Тихие шаги раздавались по ночам в утихшем ненадолго поющем доме. С той поры, как его нога переступила порог дома – так же незаметно, как и сейчас переступала по ровному покрытию некогда родного убежища – здесь стало гораздо тише, пускай о его возвращении мало кто мог узнать. Мало кто узнал бы лицо его в темноте, мало кто бы попытался соотнести приметы с тем, кого не так давно объявили в розыск.
Шион, слишком выделявшийся из толпы и ненормальным для японца ростом, и чем-то отталкивающе-запоминающимся в остроугольном лице, и осторожностью в движениях, если бы появился в доме днем, точно бы не избежал осторожных взглядов сначала, а после обязательных обсуждений. Когда он сделал бы дневную вылазку, он не знал, что случилось бы.
Его новым жильем оказалась крайняя комната в совсем другом крыле, с разбитым стеклом и открытая всем ветрам. Бледно-синие обои, в непонятном освещении здесь вечно серевшие на стенах и совершенно скромная мебель вдруг совсем странно смотрелись, окружая одинокое существование вора десятилетия.
Все, что было в его руках, медленно утекло. Оставив после себя лишь холодный осенний запах хризантем и от рождения больную дочь, юная жена умерла в его объятиях, и слезы из его глаз тогда медленно стекали по холодеющим ее щекам. Он помнил ее последние слова: «Я хочу, чтобы ты назвал ее, как звал ту, кого любил» и, не нарушив ее последнюю просьбу… Дал дочери, как две капли воды похожей на мать, имя своей младшей сестры. Все богатства, что легли к его ногам, покидали его – пришлось отказаться от многого, и от счетов, и от бедненькой для почти-почти невозможно богатого дачки, и от золота, обвившего тонкие пальцы его.
Мир выбил землю из-под ног Шиона, длинных слишком и слишком худых, воспоминаниями. Маленькие и закутанные в старый спортивный костюм, они приходили каждую ночь, обвивая шею, гладя холодными маленькими ручками несуразное его лицо, будто бы неосторожно царапая щеки и ненамеренно, кажется, усиливая хватку на горле, когда их взгляды соприкасались. В его воспоминаниях эта девушка не менялась, пусть с момента их расставания протекла целая вечность. Черты лица ее, такие же неправильно-угловатые, более подростковые, не откладывались больше в его голове.
На первую ночь он кутал свой маленький невесомо-голубой мираж в своих острых и обоюдоострых объятиях, и она терялась в словах, не в силах бросить и слова, когда он выжидающе молчал.
На вторую ночь он не дал ей сесть на кровать, и они сидели у окна, пока она странно и без слов рисовала на подоконнике не их светлое будущее. Шион улыбался, когда их взгляды – темный, туманный от усталости и той пьяни, что шла от ее тощих костлявых рук, и почти пустой, бело-голубой, выжатый с последними силами – остро пересеклись и моментально угасли, не продлившись даже доли секунды. Этого должно было хватить ему, чтобы познать все вечные вопросы бытия, но мысли разбивались о ее тощие запястья.
На третью ночь, когда она наконец сказала первое слово – бессильно-слабое «я не жила без тебя» сорвалось еще до полуночи, и растворилось сразу же, – Тайто думал, что убьет свою носящую спортивный костюм детского размера паранойю. Он думал тогда, его рука тянулась к все еще лежащему в углу огромному куску стекла, а потом что-то дрогнуло, перевернулось, вспыхнуло, оледенело, снова охватившись неистовым пламенем, и хрустнуло от одной мысли. Она положила свою руку на его, обжигая льдом и дрожью, и в этот момент та странная-родная фигурка исчезла.
Шион ждал ее. Ждал на четвертую ночь, на пятую, не спал и шестую, изредка вставая и широкими шагами меряя ту комнатенку, что была после всего ему уготована. Дверь не скрипела, не было тихих шагов и слабого дыхания. Не было ее холодных рук и этой всеобъемлющей, но исцеляющей боли, что она дарила ему.
