***
первым, и единственным, что встречает пятифана с отсидки — это стылое небо над воспитательно-трудовой колонией. он сплевывает забившиеся сопли из носоглотки на слякоть у ворот и долго смотрит на неё. достаточно долго, чтобы охранники, запиравшие ворота, начали напрягаться. вообще, охранники в присутствии пятифана всегда напрягаются - за шесть лет он научился удивлять их особенной хитростью и жестокостью. он подбирает сумки с земли и наконец-то идёт вперёд, и кто бы знал куда он идёт. ворота колонии закрываются за спиной с громким шлепком металла. роман пятифанов - популярно: «пятифан» или «сиплый». «пятифаном» он был для тех, кто с ним братался, кто его уважал. на зоне свои рыночные отношения - нужно не только уметь запугивать, но и сотрудничать. чтобы были те, кто тебе подсобит с сигаретами или алкашкой, или поможет сбежать на гражданку, или прикроет перед охранниками. «сиплым» он был для тех, кто его боялся. таких было примерно пол колонии малолетних сморчков, попавших туда за какую-то дурость. пятифан тоже попал за дурость, только они за менее жестокую. к восемнадцати годам, у него так просел голос от сигарет, что можно было бы по одному разговору дать ему все сорок. у пятифана на зоне все было схвачено. у ромы на свободе все разрушено. на зоне его по имени никто не звал, поэтому он так отвык, что оно к нему не приживается, словно какая-то опухоль в паспорте. даже охранники звонко гаркали: «пятифанов!». местная психолочка пыталась к нему мазаться с елейным: «ромочкой». ромочки на этом свете больше не существовало, он остался в школе, в прошлой далёкой жизни. психологичка выглядела как проститутка, как те сочные бабы на картах, у которых сиськи видны даже через слои одежды. когда он её трахал, она так же скулила: «ромочка, ромочка...». а потом её уволили за растление бедного и несовершеннолетнего романа пятифанова, без шуму и дела, но уволили, и больше ей психологичкой вряд ли доведется работать. и охранники стали все больше на него коситься — пятифанов не дурак, как некоторые, и он научился быть жестоким не только кулаками. он проходит буквально пару метров, а потом снова останавливается, чтобы покурить. на вид ему можно дать все двадцать пять - он стал выше, крепче, шире в плечах. бритую голову щиплет сибирская метель. до его посёлка ехать всего часов шесть на маршрутке, но он не знает, есть ли ему смысл туда ехать. на дворе уже нулевые - теперь огни большого города для пятифана навсегда погасли. зеков нигде не жалуют. он идёт до ближайшей остановки, думает поискать таксофон, а потом понимает, что незачем. ему некому звонить. и не к кому ехать. когда пятифанов сел, буквально через год новость об их захолустье прогремела на всю страну. маньяк орудовал нещадно: за год пропали десятки людей. местная полиция не справлялась, отправляли из города, а потом начали пропадать и городские. помощь отправлять прекратили. и так всего за пару лет пропал весь посёлок. вымершее, проклятое место. пятифан ставит сумку на скамейку, роется в боковых карманах, хочет найти рабочие перчатки, потому что холодно, сука. но его пальцы натыкаются на что-то шуршащее, сухое. полинины письма. она писала ему, редко, но писала. раз в месяца три-четыре. она его ненавидела, но ей было его жалко. кроме неё никто не писал. пятифанов редко думал о том, что сделал. по ночам. а когда думал, превращался в мелкого неблагополучного ромку. и имя его переставало быть инородным объектом в его жизни. зря он это сделал, зря. он даже не любил полину, точнее любил, но не ее саму. любил надежду, любил то светлое, что было в его жизни. он думал, что полина его починит и исправит, и станет он если не задротом петровым, то хотя бы приличным человеком. не как батя. но яблоко от яблони. полина ему рассказывала всякие бредни про посёлок, про школу, какие-то далёкие от него школьные сплетни. что катьку её мамаша-училка отправила в московский лицей. что бяша тоже сел, но за кражу, и отправили его куда-то на восток. письма были сухие и неискренние, но они были. рома никогда не писал ей в ответ, но думает, она знала, что он всегда читает. а потом прогремела история про посёлок, и никаких писем не было год или даже два. пятифанов пытался сверяться у охранников, просто чтобы знать, что она в порядке, что она уехала. охранники малолеток - это ублюдские крысы, которые всегда сбегаются на запах трусости и слабости. нельзя