Он просто не может в это поверить. Он просто, блядь, не может…
Тянь исчезает со всех радаров. Он больше не появляется в школе. Он перестает написывать и названивать Шаню, когда ему скучно. В школе гуляет слух, что Тянь вообще переехал из города. Иконка с его тупой рожей в мессенджере медленно ползет вниз под тяжестью новых сообщений. Потом аватарка и вовсе пропадает, как если бы владелец номера этот самый номер сменил. Тридцать шесть сообщений, которые Шань в порыве истерики настрочил, до адресата не доходят. В школьных коридорах не слышен его приторный дорогущий парфюм, от которого глаза режет. А еще — и это самое важное — без его тупой ухмылочки, без его руки, перекинутой через плечо, без довольного голоса все вокруг кажется монохромным. Будто Шань превратился в собаку, и большая часть красок для него теперь недоступна. Черная олимпийка — все, что у него остается на память. Он эту олимпийку в тот же день выносит за порог и, подкинув в воздух, выпинывает куда-то во двор. Там стена холодного ливня. Комкает, остервенело кидает в пол и в полете отфутболивает за дверь. Наверное, это самый тупорылый вариант расправиться с чужой вещью — проще было бы ее сжечь или разорвать на клочки. Да хоть зубами помотать, как соседский мопс делает с его спортивками при встрече. Но Шань так не может. Шань смотрит на три полоски адидасовского логотипа, на разношенную горловину, на которой все еще чувствуется парфюм, — и перед глазами плывет. И рука останавливается сама собой. Будто призрак Тяня все еще рядом стоит. Пусть лучше тряпка эта под дождем растает. Чтобы не было так горько — чтобы суровый серый взгляд не прожигал его спину осуждающе. Блядь, да как будто у Тяня есть право еще и осуждать Рыжего. Дорогая ткань унылой грудой плюхается в лужу на каменную дорожку. Уже через секунду Шань, проклиная себя всеми возможными способами, хватает ее и тащит стирать. Он-то нихуя не мудак в отличие от некоторых. Это Тянь мудак. Тянь такого масштаба ублюдина, что в пору бы извиниться перед Шэ Ли. А кофта… Кофта не при чем. Просто жаль недешевую вещицу. Раз уж мажорчик великодушно оставил ее, так и грех отказываться — когда еще у Рыжего будет столько баблища, чтобы самому покупать непаленый Адидас? Блядь. Ужасно. Он трет кусок мыла о запачканный рукав, и теплая вода из крана кажется ледяной. Он себе клянется, что если жизнь извратится и решит снова столкнуть их лбами, он не то что бодаться будет — ножом этого ублюдка пырнет. И прокрутит прям внутри тела лезвие, чтобы побольнее было. Потому что так тоже правильно. Это справедливость. Когда ты без зазрения совести сначала месяцами вымаливаешь чувства, тащишь их клещами из чужой души, вертишься рядом и виляешь хвостом, а потом просто пропадаешь — ты мудак. Когда ты позволяешь себе признания в любви, параллельно готовясь съебаться в неизвестность, — ты мудак. Когда ты Хэ Тянь — ты мудак. В квадрате. И тут уже клинический диагноз, никакие препараты не спасут. Шань ведь с самого начала это видел. Он с их первой встречи был настороже, потому что знал: Хэ Тянь — это смерть, только вместо черного балахона у него беленький наглаженный лонгслив. Хэ Тянь просто нормальным притворяется. Но он не нормальный нихуя, нет. Он поступил подло. Он поступил, как мудак. Он мудак. И какая из высших сил над Рыжим так поглумилась, что он в итоге в этого мудака упал — загадка, достойная внутренности чемодана из «Криминального чтива». Не бывает так. В мудаков не влюбляются. Мудаки просто вызывают иррациональную зависимость. А это значит, что Рыжему переживать не о чем. Он уверен. Он настолько, бля, уверен, что через пару недель и думать про Тяня забудет, что даже готов оставить его олимпийку. Даже готов время от времени заглядывать в мессенджер, ожидая, что Тянь хотя бы попытается оправдаться. Напишет что-то вроде:«Малыш Мо, меня похитили и забрали телефон.»
«Малыш Мо, я по пути домой упал в канаву и очнулся в бедной колумбийской деревушке без связи, скоро буду.»