На седьмой день Шион, измученный ожиданием, упал на пол и, пряча лицо в посеревшем постельном белье, взвыл, опустошенный до самого основания.
На седьмую ночь он даже не знал, как оказался в гостиной. Не знал, почему среди множества расходящихся по комнатам людей он не видел ее. Тайто отлично помнил лица, и даже как-то огорчился, не увидев среди них той молодой и беспокойной Суконе, тонкой и звонкой Кагамине, и лишь иллюзией оказался взмах длинных волос неугасающей дивы Мику.
Он бессильно опустился на опустевший диван, не слыша ничего, кроме тишины на фоне тихого звона в больной от бессонья голове. От свежего запаха из открытого окна хотелось стать моложе на все те годы, что были отняты молодой женой. Хотелось, чтобы он стер все то, что время сделало с этой вывороченной и опустошенной душой. Хотелось наконец очистить себя, если не стать равным своей бесцветной галлюцинации, то хоть ненамного и ненадолго стать ближе к ней.
Хотелось снова увидеть ее и больше не терять из виду ни на секунду, а не думать о том странном ощущении, будто чей-то взгляд незримо следит за каждым движением Шиона. Хотелось вернуть то ускользнувшее прошлое, то прошлое, которое он сам когда-то добровольно выпустил.
Он думал, он сходит с ума, он был уверен в этом, он всю ночь просидел в гостиной, будто бы и не замеченный изредка бегавшей на кухню братией. Даже если и был замечен, был счастлив, что никто не подал и вида, что помнит его. Тайто был готов сам пойти в ту самую комнату, где поселилась его сестра, оказывается, так давно, но что-то мешало.
Что-то мешало и удерживало его, когда он распахнул дверь в крайнюю комнату самого безлюдного крыла дома. Что-то немыслимое заставило его практически свалиться. Прохладный воздух ударил по его смущенной бессонницей голове, а потом, когда разум вернулся, ему незачем было вспоминать все то, что он хотел сказать своей Кайко. Новый хозяин комнаты, из-под растрепанной и съехавшей на один глаз челки смотрел на него с таким вопросом, что захотелось сделать еще несколько неловких шагов назад и уйти.
Он не понимал, почему тот бегал взглядом по комнате, почему самого Шиона не отпускало какое-то странное, невообразимое, даже пугающее, волнение на границе с животным ужасом. Холод скользнул по спине, такой непривычный для комнат этого дома, как от прикосновения призрака, как будто тот вцепился в его спину своими когтями, не позволяя вырваться из этой хватки, пытаясь показать этим своим усилием что-то.
Стараясь не думать ни о том юнце, занявшем Ее комнату, холодную, но светлую и почти святую, несмотря на все те грехи, совершенные его сестрой за эти бесконечные годы, стараясь совсем не думать, не привязываться ни к одной мысли в рвущейся от их изобилия голове, Тайто лежал на полу, вытянув ноги. Из разбитого окна веяло осенью, и тюль колыхался, будто бы все идет именно так, как оно и должно было быть, будто бы ничего не происходило.
Листья влетали в окно и покрывали безнадежно уставшее, но не замерзшее ни на каплю тело, облепляли бледные руки, ложились рядом на пол, будто пытаясь успокоить своими прохладными мокрыми объятьями. Кажется, за окном давно уже лил дождь, но до потерявшего счет времени человека не доходили ни эти звуки, ни влажная прохлада листьев. Ничего. Грудь тихо вздымалась и опускалась, но в этот вечер все чувства и ощущения вдруг были высосаны, вырваны и заменены пустотой, ледяной, всеобъемлющей, всеуничтожающей. И лед, что она испускала, окутывала все тело, и все казалось таким же будто стольких лет за его плечами и не было, и он в последний раз видел лицо своей Кайко, и в последний раз касался ее, бережно опуская на ее кровать. Только, если тогда Тайто был готов сорваться на слезы, сейчас внутренняя опустошенность не давала и единственной возможности проявить ни эту, ни любую другую слабость.