было дать им прочухать корень его интереса. он наврал, что волнуется за пахана и попросил за одно справиться о его двоюродной сестре (даже в мыслях это звучало дико). про батю он узнал. отравился водкой. а про полину так и ничего. а потом ему через год стали приходить посылки с конфетами, с новой одеждой, с связанными свитерами. даже запрятанный в буханке кнопочный телефон, без симки конечно, но уже что-то. на зоне на него недобро скалились. вместо сигарет у них завелась новая валюта - конфеты и шмот. то, что приходило пятифану, медленно текло по всей колонии. он знал, или очень сильно верил, что это была полина. что она уехала в город, но почему-то про него не забыла. у посылок не было адреса отправителя и никаких записок тоже не было. прямо перед тем как откинуться, ему пришла маска зайчика и пару ёлочных игрушек. антошкина маска. старая, пошарпанная, отмытая от крови. рому рвало сутки. над маской разделаться не поднялась рука. маска тоже лежит на дне сумки, он не мог оставить что-то настолько личное, почти родное там, в тюрьме. его всегда как-то потряхивает, когда он смотрит на нее, держит ее в руках. словно что-то начинает ползать под его кожей, и хочется вырвать это из себя, расцарапать себя руками. так ощущается маленьким ромой огромная даже для него паника. он курит замасленный беломорканал, когда к нему на остановку подъезжает чахлая, скрипучая газелька. пятифан знает, что он единственный пассажир этого музейного экспоната на ходу. он влезает в тесные внутренности салона, в котором дубак стоит такой же, что на улице, кивает водиле, а водила кивает в ответ. свои. – салям алейкум! куда путь держим, отпускник? – интересуется морщинистый мужик с лицом татарина и лыбится в двадцать два оставшихся зуба. наколки на его кистях так расплылись, что пятифан не может понять, за что тот сидел. у него самого колючая проволока на запястье с надписью «ОМУТ» и пару перстней, символизирующих юность на зоне, особую жестокость и всю эту зечную авторитетность. за пределами зоны в них как будто нет никакого смысла. – валейкум ассалям, начальник. – пятифан многому научился в тюрячке. – в успенку. пятифанов слух ласкает магнитола со знакомыми воровскими хитами. – так там же, энтово, не живет уже никто. – да мне и не к живому. на могилку. – к семье? – отвлеченно спрашивает водила, заворачивая на заметенную проселочную дорогу. дорога будет серой и ухабистой. – к жмуру, начальник. – безразлично отвечает пятифан, выдавливая лбом стекло из оконной рамы. водила только цыкает, приговаривая «аллах-аллах», но больше ничего не говорит. едут они в молчании, только бутырка рвет пасть в своем блатном шансоне. по бокам дороги лишь огромная заснеженная тайга, тяжеленые ветки гнутся от снега, нависая над дорогой. окно покрылось инеем, образовав на нем самые причудливые узоры. пятифан соскребывает этот иней ногтем, растирая снег между озябших пальцев. он засыпает, проваливаясь в напряженный сон, какой всегда был в колонии – в колонии круглый день нужно быть на стороже. ему снится пьяная бабушка без лица, пьяный отец. толстая бабушка ненавидела тощего ромку, а любила лишь свой самогон и топить котят. тощий ромка ненавидел толстую бабушку, самогон, но очень любил котят и отпускал их всегда из пакета. а потом бабушка порола его, всегда порола, не обязательно даже за котят. потом всплывает пьяный отец, но воспоминание такое мутное, что даже подсознание ничего не выкидывает – ни хорошего, ни плохого. у него тянется лицо во все стороны, как пластилин, сон зацикливается и зависает, будто заевшая кассета. рома сквозь сон чувствует, как его укачивает на дороге. потом отцовское лицо растягивается в тошкины глаза: сначала удивленные, потом испуганные, а потом мертвые, как у рыбы. рома ничего не помнит из того дня – ни как караулил его у полининого дома, ни как резал его, ни как потом объяснялся в мусарне. помнит только его глаза. мертвые, как у рыбы. пятифан вскакивает в поту от накатившей к горлу тошноты. – начальник, стопэ! щас сблюю… водила, не останавливая машины и не отрываясь от руля, подбирает у ног ведро и наспех сует пятифану. мелкого ромку долго рвет в ведро с мочой. сука. – так бывает, парень, с откидки у всех оно так… - неловко бормочет водила, выкручивая баранку, чтобы их не завязло на повороте. пятифан ставит дрожащей рукой ведро на дно салона, утирая рот рукавом своей робы. за опушкой выглядывает