«Малыш Мо, прости меня. Я все еще люблю тебя»
Завалит его сообщениями. Вышлет фотку члена. Выдаст какую-нибудь слащаво-философскую мысль, которую Рыжий еще месяц будет видеть во снах. Блядь, хоть что-нибудь. Пожалуйста. Он уже физически не вывозит. Потому что Цзянь, недавно пришедший в себя, нихуя не знает сам. Потому что Чжань слишком занят тем, что сторожевой псиной сидит у его койки и рычит на всех приходящих, что Цзяню нужен покой. И вообще пошел бы ты домой, Гуаньшань, поговорим попозже. Потому что в школе ему информацию дать отказываются, а может, сами ничего не знают. Никому в этом мире не хочется даже дать мельчайшую наводку. И озарение на Рыжего падает, когда он заебанный плетется с занятий на подработку в недавно найденный кафетерий. И паззл в башке складывается сам собой. И дыхалку спирает. И Тянь вовсе не пропал, и искать его больше не надо. Все. Простая мысль, но стоит ей промелькнуть перед глазами, как едкие слезы льются в носоглотку. Лицо болит натужно от попытки удержаться и не зареветь. Никто никого не похищал. Никто не хотел, чтобы Рыжий продолжал строчить сообщения и изо дня в день звонить на недоступный номер. И даже слова те, которые Тянь ему в плечо просипел после поцелуя, нихуя не значат.***
Тяню пиздец как больно, когда кулак Рыжего врезается ему в челюсть. Он никогда еще так не бил. То ли просто боялся, то ли не хотел повредить. Сейчас — не боится. Сейчас — хочет. Так хочет, что в висках пульсирует. Он угрожающе сутулится, как готовая наброситься собака, и разве что не щерится по-звериному, разве что слюной на асфальт не капает. — Блядь! — выругивается Тянь, прекрасно понимая, что своим голосом лишь гасит все доступные тормоза в чужой башке, — Я должен был… И ожидаемо получает с другой стороны — голова отлетает влево. — Мудак, — хрипит Рыжий, у которого зрачки сужаются до одной неразличимой точки. — Шань. Позволь мне объяснить. Третий удар приходится в грудь — кажется, за те четыре с половиной месяца, что он отсутствовал, Рыжий чакру копил только чтобы его отпиздить. В это даже можно поверить. Может, он медитировал, богам молился, прикупил у шарлатана куклу вуду и сотню-другую иголок… Иначе объяснить слабость и ломоту в теле не выходит. Но вот Тянь веки разлепляет, переждав невозможность вдохнуть, и на Шаня залипает, как на ебейший экспонат в стиле авангардизма. Шань на тибетского дракона похож, когда скалит клыки и кулаки сжимает до дрожи в руках. Не того, что дух мудрости и осознанности, а того, что в храмы залезает и сжигает всех монахов дотла. За его головой — нимб, потому что подсветка в кафетерии отвратная, какая-то ржаво-зеленая, а он прямо напротив окна возвышается, и глаза его горят недобрым огнем. Тянь думал об этом огне каждую ночь, пытаясь отогнать бессонницу. Когда стены вылизанной комнаты в Пекине сдавливали даже хуже студии в Ханчжоу, а запах стерильности клокотал в легких кислотой — он заходил с нового мобильника в мессенджер и долго втыкал в знакомую аватарку. На которой даже не было рожи — просто буквы. И буквы разливали в груди блаженное тепло. — Мудак, — повторяет Рыжий сквозь зубы, — Проваливай, откуда приперся. Ты здесь не нужен, блядь. Ты мне не нужен. — Хорошо, — легко соглашается Тянь, у которого нет сил спорить, — Я сразу же свалю, как только ты меня выслушаешь. Идет? — Нихуя не идет. Вали сейчас. Как уж тут докажешь, что судьба-злодейка виновна куда больше, чем Тянь? Уже поздно умолять. И поздно взывать к чувству долга. Оправдания — это слабость. Рыжий это знает — и Рыжему на оправдания посрать с высокой колокольни, ему нет дела до жалких попыток самоотбеливания. Оправдываются те, кому больше ничего другого не осталось. А Тяню и не осталось. Тянь в отчаянии вырвался из семейной круговерти на три дня, и его самолет уже послезавтра. Он так долго не спал, а последний раз ел в салоне — какой-то полудохлый