Осколки

Удивительно ловкие руки девушки, что уже не тянула тебя к себе, а тянулась сама, были просто удивительны. Не запрещенные дресс-кодом браслеты тихо позвякивали на ее узких запястьях, когда она то-то уверенно выводила на тетрадном листе – черновик не покидал стола девушки. А взгляд ее, внимательный и живой, то и дело обращался на тебя, и ты был готов поспорить, что на ее губах застывала легкая улыбка. Не было важно, что сейчас черкать в тетради не было нужно: урок пропал, и каждый был занят чем-то своим. Ты вот молчаливо выслушивал бессмысленную болтовню сидящей рядом девушки с глуповатым и почти неизменным выражением лица, зато с явно модельными параметрами. Со звонком она вспорхнула из-за парты, куда-то удалившись, и, наконец, твоим ушам грозить своей бессмысленной болтовней перестала. А там уже и ты ушел из класса. Вернувшись, ты не ожидал обнаружить в оставленном на столе учебнике вложенный втрое рисунок, будто бы его собирались отправить по почте. Только конверта не прилагалось. На наспех вырванном из тетради листе был портрет. Острое, худое лицо с явно выделяющимися скулами, обрамляющие его темно-изумрудные волосы, удлиненная стрижка была почти до в меру широких плеч. Рисовала она замечательно, и ты в очередной раз убеждался в этом, глядя в эти грустные, но нарисованные, зеленые глаза и замечая в их иллюзорной глубине какие-то теплые огни. Поразительно схожий с тобой юноша – разве что кожа казалась бледнее, а губы - совсем бескровными – слабо улыбался тебе с рисунка. Весь следующий урок она смотрела только на тебя. Ты боялся отвести глаз, хотя раньше шел на зрительный контакт с огромным трудом. Она сдавленно улыбалась, на перемене окруженная подругами, а на уроке косящаяся на тебя и слабо краснеющая, и это не столько льстило тебе, сколько казалось милым, и улыбка еще с минуту не уходила с твоих губ. Румянец ее полных щек был чем-то завораживающим. А после четвертого урока она встала и ушла, глядя на экран старого телефона. Она не имела привычки предупреждать, и ты, подойдя перед уроком к учителю, сделал это за нее. Пускай у твоей школьной любви заболел живот – более банальной отмазки не придумать, а на что-то более оригинальное просто не было времени. Вечером она звонила тебе, и вы подолгу говорили. Сегодня ее голос на том конце провода был взволнован, а ее высокий и звонкий голос был глух. В соседней комнате было слишком шумно, и слышались редкие женские крики – низкие, но определенно женские. Она долго объясняла тебе, сама до ужаса расстроенная: команда ее сестры, недобро славившаяся грязной и нечестной игрой и особенной жестокостью капитана по отношению и к «своим» игрокам, и к игрокам команды противника, проиграла, не пройдя даже в полуфинал. В соседней комнате, включив какой-то бессмысленный фильм, скулила ее сестра. И вместе с этой семьей, ты сам не мог избавиться от какой-то тяжести на душе. А на выходных вы снова встретились под одной крышей. У нее дома было жарко, даже стены не спасали, а сестра буквально за час до твоего прихода ушла «побросать мяч с подругой» - это до вечера. Это чувство свободы, такое истинно-майское, пьянило тебя, хотя ты сомневался, что в тесной комнате ты был единственный, чья голова кружилась от сладко-цветочного запаха со двора и яркого солнца. В комнате ее старшей сестры на столе были свалены диски с записями, а на кровати была разложена ее форма, пахнущая потом, силой множеством побед и еще большим множеством разгромных поражений. Ты путал пальцы в длинных волосах любимой, уговаривая: вам нечего бояться. Вы тихо обнимались, а ты смотрел в потолок, все еще горячий и потный, как и она. Тогда ты был уверен, что у этой майки с четвертым номером на груди есть глаза. А потом ты забыл о свете. Сильные руки – ты явно им уступал - в один вечер сломали отцветающие уже сирени в твоих руках, только-только сорванные. А шоколад – ты забыл о нем уже давно. Более слабые, но все еще сильно – до боли за ребрами и тяжелой дрожи в коленях, не привыкших к бегу – любящие руки отвергали твои подарки сами. Под одной крышей вас было трое. От слабого света, пробивающегося через темно-зеленые шторы, резало глаза. А ты уже не помнил вкус теплого чая. Зато хорошо помнил сильные удары и ее стоны боли, заглушаемые твоими. Это так оглушало, и почти хотелось выть. Она винила тебя в смерти своей сестры. Ты лишь сжимал зубы и пытался оттолкнуть. Молча – просто так принято Раны на твоей спине начинали болеть сильнее. Гноились, кажется. После похорон ты перестал жить в комнате. Самое дно мира оказалось подвалом их дома. Почему-то совершенно пустым – ты не встретил ни закупорки, ни старых саней, ни стремянки или еще чего-то, что люди обычно хранили в подвалах. Просто темное место без доступа света, вечно холодное и вечно сырое. Звукоизоляция здесь была просто великолепная. Тебя вряд ли бы вообще кто-то услышал, и только один человек из всего мира знал, что ты здесь. Только один человек из всего ищущего тебя мира – заботливые одноклассники на вторую неделю взволновались и оббежали почти весь город, а полиция тщетно искала тебя ровно полтора месяца – знал, где же ты. Молодая мать поседела и уже не могла работать, отец, ее одногодка, сошел с ума и давно как был уволен. Ты был неспособен и ничтожен. Что же ты мог сделать, когда на пятый месяц та, что держала тебя взаперти, обезумела? Что ты мог сделать, когда она бросалась на тебя, давя своим тяжелым телом и холодным оружием в руке? Когда душила, валила на пол и выбивала последний сырой воздух из легких? Ты думал, что давно должен был умереть, но почему-то оставался жить, и уже плакал от собственной беззащитности, вытирая слезы и кровь с тощего лица. На шестой месяц кровь на твоем лице стала чужой. Она покончила с собой у тебя на глазах, изуродовав твое лицо и добив словами. Она не кричала – она орала, совсем уже сумасшедшая. За эти полгода ее успели отчислить из школы и протаскать ко всем психологам города. К психиатру – не успели. Ты был в одном помещении с гниющим трупом совсем недолго – на то, чтобы вернуться в чувства, тебе хватило пары часов разглядывания ее единственным и израненным глазом. На улице был ноябрь. Летняя и рваная рубашка не могла греть, и дрожь сильнее пронимала ослабевшее тело, а на второй день хлынул дождь, ударяя и будто намереваясь сломить до конца. Ты оставался спать под козырьком где-то за мусоркой, а дети какую-то ночь собирались тебя поджечь. Только бензином облить успели. А потом, наутро, ты просто бежал. Просто ворвался во двор какого-то дома. Потом оказался внутри, в окно залез в крайнюю комнату. Все это время ты нес за собой лишь черное: смерти тянулись за тобой, позвякивая бутылками нищеты и отдавая противным запахом ничтожества. Когда ты вошел, лопнула с громким звуком горящая лампочка, и осколки со звоном полетели на пол. Девушка, что ютилась на кровати, укутанная по голову, лишь чуть вздрогнула и перевернулась на другой бок. Ничего ведь не изменится, если ты просто останешься здесь на ночь?