Мы, мертвецы

Обычно я люблю задерживаться в нашем рабочем пространстве, когда все уходят: мне нравится ощущать в безлюдных коридорах дыхание нового дня. Может быть, именно завтра Галактика станет прозрачной от края до края — разве можно сказать наверняка? Но в тот день я был так раздражен целым днем пустых переговоров, что вылетел из Управления, никого не замечая, и даже проигнорировал вызванную Охранительницей авиетку — так и прошагал всю дорогу до дома пешком, по молчаливым проспектам Столицы в свете зеленых фонарей. В нашей квартире не горел свет, но это меня не удивило: мы с Мэри любим ночной сумрак. Когда я вошел, по потолку в древнем неповторимом танце неспешно двигались тени из сада на террасе. Мы с Мэри любили сидеть в саду в шезлонгах ночами. Я иногда притворялся, что пытаюсь, словно в детстве, раскрыть в шелесте листвы не понятый никем шифр. О чем думала Мэри, не знаю: мы не тревожили друг друга в эти мгновения взаимного одиночества. Другое меня удивило: Мэри стояла у раскрытой стеклянной двери, обняв плечи руками. Ее темные кудрявые волосы на фоне светлого шелка домашнего платья казались единой темной массой, слишком тяжелой для ее головы. Через двадцать с лишним лет совместной жизни глаз начинает подмечать детали и нюансы, не несущие для постороннего никакого смысла. В этот раз, по излому ее плеч, по статичной напряженности позы, я немедленно понял, что ее что-то тревожит, и сильно. — Решила вспомнить древнюю традицию? — шутливо спросил я. — Медитируешь на рост травы? Она не ответила. — Ты уже ужинала? Что тебе заказать? Мэри обернулась, прожектор на соседнем здании высветил ее бледное лицо со слишком массивными бровями, и сердце у меня замерло от ее красоты. Это было то же самое лицо, так давно поразившее меня своим необычным для женщины уродством, только теперь стали отчетливо видны его необыкновенная хрупкость и сила, внутренний огонь, который делал мою жену прекрасной. Будто телесная оболочка истончилась до крайности, и душевное пламя бушевало, не сдерживаемое более ничем. Я вспомнил свою сестру, ныне со своим обычным достоинством несущую старость. Когда-то я увидел Веру такой же и подумал, что она расцвела перед опаданием. Скоро и лицо Мэри покроется сетью морщин, а ее волосы, пока еще совсем молодые, тронет седина. Я не мастер разбираться в своих чувствах, но, пожалуй, из всего, что переполняло меня в тот момент, нежность и боль были самыми отчетливыми. — Эли, — сказала она, — нам нужно разойтись. — Что? — в этот момент я отчетливо понял смысл древнего выражения «как обухом по голове ударили». — Послушай, ты здорова? — Совершенно. И очень серьезна, — сказала Мэри. — За что ты казнишь себя? — О чем ты? — Неделю назад я поняла, что мне не станет лучше. Я думала, что я смогу оправиться… но десять лет, Эли! А я все еще чувствую, как будто это было только вчера. Ничего не ушло, даже не поблекло. Я сразу понял, о чем она. Мы с ней были не из тех пар, которые помнят и свято отмечают вехи своих годовщин: я не помнил ни в какой день мы познакомились, ни когда торопливо отметили наш союз на пути к Оре. Я не помнил дня рождения Астра, не помнил и дня его смерти — это казалось мне бессмысленным. Мэри никогда не напоминала мне, и лишь в тот момент я понял, что, как всякая женщина, — владычица памяти, как сказал бы Павел, — она мысленно вела учет прожитых лет. Я подумал, что если запросить у Охранительницы, она наверняка скажет мне, какой из юбилеев случился неделю назад или, может быть, сегодня. — Так, — сказал я. — Тебе не кажется, что нужно зажечь свет, сесть и успокоиться? — Я спокойна, как видишь, — Мэри дернула плечом. Но я видел, что спокойствие это — на пороге истерики. Мэри всегда говорила так спокойно и размеренно, когда с ней было что-то не в порядке. Только в добром расположении духа она горячилась. Свет зажегся, повинуясь моей мысленной команде. У нас нет, как у некоторых поклонников старины, привычки пить алкоголь, но я заказал легкий стимулятор и передал Мэри высокий стакан. Мы сели друг напротив друга: она в кресло, я — на низкий диван. Мэри сосредоточенно кусала губы. — Итак, тебе не станет лучше, — сказал я. — Я знаю. Так же, как и мне. Мы говорили с тобой об этом еще несколько лет назад. Почему же ты вдруг решила, что нам нужно расстаться? — Потому что если бы не я, ты бы не был прикован к Земле. Ты бы давно улетел, Эли! Я же вижу. Ты бродяга, странник. Ты бы перемещал орбиту Венеры… —...