Solitude

Дело в том, что Лёша плакал часто и не контролируемо. Пустота в груди пожирала его беспощадно, безжалостно, подобно чёрной дыре. Она поглощала в себя всё, что туда двигалось, нарочно или по воле случая. И никто — ни лёшины друзья, ни он сам — не знал природы возникновения такой аномалии. Неизвестно также и то, что служило спусковым крючком. По утрам Лёша плакал от холода сифонивших окон, приглушенного хлопка закрывающейся двери и ещё теплой, но уже пустой второй половины кровати. Днём — от собственного бессилия и унылых звуков расстроенного соседского фортепиано за стенкой. От горького кофе и обманчивого, но все равно липко-пугающего ощущения того что случится что-то кошмарно плохое — вечером. Может, и правда стоит послушаться Эмира и сходить-таки к мозгоправу. На камерах сложно держать безупречную осанку и невозмутимое выражение лица, привычно отпуская притворно-остроумные шутки, в которые все же закрадываются депрессивные нотки. Когда появляется необходимость унизительно поплакать прямо во время съемок, Лёша уговаривает себя дотерпеть до перерыва, чтобы, не вызывая подозрений, отлучиться в туалет. Закрывает дверь на щеколду, включает воду, таким образом мастерски маскируя сдавленные всхлипы, наконец давая себе выплакаться. Он до побелевших костяшек сжимает бортики раковины, избегая смотреть на себя в зеркало. С трудом верится, что такое происходит именно с ним и убеждаться в этом каждый раз стало невыносимо. На самом деле, по сути, если разобраться, нет ничего такого в том, что он часто плачет. В общем, вести себя условно нормально удается с переменным успехом. Лёша правда старается: из раза в раз, мотор за мотором, так что почти никто из ребят не замечает, что ему плохо. Ему, честно говоря, хуёво, ебано, паршиво и вообще отвратительно, но Щербаков стоически давит в себе очередные приступы истерики. Лишь бы не сломалась эта хрупкая иллюзия, лишь бы не разоблачили его маленькую ложь. На самом деле, отчасти, он все-таки оказывается разоблаченным. Это происходит сразу после съемок, когда почти все расходятся и слёзы накатывают просто так, с нихуя. Они обжигают щёки, дыхание спирает, всхлипы удушающие и кажется, что чересчур громкие. В такие моменты Лёша привык наблюдать за собой как-бы со стороны, словно он не причастен к этой катастрофе. Но отчего-то дыра в груди разрастается по-настоящему и болит вполне ощутимо. Со временем Лёша выучится плакать беззвучно, так что слёзы будут просто безвольно катиться по щекам, услужливо застилая глаза расплывчатой поволокой, на время ограждающей его от реального мира. Он уже достаточно увидел, больше не надо, спасибо. Возможно, Лёша устал, перенервничал. Возможно, просто не хочет снова просыпаться один в холодной квартире. — Лёш, все нормально? — Эмир с тревогой заглядывает ему в глаза, осторожно придерживая за плечо. За его спиной взволнованно топчется Илья. Как трогательно. — Абсолютно, — украдкой смаргивая слёзы, Лёша убедительно кивает и почти сам в это верит. Пока он нетерпеливо вертит в руках телефон с вкладкой вызова такси, Эмир только поджимает губы и пытливо смотрит на него в ответ. Лёша чуть ли не с вызовом выдерживает его проницательный взгляд, затем насмешливо наблюдает, как Кашоков совершенно очаровательно врет что-то о якобы случайно забытых очках Илье, мягко подталкивая его в направлении съемочной площадки, мол, принеси, а мы тут с Щербаковым перетрём. — Послушай меня, пожалуйста. То что с тобой происходит… Так быть не должно, — Эмир подаётся чуть ближе, дождавшись пока Макаров послушно удалится в противоположном от них направлении. Лёша только отмахивается и давится раздражением. Если бы кто-то другой так же стоял перед ним и откровенно пытался выяснить, что с Лёшей все-таки творится, Щербаков без угрызений совести послал бы бедолагу нахуй, да так, чтоб больше не лезли. Нет, он просто не может вот так взять и нагрубить Кашокову, который глядит на него с этим сраным искренним сочувствием. Эмир ведь правда за него беспокоится. — Как давно ты нормально высыпался? — Куда высыпался? — Леша трёт глаза и думает, что лучше по обыкновению перевести все в шутку, чем выслушать очередную порцию жалости к своей нескромной персоне. Под аккомпанемент эмирового сокрушенного вздоха Лёша прячется за козырек кепки, надвигая его на глаза как можно ниже, чтобы больше никого не видеть. Щербаков не сразу замечает, как рядом оказывается Нурлан и непроизвольно дёргается, стоит его руке собственнически коснуться талии. Лёша узнал его по запаху одеколона и тому, как внезапно стало до боли хорошо. Он молча принимает от Сабурова стаканчик с эспрессо, изо всех сил стараясь игнорировать неодобрительный взгляд Эмира. Тот всё понимал и видел их отношения насквозь. Ну, если систематический ночной перепих можно вообще назвать отношениями. — Я подвезу тебя, — Нурлан осторожно забирает телефон из лёшиных рук, отменяет такси и тянет за собой. Если бы кто-то другой так же бесцеремонно… В машине Нурлана тоже было холодно. Лёша отвечает на его беспорядочные требовательные поцелуи, рукой тянется к ширинке брюк мужчины, хочет на колени к нему залезть, но тесный салон машины не позволяет. — Не здесь, Лёш, — голос Нурлана звучит ниже, чем обычно, когда лёшины пальцы стискивают член, и Щербаков