сендвич. Он торопился, чтобы было больше времени на оправдания, которые Рыжему не сдались. Рыжий в бешенстве, готовится с ноги прописать ему под колено четвертый раз, но Тянь взгляд опускает в асфальт и поднимает ладони. Сдаюсь. Ты победил. — Я знаю, что поступил подло, — смиренно говорит он, не смея глянуть Рыжему в глаза, — Но я не прошу о многом. Тебе ничего не стоит просто пару минут перестать меня бить. И потом, тебе же самому интересно, почему… Удара по яйцам Тянь не ожидает. Он валится на колени, сжимая руки на паху, и происходящее все больше напоминает церковное служение, потому что Рыжий над ним стоит спиной к свету. У него волосы загораются божественным венцом, а лицо скрыто густой тенью. — Вали. Не рычит. Шипит. Тянь несколько долгих секунд корчится, думая, что нихуя этот подлый хук не добавляет романтики происходящему. Что не так он себе представлял счастливое воссоединение двух родственных душ. Что он совсем уж жалко теперь выглядит, а жалкость — плохая напарница мудачизму, в котором он теперь по уши. — Блядь, — в который раз произносит он, неуклюже поднимаясь на ноги и стараясь держать лицо, — Минута. Дай мне минуту. О большем не прошу. А Рыжий просто пятится. Пару секунд втыкает в него невидящим взглядом, держась за ручку черного хода. — Сгинь. А потом исчезает в служебных помещениях кафетерия.***
В голове вакуум. В руке нож, с глухим стуком крошащий морковь на деревянной доске. За спиной шумит вентиляция, а перед глазами… А перед глазами тупое, невообразимо тупое ебало Хэ Тяня, самое разочарованное в мире. Вот прям как в тот раз, когда он отнял у Рыжего бутылку с водой, а потом на глазах у всей школы попробовал засосать. Уёбок. Уёбок. Уёбокуёбокуёбок. Уёбок, который десять минут назад подкрался к нему во время перекура и руки в стороны развел, будто Рыжий должен был со слезами на него наброситься, как Хатико. Ну он и набросился. С кулаками, правда, но разница какая? А чего? Он же не мудак чужие ожидания на корню рушить. Рыжий недовольно сгребает соломку в контейнер и достает следующую морковку. У них на кухне без перчаток готовят — правила такие, так чище, под перчатками рассадник микрожизни, легче руки просто почаще мыть. Рыжему до повара, как до звезды, но овощи чистить — одна из его обязанностей помимо мытья посуды и натирания всего и вся до блеска. И теперь с мелкой ссадины на костяшке правой — бьющей — руки на морковь всё бежит кровянистая жижа. Он ее промыл предварительно, подул, как мама делала. Все равно щиплется. Благо в поздний час только у него ночная смена на кухне. И никто не видит, что он старательно игнорирует прозрачную лимфу, влажно блестящую на тыльной стороне ладони. Иначе б прибили на месте. Но Рыжему сейчас не до того — он втыкает на жалобно хрустящие под лезвием овощи и думает, что с удовольствием бы сейчас так же порешал одну дохуя мясную шею. Вот был бы Хэ Тянь задротом с цыплячьим телосложением, как Цзянь И, — было бы проще. Так один раз замахнешься топором, — и башка отлетает в сторону, а тело еще по инерции дрыгается и иногда пускается в пляс по всей комнате, заливая пол и стены кровью. Зрелище, должно быть, отвратительное. Рыжий ни одной птицы за свою жизнь не загубил, но наслушался предостаточно. А Тянь — он же, сука, кабан. Он от конкретного удара в еблет только слегка пошатнулся, хотя, по логике, с прямого попадания, в которое Рыжий всю душу и импульс вложил, можно было и немного отъехать в нокаут. Может, Рыжий и не учился десять лет у мастеров кунг-фу — или какой там боевой стиль Тянь практикует, с завидной регулярностью насовывая противникам в солнышко коленом. Может, Рыжий и дерется хуй знает как, чаще из эмоций, чем с холодным расчётом. Только он не слабак нихуя. И если захочет, уложить может. Ну… Всех, кроме Тяня, выходит. Нож стучит по доске все громче, и в какой-то момент до него доходит, что он просто