«Телепаты не вымерли, Уэйн»
«И "конфетку" я буду...»
**** Едва капеллан псиоников Юго-востока поспешил выйти, то и дело одергивая штаны: раздался звонок. — Кто? — прорычал Нарсис. — Каког... А, это вы, месье Гюлер? Настроение его упало, но с начальством не стал спорить. Да и кто он такой? Втянул носом воздух, прошипел пару ругательств и побрёл. Лицо уставшее, с недотёртыми следами вокруг глаз и губ. Шея обмотана шарфом. Руки и ногти тоже наспех обработаны и на подбородке следы не то клея, не то пластыря. Волосы в странном беспорядке. Окружающие косились слегка, посматривая. Не то, из-за того, что псионик, не то из-за подопечных, которых задержали (а слухи здесь летели быстрее, чем сам капеллан с собрания), не то из-за внешнего вида и то, что он обычно выглядит по-другому. Лу только недоумённо хмыкнула, глядя на него. «Толчок в другой стороне... — она заложила конфету за щеку. — М-да...», покосилась на странно улыбнувшегося ей Гюлера, кивнула. «Какого?» — но напарник поманил её, и они ушли. **** Ганс тарабанил пальцами по стеклу, подпирая стену. И психанул! Эта девочка-телепатка строила глазки какому-то аколиту, молодые люди всё смеялись. Дознавателю хотелось наорать, мол что они тут... Чтобы выходили мол за пределы, но. Опять стук. «Да, чтоб привычку этого Марка и самого Марка! — думал Гюлер с досады, ведь это Жонсьеру пришла в голову интереснейшая идея пригласить телепата. Она не была полноценным сотрудником КС, поэтому её можно было протащить в качестве журналистки, фотографа — а работала где-то повыше и вообще непонятно на кого, но судя по вещичкам: на зарплату КС такая вряд ли позарится. Как и на самого Ганса, на что Жонсьер лишь ядовито ухмылялся: знал, что делает, бес! Или у них с Летицией один яд на двоих?» Каково же было удивление, и злость, когда эта «журналистка» стала строить глазки молоденькому аколиту, косясь то на ирокез, то на маленькую татуировку балерины с тыльной стороны ладони: аккурат в ямочке между большим и указательным пальцем. Их смех ещё долго будет стоять в ушах напоминанием... Хотя всё не то: руки Ганса выплясывали пальцами от того, что он «услышал». Нет, не так. От того, ЧТО услышал. И от кого. Даже глаз моргать стал. Откровенно говоря, слышала телепатка, но по законам протокола не слышала. Поэтому, наверное, Жонсьер и притащил какую-то и откуда-то. Такие не распространяются — им жизнь, и карьера нужна. «Летиция знает?» Это не волновало, а вот ухахатывающийся и потешающийся Марк, да, хотя внешне на этом кучерявом не отображалось. Никогда. Гюлер знал: тот смеётся. Знал и всё. **** Кабинет Ганса всегда представлял пыточную. И не столько из-за субординации. Шторы придёрнуты. Свет заглушен. Пусто. Лишь иногда уборщики ходили. «Всё никах их соорганизовать не могут!» Нарсис коленом опёрся на свободный стул: занятый какими-то бумагами. Документами. Компьютер включен. Листок? Отчёт?«Запись о .... .... ....
