Воронец

— Чаю? — и лучезарная улыбка. Такая неподходящая в данной ситуации, она смотрелась жутко, чуждо. Гено смотрел на Инка с непониманием, Берри — с интересом, пытаясь выяснить причину такой внезапной радости у художника. Дрим же просто ерзал на пледе, заботливо нарисованном его другом. Замечая взгляды остальных, он легонько ткнул Инка в бок, головой указывая в сторону жителей загрузочного экрана. Взглянув на них, Инк быстро нашарил в органайзере белую краску и, отпив, наконец-то «очнулся». Улыбка спала с его лица, заменяясь на бесстрастное выражение, а зрачки уменьшились и побелели, превращаясь в обыкновенные точки. Про себя, Берри отметил, что должен будет спросить хранителя насчет тех красок. Но позже. Сейчас назрел важный разговор. Берри обернулся к Гено и посмотрел на него внимательным взглядом. Теперь ерзал не только Дрим. — Не откажусь, — протянул Гено, смотря на Инка. Под его кистью сразу же образовалась небольшая чашечка с полупрозрачной коричневой жидкостью. Гено чуть-чуть отхлебнул и с удивлением заметил, что химического вкуса чернил он не чувствует. Берри откашлялся. Он напряженно обвел всех присутствующих взглядом, пытаясь обратить их внимание на себя. Гено сжал ручку чашки сильнее. Он сразу понял, что произошло что-то неладное, когда Берри вернулся не с отцом, а с хранителями. Выглядели все трое потрепанно. Особенно Берри. Он было подбежал к нему, чтобы обнять, задать тысячу вопросов, быть может, успокоить, но сосредоточенный, хмурый взгляд маленького глюка заставил его застыть на месте. Таким Берри он не видел еще никогда. Дрим ободряюще кивнул. Ему и самому не терпелось узнать, откуда и как появился такой глючный свап. Да и почему сама смерть побоялась отвечать на этот вопрос. Под гнетом чужих взглядов, Гено тяжело вздохнул. Когда ему разъяснили ситуацию, он долго молчал, серея. Ему не хотелось гасить их маленькое солнышко. Оставалось только надеяться, что Берри сильнее своего отца. — Оговорюсь, что никто не знает, как Берри оказался в пустоте, — начал Гено. Смотрел он в даль, слова висели тяжелыми облаками в густом воздухе загрузочного экрана. — Просто однажды, один из свап миров был уничтожен. Рипер никогда не говорил мне, какой именно. Не знаю почему. — Когда это случилось? — спросил Дрим, нахмурившись. — Года этак три назад, — вздохнул Гено, чуть напрягаясь. — Мы попытаемся потом проверить. Возможно, в Омега Таймлайне есть выжившие… — задумчиво проговорил Дрим. Гено рассмеялся. Горько, протяжно, будто подвывая. Смех медленно тек, одиночными каплями падая на присутствующих. Расползаясь и заполняя атмосферу, он не останавливался, желая затечь в глотки хранителей и Берри, чтобы и они могли вкусить эту горечь, отчаяние. И так, пока он весь не вытек из Гено. Тот выглядел безумно. Он улыбался, и его улыбка могла плавить и расщеплять, словно кислота. Единственный глаз потух, а изо рта струилась кровь. — Берри — единственный выживший, — Гено ссутулился, скукожился, не желая смотреть в глаза сыну. Потерять мир… Потерять все. И почему Сансы обязаны чувствовать эту проедающую боль…? Дрим тоже сжался. Холод загрузочного экрана внезапно впился в кости, иглами мороза пронизывая череп. Скрежеща зубами, он бы хотел забиться в дальний угол, скрыться, раствориться каплей в море, пропасть в хороводе миллиона снежинок. Но он лишь зажмурился, подтягивая ноги к груди, не издавая ни звука. Он застыл, словно снова стал камнем, и попытался не покрыться сетью маленьких трещинок. Они опять не спасли, не защитили… Кости потрескивали, словно в тисках, а Дрим все сжимался и сжимался в маленький комок… Инк сжимал в руке тюбик голубой краски. Пахла она химически, на вкус была ядреной незрелой сливой. Обжигая язык, она просочилась в кровь, заставляя кости дрожать, а Инка чувствовать. Он тоже попытался стать как можно меньше. Хотелось плакать. Он не справился. Грусть немного туманила голову, но эти слова горели в ней ярким факелом. Позволив себе проронить парочку слезинок, отливающих химической синевой, Инк взглянул на Берри. Инк снова поднес голубую краску ко рту. Ядреная слива казалась кислотой. На Берри не было