Он больше не молил, чтобы ее лицо, ее худые руки, ее угловатое тело, ее тихий, но пронзительно-оглушительный настолько, что убивающий, голос появлялись в стенах этой комнаты, он не хотел этих сводящих с ума иллюзий. Он не боялся ее лица, он все еще хотел увидеть ее. Он жаждал этого вопреки кричащему сквозь туманную пелену, воздвигнутую самим Шионом, здравому смыслу и всем, черт их дери, законам природы.
Его медленно всасывала в свои скользкие, леденящие объятия безысходность, заставляя давиться, корчиться от удушья, терзать себя высеченным где-то в подкорке ее спокойным выражением лица, слабой улыбкой. Он почти ощущал на своей шее ее накинутый впопыхах шарф, чувствовал прикосновения. В этот момент, впервые за столько бесконечных лет, столько протекших через руки его и его молодой жены, за столько побегов за границу от властей, Тайто чувствовал, что вот оно, то, за что можно отдать и миллионы, и бриллианты в золоте, и все-все гаражи с содержимым, и знания, сокрытые во всех библиотеках мира, и зрение, и даже жизнь. Он чувствовал, как то сокровище, за которым охотились в Средние века, его собственный Философский камень выскальзывал из рук, падая на бетонный пол комнаты и разбиваясь.
Заполнившая грудь пустота, сжимающая легкие, не давала ему почувствовать, как его слезы стекают по влажным щекам.
Кайко смирно сидела у двери в комнату брата – плевать, что открыта – и лишь украдкой пыталась взглянуть. Она куталась в потрепанный годами спортивный костюм даже сильнее, чем обычно и туже обмоталась шарфом, спрятав под него и руки. Это крыло всегда казалось ей самым холодным, хотя когда-то она и жила здесь, она не любила его. Она прижималась щекой к двери, чувствуя не то желание брата, чтобы она вошла, не то ярче ощущая свое желание войти. Сесть рядом. Лечь. Слабо, как тогда, как раньше, обнять. А потом забыть обо всем, незаметно заново связав себя с ним, заменив сотни тысяч раз искромсанные красные нити свежими, да потуже затянув морские узлы. Чтобы ни она, ни он больше не могли сбежать.
Но она слишком неустойчиво стояла на ногах для него. Но она была слишком мерзливой и нуждающейся в тепле для него. В ее глазах не горел октябрь, а распущенные волосы не были так уж длины, чтобы развиваться багряным знаменем на ветру. Она смотрела на него, как-то отчетливо больно пытаясь понять: она – не его. Он не был создан, чтобы растворить ее в объятиях. Она не была создана, чтобы греть о его широкие ладони свои. Она убеждала себя, что после недавнего он больше не будет искать ее, что его беспокойный взгляд, не различавший ее, убедил Тайто в том, что Кайко, его Кайко больше нет. И не будет. Совсем-совсем. Никогда.
Все ее мысли сейчас строились лишь на том, что он ни за что больше не будет ее искать, на том, что их короткая история уже закончилась и скоро совсем сотрется из общественной памяти. Дверь за ее спиной скрипнула, и Шион обернулась, осознав: она оказалась виновницей ненужного сейчас звука.
Шаги. Быстрые, но почти беззвучные – она по-другому и не была приучена. Шион как будто ошпаренная летела в свое крыло, сбавив хода только возле своей комнаты. Она снова была одна, не так давно проводив Куо. Она была совершенно одинока, выдав замуж свою дорогую Луку за богатого европейца и отдав ее в чужие руки, что вооружили Мегурине Таро. Она была готова тихо расплакаться прямо здесь. Из-за своей беспомощности, из-за своего страха, помешавшего ей наконец осуществить настолько желанное.
Глупая.
Но она не считала себя таковой. Шион цеплялась за подушку. «Я не глупа. Просто.. Просто я не смогла. Я не могла помешать ему, я не…»
Тогда трусливая дура.
Она замерла, не находя больше никаких объяснений для себя, тихо сжалась, лежа и глядя в потолок.
