Paint in red

Руки туго связаны в запястьях и грубо вздернуты кверху, привязанные к поддерживающей переборку балке. Стоять приходится аж на носках — напряженная поза, не оставляющая свободы для маневра или попыток ударить. Малинке как натянутая струна, на которой мучитель играет, перебирая острым когтем — то подцепит, то отпустит. Ливия Корнеро ходит взад-вперед по просторной каюте — больше, чем каюта Ферранте на «Ливии», — на столе разложены остро заточенные ножи. Малинке кажется, что она на расстоянии кожей ощущает смертельную сталь лезвий, хищно поблескивающих в зловещем оскале. «Акульи зубы», — мелькает у неё невольное сравнение. Ливия подходит к столу, касается пальцами рукоятки одного ножа, потом другого, будто перебирает угощения. Медленно, почти сладострастно ведет пальцем по плоской стороне лезвия. — Прекрасная вещь — смертоносный металл, ты не находишь? — улыбка, адресованная Малинке, полна сладкого яда. Малинке в ответ презрительно кривит губы: чтобы она показала этой бледнолицей стерве, что чего-то боится? Да ни за что на свете! На самом деле под ребрами сжимается в противный комок страх, но сопернице это знать необязательно. — Определенно одно из самых прекрасных изобретений человечества, — мурлычет Ливия, подобно большой хищной кошке, загнавшей в угол свою жертву. Волосы Ливии распущены, светлые пряди падают на плечи и спину, выделяясь на темной ткани. «Повыдирала бы их», — в ярости думает Малинке. В общем-то, только это ей и остается: мечтать, что бы она сделала с мучительницей, будь у неё возможность. Мечтать, как и много раз прежде, когда она в подробностях представляла, что, будь женщина, с которой она делит любовь Ферранте, жива, уж тогда-то бы, тогда-то бы она показала ей, уж тогда… Судьба странно подшутила над ней: невеста Ферранте и впрямь жива, да только сделать с проклятой соперницей Малинке ничего не может. Она пыталась добраться до бледнолицей во время сражения, но битва обернулась не в их пользу. И вот теперь они здесь, в этой каюте, наедине — они две и острые лезвия ножей. Мучительным усилием Малинке пытается разорвать путы, но это, конечно, бесполезно: веревки прочные и затянуты со знанием дела. Но и не попытаться она не может. Её напрасные усилия вызывают у Ливии смех. Никогда Малинке не слышала прежде такого жуткого и одновременно завораживающего смеха: он почти материален, словно мелкие камешки сыплются по коже. Россыпь мурашек ползет по телу в самых неожиданных местах — по плечам, спине, бедрам, промежности. Ливия отбрасывает упавшие на лицо волосы за спину, подбрасывает в руке нож: — Готова, дорогая? — Чтобы ты со мной ни сделала, красивее ты от этого не станешь, — огрызается Малинке, зло сузив глаза. Ливия дергается. Какие-то пару секунд Малинке видит шрам на правой половине её лица особенно четко: каждый бугорок, каждую впадинку. Неровный и грубый отпечаток насилия — такой не украсит ни одну женщину. Как бы ей самой сейчас не обзавестись таким! Эта мысль внушает больший страх, чем угроза жизни: с возможностью ранней смерти индианка давно смирилась, любой день может стать последним, когда ты подруга пирата. Нож со свистом вонзается в переборку рядом с Малинке — так быстро, что она не успевает даже закрыть глаза, хотя этого требуют все ее инстинкты. Как ни странно — боли она не чувствует. В этот раз мимо, но лезвие прошло на волосок: когда она чуть двигается, то чувствует его плечом. Металл успел нагреться в теплом воздухе, но все равно кажется холодным по сравнению с её собственной разгоряченной кожей. Ливия с усмешкой подходит ближе, выдергивает нож, одновременно окидывая Малинке оценивающим взглядом. Индианка надменно вздергивает подбородок. — Сколько гонору у какой-то пиратской подстилки! Плевок Малинке не достигает цели. Ливия отступает на шаг, будто прикидывая что-то в уме, затем поддевает кинжалом шнуровку корсажа Малинке, разрезает тесемки. — На тебе слишком много одежды для шлюхи. — Говоришь, как мужчина, который часто пользуется их услугами, — цедит Малинке в ответ. — Знаешь, такие, которые ходят к продажным женщинам, потому что задаром ни одна женщина не согласна их ублажать. — Какая осведомленность в этой скользкой области. Откуда бы? — парирует Ливия. — Я могу спросить то же самое. Удар под дых вышибает из Малинке воздух. — Говори, да не заговаривайся, индейская тварь. Ты лишь животное, не более. Как ни странно, особой злости в голосе Ливии нет, лишь рассчитанная жестокость. Она, кажется, обдумывает что-то. — Что бы мне с тобой такое сделать? Знаешь, у трупов есть один недостаток — им уже все равно. То ли дело живые люди. Я, пожалуй, слишком долго ждала, чтобы удовлетвориться быстрой местью. Раз уж повесить моих обожаемых возлюбленных сразу не получилось — думаю, это знак? Я должна изобрести что-то более интересное, ты так не считаешь? Малинке не отвечает, дыхание еще не восстановилось. Да