моем возрасте, – снова рассуждая неоправданными намерениями, думает несчастный Жан. – У них тут большой штат, нахрен им студент-недоучка, а такие, как Армин – с богатой теоретической базой и любовью к профессии – всегда будут нарасхват». Табличка с именем нужного ему человека блестит от отражающего ее света потолочных ламп; Жан отстукивает простой ритм тремя ударами и заходит, не дожидаясь приглашения. Дот Пиксис сидит за столом, вчитываясь в какие-то бумаги перед собой, лишь мельком взглянув на вошедшего. – Да? – чуть хрипло спрашивает он, а затем сразу откашливается, чтобы убрать из речи этот недостаток. Странный запах, не лекарств, чего-то иного, ненавязчиво пропитал его офис. – Практикант, – просто представляется Жан. – Колледж должен был направить вам документы, моя фамилия Кирштайн. Пиксис достает из открытого ящика стола флягу и отпивает оттуда; запах на несколько секунд становится отчетливее. «Он что, бухает прямо на рабочем месте?!» – нервно поводит бровью Жан. – А, да. Жан вроде, верно? – Дот на всякий случай заглядывает в листы, лежащие справа от его руки, чтобы подтвердить или опровергнуть свое высказывание. – Или Армин… – Не, я Жан, Армин – мой одногруппник… Что-то он опаздывает, – беглый взгляд на часы: ровно десять, пунктуальный Армин сегодня не отличается одной из своих главных черт. – В любом случае, сейчас потребность в людях высокая, так что буду рад любой помощи. У нас уволилась одна санитарка, да и сезон отпусков сейчас, поэтому ты нам сейчас нужен, сынок. «Вот ведь дерьмо, а». – Разумеется, мистер Пиксис. – Я позвоню доктору Зоэ, она отведет тебя в хирургическое отделение… «Куда?!» – …там много людей, которым нужна помощь, в силу их недугов многие не могут сами ходить, нужны уколы и перевязки. Не бойся, если что-то не умеешь, тебя с готовностью всему обучат. Перевязки, ампутации, уколы. Слюна во рту приобретает тошнотворный кислый привкус, едва Жан представляет, в каком состоянии там лежат люди, то есть, ему, возможно, придется снимать бинты, с каждым мотком приближая зрелище свежей плоти после травматических ампутаций. – Бледный ты какой-то, плохо? – Мистер Пиксис, может, куда-нибудь в другое место, а? – тихо просит Жан. – Не торгуйся, – прерывает его нытье Дот. – Там больше всего нужна помощь, как и персоналу, так и нашим больным. Его взгляд остр: Пиксис не настроен к терпению споров, лучше действительно молчать и соглашаться. Жан понуро смотрит; тот ищет нужный номер, и начинается разговор, который он уже не слушает. Из всех перспектив ему досталась худшая, он зол на чертову санитарку, что написала заявление, на урода Армина, что опоздал и не занял ее рабочее место, на больных, что совали свои руки и ноги туда, куда делать этого не следовало, много на кого. Неизвестно, насколько продвинулся бы список дальше соседской собаки, что не дала ему сегодня выспаться, если бы в этот момент Пиксис не повесил трубку и не воззрился на Жана. – Доктор Ханджи сейчас придет, – сообщает он, – подожди ее за дверью. – Оки-доки, док, – невесело усмехается Жан, понуро цепляя ручку. В этом крыле, по большему счету, шныряет персонал, больных нет, но ведь ему все равно придется пойти по палатам, даже если сегодняшний день будет посвящен подписанию бумажек и вводной части. Ждать долго не приходится – Ханджи, а больше это быть просто никто не может, выводит его из тягостных мыслей чересчур громким приветствием. – О, ты тот, о котором говорил мистер Пиксис? – неестественно восторженное выражение лица, Жана это смущает и пугает. – Я так рада видеть молодые кадры в стенах этой больницы! – Молодые кадры счастливы не меньше, – натянутая улыбка в ответ. – Так ты действительно доволен?! – глаза вспыхивают искрами восторга; толстые стекла очков делают их неестественно большими на фоне остального лица. «Один алкаш, другая сумасшедшая. Тридцать первое июля я буду праздновать с большим размахом, нежели свой день рождения». И что ему отвечать? Ханджи явно не иронизирует, приняв сарказм Жана за откровение. – Тогда к черту все формальности, – заявляет она с жаром, – давай сразу приступим к делу. Я заведующая хирургическим отделением, покажу тебе место, где ты увлекательно проведешь весь последующий месяц, можешь приступить даже сегодня! По меркам Жана она почти на грани бесцеремонности хватает его за руку и волочет за собой. – Считаю, ты можешь гордиться собой: где ты еще можешь принять участие в восстановлении после подобных случаев. Вот, у одного ноги попали под гусеницы комбайна, представляешь, кости до колен перемололо, может, одну еще соберем, хотя шансы невелики, ты бы видел, какой там фарш! Кстати о фарше, одна тут сунула руки в автоматическую мясорубку, три пальца как и не было вовсе, ее сын привез, ты представляешь, самому