шинкует соломку в пыль. Ай-яй-яй, материал теперь для блюда негоден. Плохо. Такими темпами к концу смены он в минус уйдет. Но знаете что? Рыжему плевать. Именно сегодня, именно в этот час, ему плевать на все, кроме шеи Хэ Тяня, которую хочется по-дружески пожать. В глазах расплывается — и к мокрому блеску ссадины добавляются две мутные слезинки, собирающиеся на подбородке в одну и падающие прямо на горсть овощей, которую все равно теперь на выброс. — Блядь… — вслух произносит он, липкой от сока рукой растирая переносицу и потом хлопая себя по щеке, — Подъем. Зачем это говорить в воздух, Рыжий не понимает, но так белый шум рассеивается, давая возможность выпасть из внезапного оцепенения. Охота снова выйти на заднюю площадку и обрыскать все. И Хэ Тяня найти. И снова засандалить по роже, потому что вдруг становится до смерти интересно — с пятого удара мажорчик все-таки отъедет? Или, как Геракл, огреет его по голове и потом задушит, чтобы рыжую шкуру на плечах таскать? Непонятно. И вопрос беспокоит: станет ли он еще докапываться? Потому что Хэ Тянь полугодовалой давности не отъебался бы, даже если бы Рыжий его в петлю толкнул. Хотя бы чтоб в ответочку скинуть его бренное тело в реку или типа того. А этот новый Тянь — как тень самого себя, бледнющая, изможденная. Он, конечно, все равно выглядит слащавой моделью на фоне любого дурачка в этом городе, но все же… И этот новый Тянь, может так статься, получил по роже и понял, что в Нью-Йорке— или куда он там, блядь, перебрался за лучшей жизнью — приятнее. Не так травматично. Да и в целом, че он тут забыл? Зачем вернулся? Чего хотел? Оправдаться? Так он не дебил, чтобы думать, что Рыжему его оправдания сдались. Помириться? Нахуй им мириться, если Рыжий ему больше доверять не намерен? Он стаскивает фартук, вешая его на крючок, где уже десяток-другой таких же висит. Опирается рукой о стенку и прикрывает глаза, позволяя себе на минуту забыть о том, что реальный мир существует, а не строится вокруг него движком, как в ГТА. Полный пиздец. Клинический. Он себе через неделю после того, как Тянь съебался, обещал, что забудет об этом ублюдке и будет жить дальше. Что нет смысла цепляться за тех, кто за тебя не держится. Что у него все еще есть Цзянь и Чжань, которые хоть и ведут себя, как детсадовцы, о нем пекутся. И Тянь ему больше не нужен. Правда. Без него жизнь проще и понятнее. Но самое паршивое — Шань его по-прежнему любит.***
Тянь еще с полминуты залипает на захлопнувшуюся перед носом дверь. Она пластиковая, с кое-где полопавшейся краской, кучей царапин и несколькими маркерными записями. Неизвестный номер телефона, дурацкая попытка в граффити… Тепло знакомых пальцев на ручке, хотя его учуять при всем желании не выйдет, ведь тепловизоров у Тяня нет. Эта дверь, наверное, старая, как дерьмо мамонта. Но вот парадокс — даже эта хлипкая конструкция за долю секунды отбрасывает его на такое расстояние от Шаня, что Тянь бы в него врезался, будь ментальный мир круглым, как Земля. А сейчас он просто стоит и смотрит. Стоит и смотрит, и в голове — ни одной разумной мысли. Ни одной идеи, как все исправить. Он и не ожидал, что прием будет теплым и что Шань ему лицо кинется вылизывать. Да он даже рад был, что его отпиздят. Морально к этому готовился всю дорогу до Ханчжоу, потому что после любой потасовки должна следовать сцена душевного диалога. Ну так ведь всегда бывает, блядь. Всегда было. Со всеми девушками, которых Тяню посчастливилось встретить и которых не посчастливилось обидеть, всегда работала простая схема: бьет — значит не похуй. Просто пару, засевшему в легких, нужно дать выйти. Просто гневу нужно дать рассеяться. Просто так иногда случается, что люди бесятся, и это нужно уметь принимать. А тут — нихуя не просто. А тут уже не Шань, а Рыжий прямиком из прошлого, которому не то что слова — сам Тянь нахуй не сдался. И принятие его