и что тут ответишь? Если б она могла умереть ради того, чтобы эта женщина — призрак, явившийся с того света, — оставила Злого Рока в покое, она бы сделала это не задумываясь, снова и снова. Но бледнолицей сопернице этого будет мало, ей нужны Злой Рок и его брат. Ливия отходит к столу, поигрывая ножом. Наливает себе вина из открытой бутылки, отодвигает стул и садится. — Там, откуда я родом, художники любят изображать святого Себастьяна утыканным стрелами. Ты, конечно, не слышала о святом Себастьяне, да и вместо стрел у нас ножи, но из тебя может получиться преотличная картина. Только вот одежды все-таки слишком много. Знаешь, эти мученики на картинах вечно полуодетые. Думаю, чтобы дамам было нескучно их разглядывать, ты как считаешь? Так легче предаваться благочестивым мыслям. Интереснее. Святой Себастьян, мученики, картины? При чем тут благочестие? В спертом воздухе каюты мысли путаются, напружиненное, готовое к удару ножа или кулака тело становится единственной реальностью, которую индианка остро ощущает: впившиеся в спину неровности переборки, затекшие руки, напряженные ступни, уже начавшие ныть от неудобной позы и веса тела. И неуместная сладкая волна расходящаяся от промежности. Хоть что-то приятное, хотя это же просто смешно — испытывать удовольствие, когда стоишь связанная, как в камере пыток, и даже пошевелиться не можешь. — Слишком много одежды, — повторяет Ливия. Ей определенно нравится эта мысль, она даже облизывает губы, когда, медленно ступая — куда подевались резкие движения? — подходит к Малинке. На этот раз кинжал рвет ткань сорочки, одновременно царапая кожу. Боль не такая уж сильная, царапина по сути, к тому же, когда воздух касается обнаженного тела, Малинке пусть на мгновение, но становится легче — в такую жару одежда только мешает, липнет к коже, пропитываясь потом, спина уже взмокла вся. — Определенно лучше, — Ливия обрывает лоскуты, в которые превратилась тонкая сорочка, так, что остаются только рукава. Малинке скашивает глаза вниз — корсаж распахнут, обнаженная грудь бурно вздымается, вниз по животу ползет струйка крови — неглубокий разрез, оставленный ножом Ливии, кровит довольно сильно. — Люблю кровь, — замечает Ливия, проводит пальцем по животу Малинке, собирая кровавый урожай, и слизывает его с пальцев. Сначала с одного. Потом с другого. На пухлых, обветренных губах остается алый след, язык змеиным движением собирает остатки влаги сначала с верхней губы, потом с нижней. Малинке следит как завороженная. — Ты тут постой, а я схожу, навещу моих дорогих возлюбленных: они там, наверное, скучают в ожидании новостей. Страх пронзает Малинке как ножом. Теперь эта безумная женщина примется за Злого Рока? Нельзя этого допустить! В помутневшем сознании эта мысль — помешать Ливии — кажется, вполне логичной, осуществимой. — Уже уходишь? Оставляешь меня одну? Разве тебе не понравилось? — Малинке пытается призывно изогнуться, что в её положении почти неосуществимо. Голос не слушается, и попытки изобразить томные интонации выглядят смешно, так нелепо, что она невольно краснеет. Она никогда не делала этого с женщинами, только видела один раз да слышала, что шлюхи на Тортуге иногда развлекаются так друг с другом. Ливия какое-то время в удивлении смотрит на неё, а потом до неё доходит. — Поверить не могу! Ты, правда, думаешь, твои жалкие дикарские прелести могут отвлечь меня от Ферранте?! Ливия грубо хватает Малинке за подбородок, словно лошадь на рынке, у которой хотят посмотреть зубы. — Глупая шлюха! — цедит она, — Да ты годишься только на то, чтобы ублажать солдатню и пиратов, если бы Ферранте не был одним из них, он бы даже не посмотрел на тебя, дикарское ты отродье! Даже если б я хотела найти утешение с женщиной — уж на тебя бы я посмотрела в последнюю очередь, ты же просто дырка для развратных утех. Впрочем, — делает паузу Ливия, — сама напросилась. «Если бы Ферранте не был пиратом, — мысленно повторяет Малинке, — если бы не был….», — пока нож режет тесемки штанов. Их можно было бы просто развязать или порвать, но Ливии так веселее. Опять кровь, и в этот раз почти совсем не больно — или Малинке уже ничего не чувствует. — Ну, давай, начинай изображать, как тебе это нравится, — шипит Ливия, больно прикусывая мочку уха и одновременно грубо лаская Малинке между ног. Жесткие пальцы резко проникают в неё, и у Малинке вызывается глухой звук, полувсхлип-полустон, воздух со свистом выходит наружу, и в какой-то момент ей кажется — следующий вздох ей уже не сделать. — Ненавижууууу, — стонет Малинке, зубы Ливии рвут мочку уха, а свободная рука грубо сжимает левую грудь, со всей силы впиваясь ногтями в сосок. — Я тебя тоже, — выдыхает Ливия, сплевывая кусок откушенной плоти. Кровь стекает на плечо, на грудь. Малинке тихо всхлипывает. Ливия отходит к столу и удовлетворенно смеется. — Вот теперь мне определенно нравится картина.