гипс сняли всего месяц назад после открытого перелома – выпал из окна второго этажа у друга на вечеринке. Помню, как ночью на дежурстве вытаскивала ему осколки костей, видимо, это у них семейное. Тут главное вовремя оказать нужную помощь, а то знаешь, некоторые сами начинают колдовать над родственниками, так у одного перелом неправильно сросся, мы ему руку заново ломали. О, сегодня будем одного резать, хочешь присутствовать, как мой ассистент? Теперь его начинает тошнить по-настоящему; внутренности сжимает сильным спазмом, едва перед глазами возникают картины, описанные Ханджи, где-то был на двери значок мужской комнаты… – Нет, не хочу… – с трудом выговаривает Жан. – Что, испугался? – шуточный вопрос, Зоэ не хочет уязвить его, однако щеки и уши Жана вспыхивают пунцовым румянцем – он никогда не признается, что боится крови, скорее поцелует взасос главного хулигана своего района, чем выдаст эту тайну. – Давайте начнем с чего-нибудь типа вводного инструктажа, халата там или чего еще надо, договор мне подписать, или как у вас это делается. Ханджи сникает: Жан прав, она опустила формальности, которыми пренебрегать нельзя. Ее шаг замедляется, потом она и вовсе останавливается, а Жан рад – ему удается выиграть для себя хоть немного времени. – Да и вдобавок мне сегодня надо посидеть с младшим братиком, у родителей... Деловая встреча, не с кем было оставить, а наша няня приболела, вот… Но у нас есть немного времени, около получаса. Никакого брата у него не было и в помине, а няни уже лет семь, но он готов нести что угодно, лишь бы избежать того, что хочет Ханджи. – Что, совсем не с кем оставить? – Нет, мэм. – Раз так, давай ты придешь завтра, начнем дежурство вместе с утренним обходом, я отпущу тебя сегодня, но чтобы завтра в шесть был здесь, – она топает ногой по полу, своеобразно конкретизируя локацию. – Я заберу тебя, и мы продолжим. «Утренний обход, в шесть тут… Стоп!» – В шесть… утра?! – Ну да, – как ни в чем не бывало отвечает на его вопль Зоэ. – Принимаем смену, в два сдадим, у тебя будет еще много времени, чтобы заняться своими делами. – Можно хотя бы к восьми? – Нет, тогда мы не успеем многое сделать! – она почти обиженно надувает губы в ответ. – Утренний обход – неотъемлемая часть бытности доктора! Да, поначалу будет нелегко, но ты полюбишь это дело, наши пациенты – самые остро нуждающиеся в уходе, поэтому, Жан, я тебя прошу посодействовать мне. Какой у него, в сущности, выбор? Он механически кивает, почти впадая в полное отчаяние от перспектив на ближайшее время. – Славно! – Зоэ готова чуть ли не зааплодировать. – Я так рада, что такой прекрасный молодой человек, как ты, попал под мое крылышко! Не переживай, я тебя всему научу, а ты, главное, не стесняйся, спрашивай больше и проявляй инициативу. Жану уже все равно, на какие слова кивать, он хочет намылить шею Армину, затем отправиться с друзьями в пиццерию, ну а вечер… Как знать, может этим летом он все же встретит прекрасную девушку, в объятиях которой забудет обо всем этом унынии, что свалилось на него, и в котором он потонет через несколько лет окончательно? Ему не нужно это место, пропитанное болью, кровью, смертью и отчаянием, он не хочет возиться с инвалидами и калеками, хочет просто жить, смеяться до надрыва живота, пока годы позволяют не думать ни о чем, просто наслаждаться жизнью, чтобы, глядя, как играют твои правнуки, со слабой улыбкой на сморщенных от старости губах вспоминать о безвозвратно ушедшей молодости, о веселых пирушках и шумных празднествах. Только не об этом. То, что ему удается хитростью выиграть себе один день и сбежать домой, странным образом никак не радует. Остаток вечера Жан проводит у себя в комнате, настроения нет никакого, он несколько раз отклоняет предложение приятелей развеяться, зная, что в противном случае не вернется домой раньше позднего вечера, ну а последствия в пять утра не заставят себя ждать. Плохая характеристика с рабочего места в первый же день не сыграет ему на руку. – Ладно, Жан, – говорит он себе тихо вслух, выставляя будильник в одиннадцать вечера на пять утра, – всего месяц, всего один долбанный июль, и ты будешь свободен, как птица. Свет гаснет, легче не становится, тьма вокруг и тишина позднего вечера настраивают на философский лад, не давая мыслям в голове улечься и сконцентрироваться на сне. Через минуту экран телефона ярко освещает потолок, а сам он дергается пару раз на прикроватном столике; Жан берет его в руки, вчитывается привыкшими к темноте глазами в сообщение. Есть возможность поехать на неделю на побережье. Ты с нами? Жану не нужно много времени, чтобы набрать лаконичное: Нет. Ответ приходит быстро: Брось, если я случайно вылил на твои белые брюки коктейль на самом неподходящем для этого месте, это не