тоже. И очередное неприятное открытие в копилку: если ты предаешь людей, они больше не хотят тебе доверять. Это больно, хоть и закономерно. Тянь не может оторваться от созерцания дебильной двери. Думает пойти на риск и шагнуть следом. Думает отыскать Рыжего в глубине служебных помещений, прижать к стенке, пользуясь разницей в весовых категориях, и разговорить насильно. Чтобы его волной леденящего страха накрыло, от которой мышцы парализует. Иначе не выйдет уже. Они опять отъехали к самому началу, только если раньше Рыжего в целом существование Тяня не ебало, то теперь он еще и готов в него плюнуть. Или горсть земли в него запульнуть. Да что угодно — он его натурально презирает. Тянь магическим образом с ним сошелся, буквально снихуя, потому что сначала это казалось игрой. Ему не было дела, когда Рыжий его посылал. В этом и заключается выигрышная стратегия — не поддаваться. Не проникаться. А потом — провал. А потом — он проиграл Рыжему и эту партию, и себя заодно. Охотничий азарт сменился таким проникновенным обожанием, что если бы оно было осязаемым, то Тяня бы на клочки порвало изнутри. Его слабые отголоски остались на заднем дворе школы, когда Рыжий еще не появился и когда рядом ошивался лучистый Цзянь. А небо казалось голубее. А трава — зеленее. Теперь он нихуя не уверен, что вывезет. Теперь в глотке застыло предчувствие, что даже если все рассказать без утайки, Рыжий его пошлет. Рыжий его повторно отпинает, не встречая сопротивления. И будет прав. Ведь он никаких жертв не просил. Он ясно сказал, что должен справиться самостоятельно — он вырос. И Тянь малодушно с ним согласился, будто правда поверил. А потом сам же возможность все порешать спиздил. В последний момент появился, как Бэтмен, и собой отодвинул Рыжего на задний план. Еще и заставил сначала за него, полудурка ебаного, переживать, а потом вообще бросил в одиночестве. Сразу после поцелуя. И теперь его единственное оправдание звучит как «я тебе не поверил и решил сделать все по-своему, за что и поплатился». Ирония, беспринципная ты сука. Рыжий так сильно изменился с их первой встречи… Даже удивительно. Казалось, у него по венам вместо крови течет ярость, и ничего путного из этого тупоголового гопника не выйдет. А оно вон как оказалось. Теперь Тянь перед ним стоит на коленях, лишь бы получить дозу его внимания. Лишь бы из чужих глаз убрать обиду и желание придушить. Лишь бы снова увидеть, как меняется его взгляд после слов обожания. Дверь с грохотом распахивается, звонко шандарахнув по громоздящимся рядом мусорным бакам. — Ты, блядь, зачем здесь стоишь, козлина? — Рыжий останавливается на пороге и смотрит в упор. У Тяня от этого взгляда ощущение, будто на него прицел навели — вот-вот рванет, — Дождь начинается. Но пока не рвануло, и это пиздецки странно. — Прости, но двигаться больновато. Ты хорошо бьешь. — Рад слышать. Рыжий не закрывает дверь. Шага за порог не делает. Даже не порывается снова дать ему в ебало — только смотрит. Будто ждет от него объяснений. Или хочет, чтобы Тянь его внутренний монолог прочитал по ставшему осязаемым напряжению, хер разберешь. Но Тянь не может. У него та часть мозга, которая отвечала за эмпатию, в присутствии Чэна и отца атрофировалась безвозвратно. Зато что он может — так это использовать момент. — Шань, — зовет Тянь, отмирая, и на этот раз Рыжий его не останавливает, — Прости меня. Я очень слаб. — Ужасная и неправдоподобная отмазка, — цедит сквозь зубы Рыжий, но кивает, мол, продолжай душеизлияние. Тяня дважды просить не надо — он с момента отъезда каждый день думает, как бы лаконично описать весь происходящий пиздец. — Я так хотел помочь тебе — всем нам — избавиться от этого уебка… Я просил помощи у брата. Но он ничего не делает просто так. У всего есть своя цена. Он делает короткий шаг, вставая под тканевый навес, когда капли начинают ощутимо барабанить в