этот проект давно похоронен, — заметил я. —…Или делал бы этот мирок с искусственными солнцами для звездожителей, или улетел бы в экспедицию к Ядру. Но ты здесь. Потому что я здесь. Потому что десять лет назад я выбрала эту квартиру, с этим видом с балкона… потому что мое чувство вины душит меня и не дает мне жить, если я не наказываю себя каждый день видом нашего сына, а ты несешь этот крест вместе со мной. Выходишь каждую ночь «подышать воздухом», и мы никогда не говорим о том, что это на самом деле значит. Но я сыта этим по горло. Я не хочу… мне больно смотреть, как ты не можешь жить спокойно дальше из-за меня. Страсть в ее голосе потрясла меня. Как я мог не замечать раньше? Почему считал, что все это уже переговорено и пройдено нами? Вероятно, за многие годы я привык так полагаться на Мэри, будто она была продолжением меня. Но взаимопонимание, даже в нашем случае, может быть обманчивым: какие-то нюансы все равно ускользают. — Мэри, — мягко сказал я. — Почему ты думаешь, что это ты выбирала, где нам жить? Разве ты не знаешь о моей привычке ходить в Пантеон? Я всегда посещал его перед чем-то серьезным… Наш сын — это наше прошлое и наше будущее. Я не могу и не хочу забывать его. Может быть, именно поэтому я на Земле. Каждый день на работе мы говорим с половиной Галактики… Хотя, должен признать, иногда мне кажется, что лучше бы половина станций молчала, такие глупости они передают — как сегодня! — как и следовало ожидать, вымученная шутка не вызвала у Мэри улыбки. — Если бы я принял одно из тех предложений, которые еще иногда сваливаются на меня в знак былых заслуг, и отправился бы куда-то, хоть к черту на рога, хоть в соседнюю туманность — разве ты не полетела бы со мной? Она отвела взгляд. — Может быть, мне стоило бы сделать это, — озарение снизошло на меня внезапно. В тот миг я проклял свою мужскую слепоту, которая не дала мне понять, что происходило с Мэри последние несколько недель. — Мне нужно было согласиться, чтобы ты не была прикована к Земле, да? Чтобы ты могла не видеть то, что тебе так постыло, избавиться от своей вины… Мэри, если я мешаю тебе… — Нет, нет! — она подалась вперед. — Не думай так! Что угодно, Эли, только так не надо думать. — Хорошо. — В волнении я всегда успокаиваюсь внешне. Вот и сейчас отставил стакан и посмотрел на нее. — Тогда расскажи мне лучше. Она закусила губу. — Это не так просто объяснить… — Конечно, объяснить, почему нам нужно расстаться, непросто: я не вижу ни одной причины. Поэтому тебе придется постараться. На сей раз она улыбнулась. — В те времена, когда я встречалась с Павлом… — Отлично их помню. — Погоди. Так вот, Павел рассказал мне об одном старинном обычае, который вселил в меня ужас. — Проще назвать древний обычай, который не был бы ужасным, — попытался пошутить я. Мэри бросила на меня почти свирепый взгляд, и я поднял руки ритуальным жестом. — Прошу прощения. Говори же. — Раньше, когда люди только учились записывать информацию, были такие вещи… фотографии… помнишь, мы проходили в школе? — я кивнул. — Так вот, самые первые из них делались долго, чуть ли не полчаса, и были очень дороги. Павел рассказал мне, что порой, когда в семье кто-то умирал, покойника одевали, как живого, и сажали рядом с живыми, и снимали их… Иногда — потому что это была единственная фотография ребенка, который умер слишком рано или был при жизни слишком непоседлив, чтобы фотографироваться, — голос Мэри упал до шепота, у меня встали дыбом волоски на шее. — Я думаю, каково было сидеть вот так, с дорогим покойником? Ощущая запах тлена — тогда ведь не умели консервировать плоть. Видеть лицо, которое уже не лицо… может быть, ощущать на плече мертвую руку… Павел показывал мне уцелевшие снимки. — Ты думаешь, что мы вот так, Мэри? — резко спросил я жену. — Думаешь, мы, как те отчаявшиеся люди, пытаемся… — Нет! — Мэри почти вскрикнула. — Я не о тебе говорю. Я говорю, что я — как те покойники. А ты — сидишь со мной и боишься отпустить. Я подошел к ней и взял ее за руки — худее, чем в молодости, но, пожалуй, еще более красивые: с годами в ней появилась удивительная продуманная элегантность. — Кто-то из нас не может быть мертв по отдельности, — тихо сказал я ей. — Если я жив, то и ты