лица. Берри не было. Он, кусочками кода, витал в пустоте, словно черно-красное облачко. Коды пытались улететь от улья, такого же жужжащего и жалящего, но улей притягивал их обратно. Сам он путался, менялся, искрился. Надписи «ERROR» летали мухами вокруг всполошенных кодов. Они пытались проникнуть внутрь, но их отгоняли. Надписи шипели, но повиновались, медленно расплываясь в пространстве. Улей, шныряя из стороны в сторону, жужжа и распуская маленькие жальца, пытался найти инородные объекты, что так потревожили их хозяина. Они не атаковали хранителей и отца, хозяин им не позволял. Они, шипя и извиваясь, огладывая косточки присутствующих ненавистным взглядом, начали подползать к хозяину, почувствовав спокойствие. Спокойствие было холодным, немного обиженным, но улей это не волновало. Глюки медленно собирались обратно. Уже угадывались косточки и черепок. Шарф, осевший на шее, начал приобретать фиолетово-голубые шерстинки на концах. Коды возвращались на череп, формируя звездочки на черных щеках. Вскоре, Берри снова сидел перед хранителями и Гено. Зрачки-звездочки еще не светили, но вот-вот зажгутся и начнут прожигать отца. — Почему вы не рассказывали раньше? — тихий голос рвал пустоту на куски, звуча как последний, самый тяжелый и громкий удар рока. Гено поднял глаза и воззрился на сына. — Мы думали… — слова давались ему с трудом. Голос ломался, тихо и еще тише, он походил на крик удушенного. — Мы думали, оно бы тебя сломало… — голос сломался окончательно. Гено шипел, а позвоночник сводило. — Но почему? — тихо. — ПОЧЕМУ??? — громко, сотрясая воздух. Берри сорвался на крик. Звезды, у него была жизнь, друзья, у него, должно быть, был брат. И все они мертвы, стерты из системы, а ему даже не дозволили вспомнить, ему не разрешили скорбеть. Звезды, он даже не мог скорбеть, он их даже не знал… Он не знал кто он, ему врали. Ему врали его самые близкие монстры. С чего бы это вообще его сломало? Да, они мертвы, это ужасно, но они ведь теперь никто. Звезды… Его прошлые друзья, его брат, они ведь просто звук, лишь остановившиеся когда-то часы, что память услужливо спрятала. Это просто не могло его сломать. Потеря мира? У него сейчас был новый мир, новая семья, которую он бы ни на что не променял. Но их вранье и недоговорки собрались в комок, неприятно осевший в груди, который так хотелось вырвать, выплюнуть… Берри осел на прохладной траве. Она поглаживала кости, будто пытаясь успокоить разгоряченного скелета. Коды снова метались по пространству, немного обжигая. Берри трясся, судорожно впиваясь пальцами в сырую землю. Соберись. Он глубоко вздохнул. Еще раз. Он вспомнил, что Гено тоже потерял мир. Он попытался думать лишь об этом. Он попытался думать о том, что ему хотели лишь добра. Он попытался взять себя в руки и посмотреть отцу в единственную глазницу. Вдох. Выдох. Вдох. Выдох. — Почему? — снова спросил Берри, не громко, не тихо. Лишь спокойно. Чуть леденяще, но спокойно. Гено тоже посмотрел на сына в упор. Решительный, спокойный взгляд Берри придавал сил. Сжав зубы, Гено промолвил: — Потому что даже сильнейшие ломались. Потому что Рипер не хотел, чтобы ты сломался, как когда-то он сам. Хранители уставились на него. Гено опустил голову, осел, словно пена на холодеющей воде. Белые кости отсвечивали мертвецкой серостью, Гено будто снова плавился под взглядами, острым, бритвенным, бесчувственным и таким же посеревшим и тревожным, как и у самого глюка. А Берри… Он смотрел в даль, во тьму безграничного загрузочного экрана. Глаза были полупрозрачными, невидящими. Или видящими больше, чем другие… Он тихо хихикнул. Смешок вышел рваным, нервным. Звезды. Звезды… Все это время… Взгляд Берри потух, а сам он лег на траву, все так же заботливо поглаживающую его глючные кости. Тишина повисла в воздухе. Она возвышалась над ними высокой елью, своими колючими лапами оглаживала черепа, смолою капала на них и пыталась собрать их поломанные кусочки воедино, заставить выйти из этого тихого елового леса, направить по небольшой тропинке к лугу, густо залитому солнцем нового дня. — Как…? Когда…? — слова звучали приглушено, будто продираясь