затылок. — Я… Рыжий отшатывается от него, как от чумного, но на его лице больше не читается презрение. Скорее болезненная тоска. — Я по тебе так… — Жалкий эгоист. Тянь кивает: — Я жалкий эгоист. — И не просто эгоист. Ты мудак. И только о себе бедном думаешь. Даже сейчас. Тебе интересно только, прощу ли я тебя. И почему-то Шань нихуя не звучит злобно. Не звучит с предъявой. Только бесконечно устало, как будто он это не в первый раз говорит. — Малыш Мо… — Нет. Блядь. Забудь эту кличку, — он машет рукой, будто дурацкое прозвище протыкает его грудь штыком, — Я могу понять все. Могу понять, что у тебя не было выбора и что тебя заставили, как всегда. Но это не значит, что я пущу тебя обратно. Мне не нужны лишние проблемы. В этот момент молния не бьет в квадратный метр, на котором Тянь стоит. Геенна огненная не разверзает земные пучины, чтобы его сожрать. Даже крови, полившейся носом, Тянь не ощущает. Только замирает, будто по горлу лезвием полоснули. Только думает, что бреда он себе надумал инфантильного. Мол, Шаня заново добиться можно. Снова попрессовать его, как котенка, нацепить какое-нибудь новое дружеское клеймо — и все будет хорошо. Нет. Нихуя. Шань… Рыжий… Рыжий боль стерпел и проглотил, научился жить без него. Вот, на работу устроился новую. И измученным не выглядит. И ему нахуй не сдалась эта свистопляска с постоянной разлукой и невозможностью общаться, как раньше. Как раньше не будет. Тянь теперь под крылом своей семьи. У Тяня в жизни места для Рыжего не осталось. Только в сердце. Но этого мало. И Рыжий это понял.***
Тянь припирается к полудню. Сначала он с полминуты бродит около главного входа, и Рыжий краем глаза следит за ним через стеклянные двери. Вот гандон — сказали же отъебаться. Хотя Тянь бы не был Тянем, если бы слушал с первого раза. И почему-то от этого в сердце болезненно щиплет, а руки холодеют. Пальто на нем дорогущее — на фоне адидасовской олимпийки выглядит совсем уж вычурно. И лицо у него тоже дорогущее. Блядь, этим лицом можно было бы рекламировать вообще все: от биодобавок до лошадиных сёдел. Народ бы скупал товар тоннами только из-за его довольного еблета, напечатанного на баннере. Или облизывал бы экраны телевизоров. Или начал бы подпольно производить дакимакуры… Тут уж каждый решает сам. Рассеянный свет бьет Тяню в спину, вычерняя его напряженный силуэт, прям как на картине. Иногда хочется в лоб спросить, каким чудо-кремом он обмазывается, что даже хмурый и несчастный выглядит, как выходец императорской династии. В кафе пусто — рабочие будни в самом разгаре, как никак. Разве что в углу сидит какая-то парочка, а у окна — мужик с ноутбуком, тихо попивающий чай личи. Поэтому создавать видимость бурной деятельности Рыжему дохуя сложно, и он бродит по залу, протирая и без того чистые столики. Лишь бы взглядами не пересечься. Авось напасть сама сообразит свалить, чтобы конфликт не развивать. Но напасть логически мыслить может с большим трудом, поэтому, дохуя стремно постояв под дверью с маньяческим видом, она решает войти. Колокольчики переливаются щебетанием, оповещая о прибытии нового гостя. Спасибо, колокольчики, без вас Рыжий бы хуй заметил это огромное плечистое нечто, во все глаза воззрившееся на него. Он вздыхает. Сначала даже помышляет сделать вид, что Тяня в зале нет и быть не может, но нечаянно мажет взглядом по его морде. Дергается, как от удара током. Но лицо держит, не позволяет мышцам дрогнуть — этикет все-таки. — Добро пожаловать, — сипит он, старательно глядя выше Тяневской макушки, — Желаете выбрать столик? — Я без тебя не могу, — бесстыдно заявляет в ответ Тянь, — Давай помиримся. И Рыжему хочется снова ему по яйцам дать. — Отлично, я принесу меню, — говорит он невпопад заученную фразу, полностью его слова игнорируя, и уходит к стойке на одеревеневших ногах. А что еще остается? По душам болтать на посту — так и до штрафа