жива. Помнишь? Где ты, Кая, там и я, Кай. В ее черных глазах поплыла, потекла ночная бездна. Руки были сухи и горячи. — Эли… — пробормотала она. — Как ты можешь быть таким. Ты — все, что есть у меня, лучшее, что было и будет! Но… как ты можешь… — ее голос прервался, хотя слезы не появились. Мэри как я: не может плакать, даже если очень захочет. Астр был не таков. — Я вижу, как часто ты просыпаешься от кошмаров. Разве я не понимаю? Разве я не вижу, что Астр до сих пор… что он каждую ночь умирает у тебя перед глазами? Разве я не видела, как ты удивленно взглянул на Андрэ, когда он сказал на днях, что прошло десять лет? И как… как ты можешь жить со мной, когда я убила нашего сына? В немом шоке я смотрел на ее лицо, такое близкое и такое далекое. — Как ты можешь так говорить, Мэри? — тихо сказал я. — Планета убила его. Разрушители убили его. И я… потому что я был адмирал, и я должен был вовремя… Но не ты. Ты не виновата. — Я настояла! Он мог бы до сих пор жить на Земле или на Оре! Я… могла бы остаться сама, и рассказывать ему о тебе, и он все-таки знал бы нас обоих. Но я эгоистично не хотела разлучаться ни с ним, ни с тобой, а ты пошел у меня на поводу… — я потянул ее к себе. Она встала рядом со мною коленями на ковер, спрятала лицо у меня на плече, и я только и мог, что обнять ее худые плечи, ее выступающие лопатки, погладить ее роскошные кудри. — Мэри… никто не мог знать. Мы не могли знать… Но там есть жизнь. Там, на планетах Персея, теперь есть жизнь — благодаря тебе и ему. — Ты и твой пафос… — она то ли плакала, то ли смеялась мне в плечо. — Не говори глупости, — шептал я. — Я не отпущу тебя. Никуда не отпущу. Не смей, слышишь? Через секунду мы уже целовались. Наши губы были сухи, мы оба горели и задыхались от общей горечи, тревоги и тех слов, что мы не говорили по-настоящему все это время. Я всегда думал, что Мэри слишком храбра и разумна, чтобы винить себя — но оказалось, что моя жена не сильнее меня. Если это возможно, я любил ее в ту ночь еще крепче, чем всегда. Мы ласкали друг друга, не обращая внимания на ожоги от ковра на локтях и коленях; мы находили друг в друге утешение и стойкость, которых нам обоим не хватало. Нас не хватило на долгую прелюдию: мы сошлись с почти звериным пылом, подтверждая наш брак и прожитую вместе жизнь. И все-таки когда я вошел в Мэри, она пробормотала слова благодарности, которые я мог только повторить, чувствуя, как глубоко внутри разворачивается тугая пружина. Но даже тогда, даже в порыве этой неожиданной страсти, которой мы отдались с пылом и бездумием давно ушедшей молодости, я в глубине души понимал — этого недостаточно. Ничего этого недостаточно. На следующий день был выходной, и я повел Мэри в Пантеон. Там оказалось безлюдно — в Пантеон редко отправляются на прогулки. У темной, сосредоточенно-мудрой головы Нгоро я рассказал Мэри, как пришел сюда накануне самого первого полета на Ору, тогда, когда мы были едва знакомы. Наконец, после стольких лет, я говорил ей о своих сложных отношениях с мертвецами. Порою мне казалось, что я слишком часто думаю о смерти. Но я никогда не был из тех, кто упивается зрелищем полуразложившейся плоти или сладким запахом гнили; химические реакции, тем более такие рутинные, всегда занимали меня меньше всего — к отчаянию учителей. Просто память о мертвых и забота о живых сплелись в моем сознании неразрывно. Мир мертвых никогда не казался мне ни страшным, ни чужим. Они были такие же, как мы — они любили и ненавидели, грустили и радовались, они думали о нас, еще не рожденных. Когда-то мы тоже станем мертвецами. В каждом из нас живет будущий мертвец, о котором будут помнить живые. Наш сын должен был стать звеном между нами и будущим, а стал звеном между нами и прошлым. Но он тоже жил хорошо, он тоже страдал, и любил, и боролся, и ради него мы обязаны продолжать делать все то же самое, пока еще существуем. Мы вспоминали, как он умирал, как ему становилось хуже день ото дня, как он метался в агонии, содрогнулся в последний раз и перестал дышать, и плакали — впервые с той ночи на Золотой планете. Я целовал руки Мэри и ее соленые губы, а она целовала меня в ответ, прямо в Пантеоне, и мы не стеснялись этого места. — Посмотри, — сказал я, когда мы дошли до купола, под которым покоилось высохшее тело нашего сына. — Да, — сказала Мэри. — Он все еще здесь.