через нетронутую гладь лесного озера. Берри приподнялся и посмотрел на Гено. Кости снова приобрели белый окрас и выглядели хрупко и кукольно, словно из тонкого китайского фарфора. — Давно, — хрипотца, отдающая бархатом, успокаивала. Гено тоже сел и со вздохом поглядел на сына, как никогда напоминающего двух скелетов, что стали ему родителями: хрупкий на вид, но сильный внутри, со стержнем, вылитым из стали. Его взгляд был серьезным, с небольшими прорезями решительности. Взгляд повзрослевшего. — Еще до того, как я обязался защищать вселенные, — Инк смотрел то на Гено, то на Берри, медленно переводя взгляд от одного к другому. — Говорят, Рипертейл был прекрасным миром. В нем было много красок, а пейзажи захватывали дух, — Инк оглядел органайзер, острыми фалангами впиваясь в крышку с ядреным голубым. Он склонил голову набок и посмотрел на Дрима, будто ребенок, ждущий от взрослого разрешения. Хранитель позитива замялся. Он оглядел Гено и Берри сочувственным взглядом, но заметил в их глазах лишь колкое смирение. Он дернул плечами и, повернувшись к Инку, мотнул головой. Художник убрал руку от голубого и снова воззрился на отца с сыном. — Мне жаль, что я его не защитил, — сквозь сухость и равнодушие бил маленький ключик горьковатой вины. — Рипер никогда не держал на Вас обиду, — Гено запрокинул голову на плечи, смотря на бескрайний потолок. — Знаю. Гено горько усмехнулся. — Как все… было? — прошептал Берри, не сводя глаз с отца. Его зрачки были бледными, но он хотел знать правду. Правду, какой бы печальной и горькой она не была. Как бы сильно не ранила душу. Гено замялся и заметно напрягся. Он опустил единственную глазницу на плед, уже погрязневший и потрепанный. Глубоко вздохнув, позволяя тяжелому воздуху заполнить всю подплавленную грудную клетку, он сжал ткань меж костяшек пальцев. Заостренный взгляд Берри, что чуть давил на плечи, наполнял его решимостью, низ радужки глаз загорелся красным, словно закатным солнцем. Он поднял глаз на сына. В нем он увидел ту же решимость. Мимолетно улыбнувшись, он начал свой рассказ… Рипертейл был прекрасным миром. В нем было много красок, а пейзажи захватывали дух. Все в том мире были богами, сильнейшими из сильнейших. Рипертейл находился в самом сердце Мультивселенной, и его боги поддерживали в ней баланс, следили за путешественниками, смазывали ее шестеренки и наблюдали. Важнейшими из них были признаны Жизнь и братья жнецы. Они управляли энергией душ, несли на своих плечах тяжелые ноши жизни и смерти. Они были существами невиданного могущества, что было неподвластно обычным душам. Они были важнейшим элементом узора, сотканном из создания и разрушения. И как же хотелось вырвать этот элемент! У них было много завистников, и у Жизни со жнецами, и у всех других богов. Их мощью желали обладать многие, они, давясь завистью, ненавистными взглядами цеплялись за этих существ, тянули к ним корявые пальцы, пытаясь ухватиться за ниточки, торчащие из клубка силы. Но эти властолюбивые монстры и люди не могли дотянуться, их убивали касания жнецов и останавливала магия Жизни. Они уползали в свои темные норы больше не желая бороться, лишь завистливо поглядывать на богов из-за тьмы. И жнецы с Жизнью не беспокоились о них. Они исправно выполняли свою работу, жили своим чередом, тихонько наблюдая и чиня покореженные механизмы. Все было хорошо, даже прекрасно. Пока не появился Эррор. Разрушитель был силен, он не ломал кости, он вырывал душу и ломал уже ее. Он не боялся смерти — он был глюком, для него касания жнецов были лишь еще одним приступом ненавистной гаптофобии, но не кончиной. Он был неостановим. Жизнь и жнецы пытались заставить его передумать, отказаться от глупых целей. Эррор был важен для баланса, но он убивал слишком много. Он убивал по прихоти, а не как элемент в слаженной системе, он нарушал баланс, который был призван сохранять. Но ни жнецы, ни Жизнь ничего не могли с этим поделать. Как бы они не пытались втолковать глупому глюку, что он творит беспредел, не подчиняющийся никаким понятиям, он лишь смеялся им в лицо и обещал прийти и по их души тоже. Боги лишь вздыхали, но продолжали