позволяет себе ухмыльнуться, послушно отворачиваясь к окну. Он на время расслабляется, чувствуя, как Сабуров поглаживает внутреннюю сторону его бедра поверх светло-голубых джинс. Нурлану они нравились, Лёша знал наверняка. Мир вокруг с недавних пор ощущается странно. За окном мелькают здания-декорации, деревья кажутся картонными, Луна — пластмассовой, редкие звезды — блёклые и уже не такие завораживающие, как раньше. Тупая боль в груди стремительно возвращается, стоит машине плавно остановиться в знакомом дворе и Лёша незаметно пихает кепку на заднее сидение. — Ты ведь зайдешь? Это не должно было звучать так жалобно. Мысли роем противно жужжат в голове, сердце стыдливо ноет, ноги сами подкашиваются, и Лёша не сразу успевает отследить момент, когда он оказывается на коленях меж разведенных ног Нурлана. Вроде, как только захлопнулась дверь, он целовал его в шею в коридоре, потом, уже в комнате, Лёша отчетливо помнит руки Сабурова под своей рубашкой. И мурашки, не то от холода, не то от этих самых рук, так восхитительно грубо сжимающих бёдра. Лёша этой хватке отдается полностью, в надежде хоть как-то заглушить рвущиеся наружу всхлипы. Они, точно змеи, хищно впивающиеся в шею. Только, блять, не сейчас. Суетливо нащупывая пуговицу с ширинкой, Лёша старается сконцентрироваться на капризно гудящих от ставшей уже привычной позы коленях и на доносящемся сверху тяжелом дыхании Нурлана. Плакать хочется неимоверно, и Щербаков сдаётся на удивление легко: просто отпустить контроль, просто поддаться на провокацию глупых эмоций. Им только дай волю — они тут же всё испортят и снесут тщательно выстроенные барьеры. Сабуров точно пошлёт его, если узнает обо всех этих глупостях. Хорошо, что во мраке спальни он не видит, как Лёша робко роняет слезы на его брюки. Он почти сразу заглатывает целиком. Эдакий акт мазохизма, учитывая то, как от слёз становится трудно дышать и мгновенно начинает саднить нёбо. Зато Нурлану до мурашек приятно, а, следовательно, и Лёше, которого откровенно ведёт от того, как Сабуров тихо стонет, бёдрами толкаясь глубже в глотку. Он наверняка даже не заметит, что Лёша сейчас взорвется. В какой-то момент рука с затылка почему-то перемещаются на щеки и как-то обманчиво нежно утирает с них слёзы. — Хочешь об этом поговорить? Ну всё, пиздец. — Нахуя? — внутри всё обрывается, и Щербакову хочется только убиться об стену, слыша свой дрожащий переломанный голос. Он шмыгает носом, судорожно вздыхает и продолжает надрачивать Нурлану, облизывая головку. Внезапная вспышка света на миг отрезвляет. Лёша, жмурясь, цепляется за идиотскую мысль о том, как Нурлан так быстро нащупал у светильника выключатель. — Ты такой красивый, когда плачешь, — Нурлан тянет за волосы на затылке, отстраняет от члена и разглядывает лёшины блестящие от слез глаза, цвет которых словно стал в разы насыщеннее. А Щербаков смотрит куда угодно, только не в ответ. Наверное, боится увидеть в глазах напротив безразличие. Нет, такого он точно не вынесет. У Сабурова движения резкие, размашистые, слова рычащие и хлёсткие. Лёша честно не знает, как реагировать. Но как же сладко сводит низ живота, когда Нурлан наклоняется и быстро целует покрасневшие припухшие губы, а потом насаживает Лёшу обратно, с новой силой вбиваясь в его горло. Лёша без понятия, как уснёт с возбужденным членом в тесных джинсах, но он хотя-бы попытается, уже не надеясь, что ему милосердно отдрочат после случившегося. Случилось ведь и правда непоправимое, совершенно безобразное и невероятно постыдное. По прежнему сидя на полу, Щербаков спиной откидывается на боковую часть кровати, рукавом рубашки вытирает слёзы и остатки спермы с лица. Его тут же тянут за руку, усаживают на колени лицом к себе, расстёгивают ширинку на джинсах, так что Лёша от неожиданности решается взглянуть Нурлану в глаза. Отстранённый, он читает в них отнюдь не безразличие. Что-то вроде искренней заинтересованности с тенью остывающей похоти. Кошмар. Как бы там ни было, Лёша всё равно завтра утром проснется один. — Нур, Нур... — он прячет лицо в изгибе его шеи, ёрзает и загнанно дышит, не в силах заглушить стоны. Чувствует, как Сабуров свободной рукой придерживает за бок, чуть сжимая. Лёша натурально плавится от переизбытка эмоций, мысли хаотично мечутся от одной к другой, постепенно вытесняя друг друга и сводясь к одной-единственной: сегодня всё намного иначе. Нурлан так изумительно-правильно ласкает его своей огромной ладонью, что Щербакову хватает всего пары тройки движений и чего-то развязно сказанного обжигающим шёпотом на ухо, чтобы кончить. Лёша выскальзывает из рук, молча стаскивает с себя джинсы с футболкой, ложится ближе к стене и кутается в одеяло. У него не осталось сил даже на аналитику произошедшего (сказываются последствия хронического недосыпа). Уже почти засыпая и хмурясь от приглушённого света, Щербаков полагается только на то, что Нурлан, уходя, хотя-бы выключит светильник. Ему, как всегда, катастрофически холодно утром. Лёше кажется, что он проспал слишком долго: судя по оживлённому уличному шуму за окном, сейчас около двенадцати. Щербаков привычным движением потягивается, одной рукой обрушиваясь на правую сторону кровати и с безграничным удивлением слышит недовольный сонный возглас: — Лёш, бля, больно!