доболтаться можно. Тянь опять не думает о мелких гражданских проблемах. Тянь его готов из лап дракона вытащить или жуй-траву на Алтае добыть, но вникнуть в хитросплетения бедности не может. По природе своей. Или даже не пытается. И Рыжего это бесит. Рыжему сложно из раза в раз себя чувствовать учителем младших классов. Он в рот ебал посвящение здорового лба в трудности взрослой жизни. Он бесится до красных пятен на лице. А еще — внутренне плывет. То ли от Тяневских пафосных выебонов, то ли с того, что его глаза смотрят искренне и виновато, как у псины. Или потому что замечает у него на левой руке дебильное пластиковое колечко, которое сам же давным-давно на кассе получил? Мудак. Какой же Хэ Тянь манипулятивный мудак, просто невозможно. Шань на него злиться абсолютно не умеет. Он кладет на столик меню и долго смотрит в серые глаза, отливающие желтизной ламп и рыжиной его собственных волос. Стеклянные, как у трупа. Выразительные. На секунду Шэ Ли вспоминается. У того радужки золотые, а зрачки узкие, почти невидимые. Жуткие. В такие глаза долго смотреть не захочешь — и Змей этим нагло пользуется. Когда надавить нужно, он сначала взглядом испепеляет и лишь потом пробует заговорить. Нет, у Тяня глаза другие. Более человечные что ли, более живые. Он может металл гнуть силой мысли, внушать страх, просто распрямив плечи, а вот на Рыжего смотреть с холодным бесстрастием питона — нет. А наслаждаться чужими страданиями, если это не распоследняя мразь, — нет. И взгляд у него невообразимо тупой. Шань это видит, когда Тянь начинает улыбаться, как баран. Правда, он тут же маску серьезности натягивает обратно и переводит взгляд на потолок, с которого свисает лампа в виде китайского фонарика. — Мы сможем поговорить, когда ты освободишься? — гнет свою линию, будто мир вокруг — всего лишь голограмма, и никто нихуя не слышит. Наверное, реально никто. Наверное, мир и правда вертится вокруг Тяня, и волноваться лишним куклам на сцене не обязательно. Но бесит все равно. — Мы вчера поговорили, — мученически сообщает Шань, добавляя гораздо тише, — долбоеб. — Еще раз. Смотрит прямо, и на этот раз никакую жалобу во взгляд не пихает. — Блядь, ладно, — шипит Шань тихо, позволяя себе на мгновение изобразить на морде что-то вроде гнева, — Пять минут. Я подойду в перерыве. Потому что он нихуя перспективе диалога не рад. И потому что Тянь ему на нервы действует. …И волнительно так, что ноги подкашиваются, как после хорошей попойки. Он в чужое лицо смотрит, как на экспонат в музее. Почти полгода не видел вживую, получается. Целая маленькая жизнь. А Тянь в ней — константа, которую хуй вытравишь, даже если сама свалить из уравнения пытается. Вообще-то, ты любого гандона забыть можешь — для этого даже месяцами гнить не нужно. Но это правило на Тяня не распространяется. Может, потому что он, как мистер Исключительный, умеет в подкорку въедаться и оседать там, как армейский партак. Он изменился. Вчера Шань его отпиздил и подумал — такой же козел без грамма человечности или понимания жизни, каким был. А сегодня у Тяня во взгляде заебанность, которая только после изнурительной каторги рождается. Он не виляет, не пытается продавить его силой, не хватает за шкирку, как помоечного котенка. Только припирается и умоляет. В каком-то ебанутом смысле, он свою напыщенную альфовость перерос. И хотя бы перед Шанем строить Супермена не пытается. И на том спасибо. Шань единственное, чего хочет, — это еще хотя бы секунду подышать с ним рядом, чтобы мажорный запах запомнить, и, может, обнять. Чтобы Тянь его своими длиннющими граблями к себе прижал, дыхнул в макушку и по спине погладил, как в их предпоследнюю — очень далекую — встречу. Чтобы прощание вышло нормальным, а не как тогда. А потом можно валить. Тянь ему кивает и тыкает в меню, даже не глядя. Попадает в раздел с коктейлями. — Я буду эспрессо. Спасибо, Шань.***