пытаться вывести его на путь истинный. Это продолжалось долго. Сначала, месяца, потом года. Эррор лишь становился все более озлобленным и начинал сеять хаос в разы сильнее. Но у любого гнева бывает пик, кульминация, когда ты уже ничего не чувствуешь, лишь какой-то животный инстинкт, что просит тебя воплотить в жизнь твои кровавые мысли, что указывает тебе на почти безоружных жертв и кричит «УБЕЙ, ПРИКОНЧИ!». И этот пик настал. Эррор решил уничтожить ненавистный ему Рипертейл. Он получал «отпор». Жители не могли и не хотели сильно его ранить, для них был слишком важен баланс. А Эррору было все равно. Он, ослепленный крушащей яростью, сносил дома, нитями приканчивал одного монстра за другим. Боги пытались бороться, но на нитях они становились полумертвыми куклами, лишенными воли, управляемыми умелым кукловодом, что ломал божественную броню их же оружием, наслаждаясь кровавой постановкой. Единственными противниками для него были жнецы и Жизнь. О, и как же упивался этой битвой! Их атаки лишь подливали масла в огонь безумной ярости, жаря на нем хрустящий бекон азарта и куража. С хрустом ломался бекон на зубах. С хрустом трещали кости, покрываясь прекрасным узором трещин. Из бекона сочился обжигающий жир, который капал на недавно постиранную одежду монстрика из соседней вселенной. Из костей на кости сочилась кровь, промакивая синие нити в своих соленых водах, капая на грязную, поношенную одежду разрушителя. Продолговатые порезы на руках и ногах, багряные лужи, наполненные пылью и шерстью. Разрушитель, стеклянными глазами смотрящий на трех существ, запутавшихся в острых, тонких ниточках, что так плотно сжимали в своих объятьях шеи трех богов. И улыбка, безумная, будто нарисованная, не принадлежащая живому существу. Эррор медленно подходил к своим жертвам. Плавные движения куклы, словно он сам марионетка на нитях. Тело чуть подрагивало, он потерял много сил, пытаясь подчинить этих строптивых существ. Но оно того стоило. Он возвышался над ними, смаковал вкус победы, сладковатой, с оттенками красного мяса. Но это было еще не все. Он подходил к своим пленникам, к мертвецам, уже не смевшим просить пощады. Неужели не иронично? Жизнь и Смерть, склонившие головы перед силой могущественнее их — перед чистым разрушением, срезом под корень, вытравливанием из норы и пулей в переносицу. Да, он сильнее самих богов! Финальный шаг, и вот Эррор стоит чуть ли не впритык к смиренным овечкам. А если овечка пытается дергаться, ниточка на ее шейке затягивается. Эррор не мог их убить. Они бы вернулись, они бы снова были здесь, это бы было бесполезно. Он не знал, откуда у него были такие сведения, но они не врали, он был в этом уверен. Но должен ли он убивать? Перед глазами мельтешили четкие буквы и цифры кодов, они сбегали, как только он пытался ухватиться за определенную строку взглядом и прибегали обратно, как только он терял интерес. Он вглядывался в них, пытаясь-таки изловить эту неугомонную мошкару. Он дотронулся синеватых шрамов на щеках кончиками пальцев. Нити поддались и уже свисали на щеки, тянулись к глазницам. Эррор попытался ухватить линию кода младшего жнеца. Та поддалась, оторвалась от тела и похрустовала в синеватой хватке. Эррор почувствовал небольшое жжение. Мысли его взбушевались, летели на перебой, стрекотали как стая сверчков, перебивали друг друга. Некоторые мысли, казалось, были вообще не его. Эррор попытался утихомирить их и оторвал еще строчку. Снова жжение. Но теперь не только у него — младший жнец корчился. Эррор склонил голову набок, наблюдая за страданиями высокого скелета. В черном черепе загорелась идея, мысли стихли. Нитями Эррор начал рвать на части код, саму суть существа. Папайрус шипел, извивался и таял. Он, словно пломбир, превращался в белесую жижу, его глазницы и череп плавились под напором синих нитей, обмякшее тело стекало вниз, на землю. Рипер наблюдал и не мог шелохнуться. Шейные позвонки покрылись длинными порезами от впившихся нитей. Он видел, как его младший брат таял и все, что он мог делать — это обжигать скулы дорожками бесцветных, поблескивающих слез. Желчь набилась комом в