Пси: телепатия
Подпись: Ганс Гюлер»
Уэйна замутило, он застонал! Не мог поверить в реальность происходящего. Не мог, мир поплыл перед глазами. «Дебил! Какой же я дебил, блядь!» Проход открылся. Звуки резко затихли: вода-не вода-воздух-не воздух-вакуум? Возбуждение вопреки только усилилось, не боясь нарастающего тиннитуса. Чужие вздохи, лёгкое цоканье, да и шумный сквозь стиснутые. Выдох. Темнота. Резкая или постепенная? Жар, исходящий изо рта и попадающий на, зацелованную молодыми губами, шею. Щетина? Холодные стёкла очков? Полиэтиленовый звук разрывания. Чпок: на обнажённое предплечье правой руки падает, случайно, кожаное колечко, и скачет по чёрному мраморному полу. **** — Телепаты не вымерли, Уэйн, — повторил Гюлер теперь уже не про себя, — и «конфетку» я буду... Нарсис лишь выгнулся, чувствуя немаленькую ладонь на члене. Дёрнулся: пальцы дознавателя были скользкими, зажимали туго-туго, а большой касался головки и намеревался проникнуть в неё, но не сейчас. Щёлк. Ноги подкосились, пытаясь упереться поудобнее, пока чужие не пригвоздили их. Чуть обвивая. Совсем. Немного. «Кончить быстро не получится! — одновременно расстроенно и потрясённо скулил про себя Уэйн, задерживая дыхание, закатывая и так прикрытые глаза, позволяя дрочить себе, подаваться на пощипывания сосков и остро реагируя на задушенное дыхание, что врывалось в его ухо. Тереться шеей о шею с колючей щетиной, цеплять висками прямоугольные очки без оправы. Пальцы на ступнях поджимались и трепыхали, вызывая иногда острую и резкую боль у того, кто редко разогревает стопы. — Опять забыл их снять, — думал Нарсис вздохнув, слышать это дыхание в затылок снова, повторять слово "опять" касательно Гюлера, и ситуации, заставляло разевать рот в безсловии, перехваченном воздухе и сипоте сильнее, чем от пальцев в анусе, что отрывисто как безумный ветер, ласкали его» Смех. Хриплый смех с подсвистыванием, клацнувшие зубы у плеча и тут же мокрое, нежное лобызание. Ласка. Причмокивание и дуновение на линию роста волос, седьмой шейный. Опять укус, но у сухожилия, прикосновение щетины, стекла и горячего потного лба, с мягкими (как помнил Уэйн) как пух волосами. —...ты романтик, Нарс, — такой тембр Гюлера можно слушать вечно: тёмно-индиго, серо-синий с бархатными обертонами стального оттенка; от такого голоса можно кончить по телефону, не желая писать отчёт, — о, Единый! Гюлер никак не мог успокоиться и усмирить тремор, всё тёрся лицом как большая кошка, кусался, лизался и старался едва заметно целовать, невесомо, не переставая при этом работать рукой на пережатом члене и играть с хорошо подготовленным анусом. На ответные ласки отвечал рычанием и слегка нервным смехом, будто не верил в реальность или стеснялся. Нарсису было откровенно... «Поебать... Похуй... Это-же-Ганс... Ганс! Ганс, именно он и никто другой...» — наслаждение врывалось, сносило контроль к чёртовой матери, смешивая и принося воспоминания ...дцатой давности. Обнимая его сущность и душу, от которой хотелось рыдать и плакать, умереть, но воскреснуть и прижимать голову любов...любимого! К своему паху, позволяя тому всё больше и больше: врываться кончиком язычка в уретру, взять едва ли до основания, заглотить, массировать каменный горлом, и цеплять зубами тонкий кожаный ремешок... Уэйн глянул вниз и опять дёрнул, а Ганс лишь усмехнулся, дразня. Сосал как чёртов языческий идол, долбанное божество — трахал анус, вылизывая, целуя. Перекатывал его шары, но умудряясь не поцарапать. И стонал, будто ничего лучше в жизни дознавателя (дегенерата в чёрной форме, что валялась сейчас не пойми где) не происходило. Что этих долбаных лет не было. Что... — Хватит. — Гюлер потянул на себя, они рухнули на пол и стали снова целоваться, будто не было этих ласк, всё равно мало. —..