повод дуться. Она все равно не подошла к тебе знакомиться. Жан недовольно печатает ответ, злясь от воспоминаний о проваленном вечере, пока пальцы безжалостно тычут в нужную область экрана; едва он успевает закончить последнее слово, как приходит новое сообщение. Тупо сидеть в такую жару в городе. Он не выдерживает и нажимает кнопку вызова. Проходит всего один гудок, прежде чем абонент выходит на связь. – Да, Конни, это тупо, я тупица! – шипит Жан, опасаясь, что его услышат домочадцы. – Если я сказал, что нет, значит нет! – Воу-воу, не кипятись! У тебя что, проблемы? – Да, представляешь, вместо того, чтобы веселиться со своими друзьями, я буду протирать всяких прокаженных! Действительно, хрен у меня проблемы, а? – А, это та практика, о которой ты говорил? – смягчается голос у Конни. – Что, никак не увильнуть? Ну, притворись там больным, или еще что придумаем. – А как я зачет получу, ты не думал? Так еще эта характеристика, – понурые интонации появляются и у Жана. – Вдобавок, твои родители не выбирали за тебя специальность. – Ну… хочешь, мы никуда не поедем без тебя, друг? – от этого вопроса у Жана ощутимо тянет в груди, а уголки губ дергаются вверх – он счастлив, что у него такие друзья. – Остальные поймут. – Нет, не надо. Оттянитесь за меня как следует, хорошо? Чтобы я, работая, чувствовал ваш настрой. И не забудь выкладывать фотки, чтобы мне хоть было, что представлять. Ну, а в августе наверстаем упущенное. – Как знаешь, только потом не ной, что я тебе не предлагал альтернативу. Вот так. Жан продолжает смотреть на экран смартфона даже тогда, когда он гаснет; мрак окутывает комнату и его самого; он не смотрит на часы, но предполагает, что уже минут двадцать двенадцатого, последний раз он так ложился спать еще в средней школе перед важными тестами. В голову приходит сумасбродная идея подготовить себя морально, возможно, ничем хорошим это не кончится, но пусть это будет для начала сборище пикселей, нежели вживую. Вбив в поисковую строку запрос, Жан терпеливо ждет его обработку, а потом на экране отображается «оно». Он утыкает смартфон в простыни экраном вниз, едва увидев изображение примера травматической ампутации. – Жизнь, ты ко мне слишком несправедлива, – трагично ноет Жан в подушку, от наплыва эмоций кусая наволочку. Может, переступить через гордость и упасть там в обморок, как кисейная барышня? Ему от картинок в Гугле стало не по себе, а они хотят, чтобы он сам занимался перевязками и всеми прочими гадостями, что сопутствуют травмам подобного рода. Мысли еще долго мучают Жана, прежде чем сознание погружается в беспокойный сон, а наутро он просыпается с больной головой и пониманием того, что первые позывы будильника были им откровенно проигнорированы. И что он почти не выспался, хотя сие последствие было вполне ожидаемо. Родители не спят в такой ранний час: мать уже с улыбкой ставит перед ним на стол дымящуюся яичницу с беконом и кофе, а отец дает строгие наставления и указания, как лучше себя вести, что стоит делать, а о чем забыть сразу. От этих разговоров, а точнее, монолога, у Жана откровенно кусок в горло не лезет, он глотает, почти не жуя, лишь бы закончить этот невыносимый завтрак. Отец провожает его взглядом почти до самой входной двери, напоследок все же добавив, что гордится им и с нетерпением желает увидеть его в белом халате. «И как мне заявить, что я ненавижу эту профессию? Меня лишат наследства и выгонят из дома, как минимум…» Разумеется, Жан прекрасно понимает, что ничего подобного его не ждет, но скандал будет отменный. Еще в старшей школе он неоднократно пытался завести диалоги подобного характера, которые, к его отчаянию, пресекались на корню. Было дело, отец как-то ударил кулаком по обеденному столу, что вся посуда на нем боязливо задрожала, к счастью, мать вовремя вмешалась, успокаивая разрастающуюся бурю. С того дня Жан осознал, что в собственной семье он не встретит понимания в терзающем его вопросе, и ему остается лишь покорно смириться и принять свалившиеся на него обстоятельства. Рассветные лучи пронизывают город насквозь, золотое зарево солнца поднимается ввысь, последние отблески звезд тонут в ярком мареве, забирая за собой всю темноту неба. Воздух еще не раскалился, машин почти нет, а тишина безмолвно господствует отведенный ей короткий срок. Потом вывалят на улицы люди, загудит транспорт, гул голосов сольется с шумом пробудившегося ото сна города. А пока у него есть время побыть в этой тишине, ожидая первого автобуса, который, к его великому сожалению, подъезжает довольно быстро. Мест свободных много, из пассажиров всего три человека; Жан оценивает это достоинство, находя слабое утешение в том, что оно единственное для данного утра – он доедет до больницы, не будучи впечатанным в стекло.