косой забор и неровные шляпки заснеженных крестов. у него режет в глазах от этой бесконечной белизны. – начальник, тормози. я сам дальше, - он шальными руками нащупывает свою сумку на дне брюха этой колымаги. ему бы попить воды или хотя бы умыть лицо снегом, он чувствует, что сейчас свалится с ног. – замело же все… – порядок. это корыто чуть ли не выплевывает мелкого ромку наружу, почти выдавливает его из себя как гнойник, – словно кто-то действительно пихнул его в спину. он собирает в руку горсть снега, трет им щеки, они горят. водила даже от неловкости выключает магнитолу, позволяя пятифану услышать шум крови в своей голове. ромка знает как идти к могиле, он прокручивал этот путь у себя в голове на протяжении шести лет. он репетировал, что скажет ему, полируя свою речь и так и эдак. он заторможено крестится перед входом на кладбище и, действительно, сугробы там по колено – посетителей у мертвецов не осталось. теперь на кладбище лежит весь поселок. ромка долго бредет, местами проваливаясь в сугроб чуть ли не по пояс. его ботинки полны снега, он уже не чувствует пальцев ног, но все равно идет. тяжело ориентироваться по могилам, когда половина из них засыпана до крестов. тошкина могилка в самом центре погоста, рядом с ромкиной бабкой – вот ирония. он помнит его могилу как сейчас. его фотография на памятнике. его глаза на ней – почти те же самые, рыбьи. глаза тошкиной матери. глаза его мелкой сестры. ромкин батя даже не прочухал, что сделал его сын, куда его уводят, зачем его уводят. глаза своего отца он даже не видел, когда его забирали менты. тошкина могила как будто притянула его к себе магнитом – он даже не заметил, как дошел. по ощущениям прошел час или полтора, а возможно всего двадцать минут. зимнее солнце все так же висело плахой над ромкиной головой. – ну, здорова… он бросает сумку куда-то в сугроб, пытается влезть на плиту, чтобы перестать проваливаться – снег вокруг могилы как будто еще глубже, еще рыхлее, засасывает его как зыбучий песок. пятифан натягивает перчатку и принимается расчищать от снега крест, памятник, рука дрожит на фотографии и трогать он старается ее нежнее. ботинками он разбрасывает снег с плиты, выкапывает венок. рома чувствует себя жутко – он единственный живой среди кучи мертвецов. – я… я так много думал, что сказать тебе, тоха… а сейчас как будто в голове ничего не осталось. совсем пустота. – он приседает на корточки перед его фотографией, но почему-то роме так трудно посмотреть в его глаза. – я облажался. прости меня, тоша… я бы так хотел, чтобы ты не обижался на меня. пожалуйста… я не хотел… ты мне снился, или может, я это выдумал, но, я не знаю… ты говорил, что не держишь зла на меня. я надеюсь, ты не врал…– пятифан хмыкает и губы его дрожат. – мертвый ты все равно повеселей, чем я живой. а ведь, если так подумать, я не только что-то отнял у тебя, но что-то же и подарил… – пятифан нервно облизывает губы. он что сейчас делает? торгуется с покойником? – я освободил тебя… я, может, тебе волю даровал? – он робко поднимает глаза на тошкины окуляры и смотрит куда-то дальше, в его глаза, а потом резко припечатывается взглядом обратно к мраморной плите. он не может. – ты теперь всегда по ту сторону решетки, и никогда не окажешься внутри, как я… тебя больше никто никогда не обидит. я тебя, получается, защитил от того, что творилось в этом сраном лесу… – пятифан чувствует, как что-то бурлит в его горле, – ты как брат мне, тоша, моя убогая жизнь, я бы отдал ее тебе – ты бы лучше с ней управился. она бы тебе больше пригодилась… моя жизнь – это твоя жизнь, моя душа – теперь твоя душа, тош… я постоянно думаю о тебе… он не может. мелкий ромка падает на колени перед могильным памятником. – мне так жаль, антон, мне так жаль… – слезы на его ресницах моментально начинают замерзать. – я убил тебя. навсегда убил тебя. мне очень тяжело так жить, мне страшно. я в ебанном ужасе. я так сильно не хотел быть как отец, что… сука… – его кадык дрожит и все тело его задыхается, – мне не хватает смелости сделать с собой то, что я сделал с тобой… мелкий ромка воет на все кладбище. он бьет окоченевшими руками о могильную плиту. он снова маленький, ему снова двенадцать лет. он снова ненавидит себя до икоты, но уже ничего не может исправить. он убил. жизнь антона петрова была очень короткой, но не короче ромкиной – рома пятифанов навсегда похоронил себя рядом. человек в нем кончился. остался зверь. как он выходит из кладбища, он не помнит. что спрашивает водила, что он ему отвечает, как они едут в поселок – всё один большой смазанный ком. сегодня на этом кладбище пятифан раскопал что-то, что лучше было бы закопать поглубже.***