ак жаль, что я не готов, — Нарсис только уверенней заработал рукой и принося удовольствие, — Нарс... Нарси... Блять! Ах! Сука! За это «Нарси» вырывающееся помимо контроля и воли — можно сдохнуть, а потом ещё раз. Именно Нарси, а не Уэйн. Нарси, блять, и капеллан притянул его голову, обхватил ладонями и пристально посмотрел. Глаза в глаза. Чёрные против серо-голубых, у вторых зрачков не видно, но оба знают, что они расширены. Оба. Это не нужно прояснять. — Пират, — Нарсис провёл носом по вискам и скулам, — Пират! Да сними ты их уже... — поцелуй, такой чувственный: так целуют любимых, рот в рот с касанием только им и известных мест, слишком интимных для простого траха. Позволять трогать сугубо личного в ответ, открыть и дать читать себя. Ослабить извечный «панцирь», включить пси-эмпатию. Соединиться, не телом так душами, хотя про тело не забывать и продолжать безумные ласки. Ганс смущённо повёл бровью, скосил глаза, закрывая их от других, будто кто-то может смотреть. Своровать. Украсть внезапно обретённое золото, сокровище. И рассмеялся, прижавшись к впадинке на подбородке Уэйна, смело прикусывая. — Спасибо, — такого солнечного, светлого тона никто никогда от Гюлера не слышал, и не услышит, кроме человека в его объятиях: Нарсиса. Человека с клеймом пси на запястье и любителя дешёвых баров, обожающего подкрашивать глаза да петь бардовские песни под раритетную гитару. — Пират? Царь-кощей из поэмы... Оба расхохотались, поднимаясь. Вдруг Ганс едва не задохнулся. И почти упал. — Да-а-а, — этот сип ещё долго будет сниться капеллану Юго-востока Нью-Пари, — Нарс! — рука быстро-быстро работающая, блеснула первая капля. — Нарси! Нарси! А Нарси стоял и смотрел, приоткрыв рот, из уголка капала слюна. Нет, если он сейчас не уйдёт, но... — Нар... — горизонт в глазах Ганса пошатнулся, свет померк, он задышал, похожий на выброшенную на лёд рыбу. Брызги смени попадали на живот, местами неснятую одежду, лицо, очки... «Твою ж!» — втягивал воздух капеллан, прикусив нижнюю... Но? Сквозь шум в ушах донеслась усмешка. — Дурак, кольцо сними!.. **** Рука ходила ходуном, пока Нарсис судорожно оттирал сперму с пальцев, стоя в уборной, кто ж знал, что стоило отстегнуть кольцо и он кончит в коридоре, не успев ступить и полшага. Это вышибало дух и кружило голову, заставляя член твердеть опять. Из глаз текли слёзы. Обычные. «Сука! Мне не семнадцать, и даже не двадцать, тридцать! Но как же хорошо...» Тело, получив долгожданную разрядку, отказывалось работать, двигаться. Появилась ленца и хотелось спать... Дрыхнуть: впервые за множество лет оголтелого трудоголизма. Тело. Его душа получила разрядку и больше не болела. Или болела, но светло и чисто, с затаённой щемящей тоской. Приятным флёром. Воспоминаниями. Она наконец вырвалась из круга профдеформации: Гюлера не надо было учить, он равный. Материться не хотелось. **** Марк Жонсьер был чистым и старался никогда не выражаться. Даже про себя: как это делает всякое отребье, конечно, он понимал, что... Пустые разговоры, Единый! Картина не вписывалась в сознание дознавателя. Нарсис и Гюлер? Что, простите? Скажи ему об этом кто — высмеял бы или повесил (это лирика, ладно; и вообще шутка, пусть дурацкая). Эти двое никогда не сходились в его голове, они друг друга терпеть не могли. Кстати, очень давно... «Интересно, что скажет...не, не надо!» — мало кто знал, что Жонсьер был тем ещё сплетником, ну, любил поговорить. Должность не позволяла, скривился, нацепляя обычное выражение. Нельзя! — Добрый день, посвящённая Рид, — решил повеселиться, вкрапляя в тон устрашающие нотки, наверняка этот Стоун порассказывал байки: и про петли, и ещё. Байками они-то не были, но. Раз нельзя посудачить, а язык чешется, то молоденьких посвящённых пугать: да за милую душу! Если бы не опыт, то бы заржал (как выражаются некоторые бойцы) от огромных глаз телекинетички, испуг, который она весьма хорошо скрывала, но не для сорокалетнего инквизитора. И её уже знающего. «Напомни-ка, когда ты стал смотреть в сторону молоденьких? — ехидно заметил внутренний голос, попеременно напоминая то голос жены, то голос мамы, а то и тёщи. Марк отмахнулся мысленно от этого серпентария...» — Доброе утро ещё, месье Жонсьер, — Рид, однако, совладала с голосом, — как ваши руки, не устали? — рот её дёрнулся. Марк не понял, а Рид удалилась. Только уже на выходе из здания догадался, что пальцы той, кто не побоялся на равных разговаривать с самим Приором — сделали движение. Вяжущее. О, вечно Марк придумывает ответ, когда тот нужен был в позапозапрошлом веке, как новогодний снег довезти к июню, или плавки к ноябрю. Опять, в мыслях он рассмеялся, что почти никак не отобразилось на лице. Не на такой должности, а то распустятся. ****