Ты неспособна любить.
Нет. Она корчилась в собственных муках, но поднявшись и сидя на краю дивана с опущенной головой. Длинная челка закрыла лицо, от бега еще розоватое
Ты неспособна любить его по-настоящему.
Нет. Нет. Кайко не могла успокоиться и плечи ее чуть дрожали. Все нутро выворачивалось наружу и каждое слово било ее нутро еще сильнее. Будто не слова, а ножи, разрывающие ее в клочья. Хотелось упасть, рыдая.
Ты не можешь дать ему то необходимое, зачем он вернулся к тебе.
Она все реже слушала свой внутренний голос. Она воспринимала его где-то на уровне подсознания, воспринимая каждое сказанное им слово как свое собственное. Она и не знала, когда перестала различать его и себя. Она не знала, когда этот голос стал таким же высоким и визгляво-неприятным, как и Кику.
Я всегда была лучше тебя.
Она была готова убить тот голос. Она корчилась на полу, пытаясь задушить себя, на месте почти сошедшего синяка во всю шею скоро расплылся бы новый. Она ненавидела себя. Она почти была готова покончить со своим существованием.
На пороге комнаты стоял парень. Она недолго вглядывалась в его лицо, знакомое. Казалось, она видела его совсем недавно, но имя его выскользнуло из головы так же быстро, как и он сам выскользнул из ее жизни.
Короткие волосы темно-изумрудного цвета, слегка удивленный взгляд, и на секунду казалось, что искалеченная левая половина лица была в полном порядке. Луч скользнул по его худому лицу, доказывая: не казалось. Шион передернуло, и ее руки опустились, сильно напряженные попыткой избавить от жизни свою обладательницу.
Он опустился рядом, и она, вспоминая слишком давнее, на секунду видела рядом с собой потрёпанную, посеревшую от времени рубашку вместо светло-зелёный футболки с глупым принтом. Увидела отросшие волосы вместо аккуратно постриженых. Увидела, взглянув в глаза, боль и тот взгляд, который сама видела у себя. Моргнув, она нова видела совсем другого человека, нежели того, что видела секунду назад.
- Здесь же есть свободное место, верно? – она робко кивнула, указав рукой на кровать, не помнившую никого лет десять уже.
Она сидела на полу, почти чувствуя расползающиеся на шее синяки, тихо шептала про бесконечно повторяющееся время и тихо-тихо, будто и не она вовсе, а давно уже оставившая соседнюю комнату Лука, неслышно почти, плакала, сидя на полу.
Она тихо дрожала к утру, совершенно замерзнув в тонкой футболке, она не слышала, как осталась в комнате одна – но вещи его, еще теплые, все еще стояли на тумбочке, и неаккуратно брошенная на диван майка, и смятая постель – все вдруг напоминало об окончании ее одиночества.
~
Время летело быстро.
Высокая девушка медленно, но тяжелыми шагами чеканила токийские улицы. Женская форма плохо скрывала сильное тело ее. Она, выращенная призраком, была куда крепче и сильнее своего воспитателя. Длинные волосы темно-бордового цвета, стянутые в высокий хвост, даже так доставали до поясницы. Взгляд, спокойный, но из-под коротких ресниц, что оставил ей покойный отец, казавшийся почти пугающим. В свои 16 Шион Кай слишком многое успела, чтобы все еще считаться малым дитя.
Она успела, возненавидев тех, кто оставил ее на воспитание духу тетки, пытаться добиться чего-то слишком много раз, чтобы провалиться. Хотя свое место она не любила – ненависть к ответственности дала ей мать – она, будучи второй год капитаном школьной баскетбольной команды и лучшим форвардом, все же не думала замедлять свои ходы.
Так и в жизни. Подождав зеленого света на светофоре, она шагнула вперед, навстречу к стоявшей в тени хрупкого видя девушке – короткое платье ее, как и волосы, собранные в аккуратные хвосты изумрудного цвета, спокойно развевались на легком ветру
~конец~
