Тридцатый год

Поля по сторонам от дороги были заброшены. Каналы давно никто не прочищал, они сначала заилились, потом пересохли. Вместо риса рос всякий травяной сор, кое-где угнездились кашка и васильки. Впереди дорога упиралась в покосившиеся, рассохшиеся ворота деревни. Ограду вокруг давно не подновляли, стена, сложенная из кирпича-сырца, осыпалась. За оградой виднелись просевшие, почернелые крыши. Энки прислушался. Никого. Ворота были сорваны с петель. Половина деревни выгорела, уцелели лишь части стен и сложенные из камня фундаменты домов. Обогнув деревенский храм, Энки увидел груды отбеленных непогодой костей. Людей согнали во двор храма и перерезали, а трупы бросили у дерева рибоку. Голое дерево тянуло к небу белые ветви с жалкими остатками цветных лент. В деревне уже не пахло кровью — весенние воды и летние дожди смыли все, и только горка черепов укоризненно смотрела на Энки, словно он был виновником всех бедствий. Смеркалось. Солнце ушло на покой, и тоненький месяц заступил на стражу в темно-синем небе. Энки снял засов с двери зимнего дома-рике и вошел. К тому времени, как сделалось совсем темно, в очаге уже горел огонь, грея помятый с одного боку котелок. Сбоку на настиле разлегся крупный зверь, похожий то ли на волка, то ли на тигра, с пышным хвостом, стоячими острыми ушами и густой короткой шерстью в черно-алую полоску. Зверь мог и не показываться в материальном мире, но он, порождение Тени, любил греться в незримом Свете своего господина, ощущать твердость рассохшихся досок пола, тепло от огня, чуять запахи. Энки не мог заснуть, сидел рядом со своим ширэем и смотрел на месяц, подобный юноше в златотканом кафтане. Когда-то его сравнивали с месяцем и возносили хвалу его красоте — кирин царства Эн пребывал в облике семнадцатилетнего юноши, тонкого станом и прекрасного ликом, с длинными волосами цвета бледного золота. Теперь, когда Энки склонялся над водной гладью, оттуда смотрело на него осунувшееся, потемневшее лицо, изуродованное шрамом ото лба до подбородка через правую щеку — государь был левша и, ударив со всей силы, раскроил ему лицо своим перстнем. Волосы же, скрытые платком, длиною теперь едва доставали до плеч. Государь был мертв уже тридцать лет без двух месяцев. И за эти годы Энки не нашел никого на его место. Может быть, дело было в том, что за годы сэцузан, крушения царства, поколебавшего горы, не родился такой человек — или родился и погиб, ведь полвека, не меньше, люди истребляли людей в царстве Эн, и доблестью считалось предательство, а честью — подлое убийство. Словно в сердцах людей творился свой сэцузан. А может, кирин разучился доверять себе и не может больше почуять ауру правителя? Может быть, в ту ночь тридцать лет назад государь Кё-О сломал его, и Энки боится теперь избрать нового господина? Только тогда луна была полной, и свет ее лился с неба серебряным потоком. Энки сидел на постели, обняв себя руками. Нет, он еще не был болен, он вообще не успел заболеть сицудо, страшным недугом киринов. Говорят, что кирины не умеют ненавидеть. Это не так. Они не умеют ненавидеть, как люди, не умеют ненавидеть людей. Кирины ненавидят то, что уродует человека — злую волю, порок, допущенный в сердце, жестокость, зависть, темное вожделение. Энки ненавидел то, во что превратился его государь по своей собственной воле — лживое, жестокое, вероломное существо. Внезапно темный силуэт закрыл собой луну. Государь стоял, покачиваясь, — он был пьян, не столько от крепкого вина, сколько от возбуждения, и от него снова пахло кровью. — Сидишь? — грубо спросил государь. — Презираешь меня? И вдруг схватил кирина за волосы, дернул, запрокидывая тому лицо к свету. Кирин попытался высвободиться, но государь ударил его по щеке с размаху, так что перстнем рассек кожу. От резкого запаха собственной крови у Энки все поплыло перед глазами, навалилась обморочная слабость. Государь же распустил пояс своих одежд, и они упали к его ногам. Нагой, темный против лунного света, он отбросил Энки на постель и рванул тонкое ночное одеяние с плеч. Провел руками по обнажившемуся телу, навалился сверху. — Ты не можешь сопротивляться мне, кирин, — прошептал государь, пальцем размазывая кровь по лицу Энки. — Твои ширэи не защита от меня. И поэтому я сделаю с тобой все, что захочу. Жесткие губы впились в рот Энки, рука сунулась между ног. Государь бесстыдно терзал его тело в противоестественном совокуплении, молча, не произнося больше ни слова, пока не кончил. Полежал рядом, тяжело дыша, и снова дернул за волосы. Намотал длинные пряди на руку, стянул Энки на пол. Тот от запаха и вкуса крови, боли и потрясения был как оглушенный. Государь поднял с пола свой нож и резанул по жестким золотым прядям. Потом еще раз, и еще — пока не обрезал все. Энки до утра пролежал на холодном каменном полу, не в силах поверить, что все было наяву. И долго потом пытался отмыться, смыть не столько кровь, пот и чужой, ставший ненавистным запах, сколько все, что связывало его с государем. Возможно, боги услышали его непроизнесенную молитву — Энки не почувствовал, как вечером следующего дня мятежные военачальники убили государя Кё. Пять лет после того Энки пребывал в центре мира, на горе Хо. Четырежды в год поднимались паломники к вратам и проходили перед ним бесконечной вереницей. Энки молчал. Поток паломников иссякал — все тяжелее было добраться на гору Хо. Все меньше людей верили в порядок Тэнтея. И Энки вернулся в свою страну. И еще четверть века странствовал от города к городу, от селения к селению. Перед ним падали ниц — и закрывали двери. Встречали приветственными криками — и градом камней. Но нигде не было человека, отмеченного аурой власти. Или Энки больше не мог ощутить ее? Но он знал, что будет искать, потому что без государя царство Эн — это хаос, выгоревшие от зноя поля, тощие посадки риса-самосейки, горка отрубленных голов у дверей деревенского святилища, высохшие, гулкие, как погремушки, плоды-ранка на ветвях рибоку посреди опустошенных деревень... Только не надо любить избранника — будет не так больно. Месяц шествовал к рассвету. Энки спал, привалившись к теплому меховому боку, а зверь слушал ночь и ловил запахи этого пустого, выморочного селения. Гарью тянуло от мертвого дерева в святилище, затхлостью и плесенью — от пустых домов, близким дождем — от собирающихся за окоёмом туч. Ширэй чуял приближение пиршества. ...Кирин, не нашедший своего государя, живет не дольше тридцати лет...