Шань и правда через пару часов подсаживается к нему за столик. За окном вовсю льет, будто они не в субтропиках, а подле Биг-Бега, и людей вокруг все прибавляется — всем охота укрыться от дождя. Шань руки в замок сцепляет, будто неосознанно пытаясь от Тяня отгородиться, взглядом блуждает по залу и упирается в окно. Замирает, как древнегреческая статуя. — Говори. Волосы у него раза в два короче стали с их последней встречи, топорщатся рыжими иглами, и Тяню охота в эти иглы ладонями зарыться. Только тогда он снова в еблет получит — и, наверное, руки изрежет. Ну и пусть. Тянь взглядом прилипает к этим огненным волосам, пытаясь мысли в порядок привести. Или хотя бы перестать тупить. В башке пустота пульсирует, не давая даже рта открыть, не то что какую-то умную мысль выдать. Что ему сказать-то? Шань ему великодушно выделил свой обеденный перерыв. Шань ему дал очередной шанс, который лишь бы не проебать, боже. — Спасибо, — говорит то, что в голове локомотивом проносится, и Шань переводит на него бесцветный взгляд. — Я рад, что ты меня не гонишь. — Тебя попробуй прогони. Резче давай, мне еще пожрать надо успеть. — Хорошо, — Тянь трет пальцами переносицу, собирая растекающиеся мысли воедино, — Я… Мой переезд был платой. За то, чтобы расквитаться с Шэ Ли. Я хотел, чтобы он больше не мог тебе угрожать. Никогда. Я подумал, это важнее, чем моя влюбленность, и решил, что будет честно, если я дам тебе шанс жить нормально. В кафе становится так тихо, что, кажется, слышно ругань молодоженов с верхнего этажа соседнего здания. — Ты, бля… — Шань смотрит на него, как на идиота, — Ты правда думаешь, что это то, чего я бы хотел? Правда? Ты настолько безмозглый? А, не знаю там, посоветоваться со мной? Спросить прямо, нет? Он сжимает руки в кулаки, а желваки на его щеках ходят под кожей маленькими змейками. Тянь неиронично боится, что сейчас снова получит по морде. Только этот раз будет последним. — Не знаю, зачем я вообще решил с тобой поговорить, — выплевывает Рыжий, обхватывая собственный подбородок ладонью, — Господи… Я думал, тебя похитили. Пытают. Ждут выкуп. Я тебя искал, пытался хоть каплю информации найти… А ты просто, оказывается, очень послушный. И даже не пытался хотя бы намекнуть, что с тобой все в порядке. Что ты жив и пока не можешь все объяснить. Нет, ты просто уехал, просто сменил номера и сейчас просто просишь, чтобы тебя простили? Пошел нахуй, Хэ Тянь. В глазах у Рыжего пламя разгорается таких масштабов, что, кажется, он сейчас неиронично выстрелит в Тяня лазерами из зрачков. — Сначала я действительно не мог написать, — выдержав паузу, осторожно говорит Тянь, — Меня завалили внутрисемейными делами, везде сопровождали, контролировали звонки и переписки… — А потом? — Шань обрывает его пронзительным взглядом, — Не пизди мне. Не может такого быть, что за столько месяцев у тебя не былой возможности хотя бы письмо черкануть. Что было потом, Тянь? — Боялся. Прошло много времени, и я думал, что если напишу в мессенджер, ты просто меня заблокируешь. Хотел приехать лично. Тянь наклоняется к столу, и черные пряди челки закрывают его глаза полностью. Он кажется постаревшим лет на пятьдесят. Ему так чертовски стыдно за все, что он сейчас говорит. Даже странно. Пожалуй, это первый раз, когда Шаню позволено понаблюдать, как Тяня сгибает дугой под весом собственной вины. Но жалости он не испытывает. Он вообще ничего, кроме слепой ярости, не испытывает. — Вот как… — только может пробормотать он, подрываясь с места и невидящим взглядом обводя черный силуэт Тяня. — Лучше бы тебе и дальше оставаться там, откуда ты приперся. Не смей больше говорить со мной. Никогда. Он сбегает в подсобку, заваливается на старую пластиковую табуретку. И, наконец, может позволить себе вытереть две слезинки, предательски застлавшие глаза. Нет. Он этого мудака не любит. Он его ненавидит нахуй.