горле, сдавливая душераздирающий крик, царапающий своими когтями ребра и душу. Эррор не смотрел, как плавился младший жнец. Его сжигало, по телу волнами шли лаги, Эррор бился в агонии, будто он уничтожал свой код, а не чужой. Мысли в голове снова орали, трещали на перебой. Они кричали о связи, они молили прекратить эту пытку. Но Эррор должен был уничтожить младшего жнеца. И половина мыслей с ним соглашалась. Они давали силы, чтобы удерживать коды, чтобы растерзать саму смерть, пока Эррор извивался в конвульсиях. Он не обращал внимание ни на старшего жнеца, ни на Жизнь. Только цель, только коды. И вот, младший жнец — лишь лужица под нитями. Тело Эррора все еще изнывает от боли, но он терпит. Он смотрит на лужицу и наполняется горьким счастьем. На этот раз у победы оттенки расплавленного металла. Эррор смотрит на жнеца. Он ухмыляется, жнец разбит, его осколки уносит ветром, в антипустоту, на загрузочный экран, в один далекий мир немного чокнутых и слишком умных монстров. Эррор хочет его прикончить. Прикончить саму смерть, ведь даже смерть — смертна. А потом прикончить этот мир, не забывая позаботиться и о Жизни. И вот он шагает ко жнецу. Шаги нетвердые, шатающиеся, болезненно хромающие. Но он подходит к нему близко-близко и уже поднимает острые пальцы, готовясь призвать смертоносные нити. Но тут руки сжимают невидимые цепи. Мысли бунтуют. Баланс. Эррору плевать на баланс. Но мысли бушуют, словно океан при сильной буре. Они волнами обрушиваются на разрушителя, терзая его безумный разум, рвя на куски душу, обрезая нити контроля над собственным телом. Руки его более не слушаются. Он пытается натянуть нити сквозь пальцы, он пытается выгнуться и сделать последний шаг, обвить разбитое тело, уничтожить. Но нити, как и руки, будто взбунтовались против своего хозяина. Все тело ему больше не принадлежит. Он шагает назад. Он твердо стоит на ногах, он не шатается. Он все еще обессилен, но это его не волнует. Это не волнует кричащие, рвущие мысли, которые проносятся через тихий омут сознания катерами, разрезая тонкую водную гладь острыми, как бритва, носами. Они проносятся сквозь Эррора, они несутся в руки, что творят разрез, они несутся в ноги, что идут прочь от жертвенника. Они напрягают шею, заставляя Эррора обернуться и не видеть вымученных лиц. Баланс. Но напоследок, они плетут. Нитями, эта стайка маленьких головных пауков-паразитов несется центру мира, к кодам его нутра, к самому ядру его мироздания. Они уничтожают его, рвут и мечут, пока мир не схлопывается, а Эррора не выбрасывает в портал. Мысли посмеиваются над побледневшим разрушителем и, наконец, отдают ему контроль. А он, тлеющим угольком своего величия, забивается в угол и чувствует себя марионеткой в чужих властных руках. Рипера и Жизнь выплюнуло в Области Набросков. Тогда она была лишь еще одной пустотой, белой и бескрайней. Все это случилось давно. Очень давно. Напряженное молчание било по несуществующим ушам. Каждый уткнулся взглядом в землю, выворачивая ее, пытаясь найти слова, действия. Тихо постукивали души, отбивая заученный ритм, отгоняющий гложущую пустоту. Берри тихонько подсел к отцу и обнял его. Руки были слабыми, сваливались с широких плеч взрослого скелета. Гено прижал ребенка к себе, поглаживая его череп костяшками пальцев, вздыхая в его макушку. А Берри сжался в комочек и вмялся в окровавленную толстовку. Под поглаживания он уснул, все также судорожно вжимаясь в отца. Хранители сидели поодаль. Они смотрели то на Гено с Берри, то оглядывались, то бездумно смотрели в даль. Краски выветрились, апатия сминала своей пушистой лапой, опрокидывая их в бесстрастные воды мирового океана, не давая всплыть. Дрим был сер, как пыль, и тихонько постукивал костяшками пальцев по земле, прикусывая костяную кожицу вокруг рта, и неровно дышал. Инк положил ему руку на плечо, такую же холодную, как и взгляд хранителя. Им здесь было не место. Они встали, стряхнули с себя грязь. Еще раз поглядев на отца с сыном, они повернулись и зашагали прочь, открывая портал в соседнюю вселенную. Тихонько бредя по заснеженному лесу Сноудина, они пытались вспомнить, куда сбежал жнец.