– отпускник, слушай, у нас есть одна хорошая поговорка: үткән эш кире кайтмый. знаешь, что значит? – водила оборачивается за плечо. походу, так дальше в молчании ему ехать невмоготу. дорога до поселка от кладбища ухабиста, дорогу слишком сильно замело, чтобы можно было проехать. – нет, начальник. – уныло отвечает пятифан. – «то, что было, не вернешь». вот оно как, - назидательные нотки проявляются в его голосе, от этого пятифану становится смешно. этот мужик точно сидел за кражу, уж больно он хитрожопый. – рахмет, начальник, не знал. водила выглядит довольным. он останавливает газельку в километре от первого дома поселка. ромка помнит как идти, раньше в этом доме жил бабурин с его конченной бабулькой. – извини, отпускник, дальше не поеду. это проклятое место. до дома полины отсюда идти пятнадцать минут. ромка не знает, что будет делать, если ее дома не окажется. он как будто вообще не задумывался о других вариантах, других ситуациях, о том, что он будет делать. куда ему идти. как дальше ему жить. что он будет делать, если увидит полину? что он ей скажет? о чем он ее попросит? мелкий ромка внутри пятифана бьется в ужасе. – понял. хорошей дороги, начальник. – береги себя. – и улыбчивое лицо татарина вмиг становится серьезным, словно сошла вся спесь и напускное раздолбайство. «а, может, он и за убийство сидел» пятифан кивает и хлопает замерзшей дверью газельки.***
ромка крадется по поселку и чувствует себя волком, попытавшимся влезть в овцу: глупо и беспокойно, как под прицелом. поселок мертв, но какие-то зябкие мурашки ползут по ромкиной спине, словно кто-то выглядывает из-за замерзших ставен. словно кто-то отодвигает край занавески, приоткрывает дверь, выглядывает из-за деревьев. больной придурок. иди лечись. после зоны пятифану осталось стать авторитетом только в дурке. он обреченно хихикает себе под нос. поселок выглядит странно. не как забытое богом место, где никто не живет последние пару лет. поселок выглядит… опрятно. снег не расчищен, но протоптана тропа, и пятифан не может разобрать на ней следы. ему кажется, что каких-то домов не хватает. может, просто в детстве поселок казался ему в разы больше, чем он есть. он доходит до дома полины нетвердым шагом, начиная буксовать по мере приближения. ее крыльцо убрано. на нем нет снега. полина дома. возможно, даже с ее дедом? от этих мыслей сердце проваливается куда-то в желудок, а потом заходится снова в бешеном ритме. он поднимается свинцовыми ботинками на ее крыльцо, которое начинает жалобно скрипеть. ромка прислушивается, но его уши не могут уловить ни малейшего звука. он должен хотя бы попробовать, прежде чем развернуться и сдаться. мелкий ромка в ужасе. он боится, что в доме никого не окажется. взрослый и страшный пятифан боится того, кем он окажется в глазах полины. он заносит руку и лупит по двери так, что мог бы снести ее с петель. «бам! бам! бам!» - «я злой и страшный», «я ничего не боюсь». ромка слышит торопливые шаги у окна, над губой начинает предательски преть даже в такой мороз. шаги тянутся к двери, такие же громкие, как его удары: «бам! бам! бам!». тебя не боятся тут, ромка. тебя, может, ждали. дверь распахивается, чуть не проезжаясь по пятифановской роже. полина стоит, смотрит на него во все глаза. свежая, красивая, румяная. она подтянулась и выросла, грудь ее стала выше, а талия уже. она надела платье. она надела для ромки платье. она его ждала. – ромочка! – шлейф черники, который всегда сопровождал полину, накрыл ромку, как табачное облако. она кинулась ему в объятья, выпрыгивая в улицу босиком. только ее красное платье посреди белой пустыни. ромка зарывается лицом в ее волосы, сумка падает из его рук. он стал выше полины на две головы. он обхватывает ее одной рукой, проводит ладонью по ее горячим лопаткам и по ситцевой ткани. ромка не слышит ничего, кроме бешеного стука своего сердца. – полинка… ты ждала меня? – голос будто чужой. – конечно, я ждала! – полина расцепляет руки и заглядывает к нему в глаза, – я всегда ждала тебя, дурачок! она улыбается, ее карие глаза такие же большие и блестящие как два камня. она будто сошла с обложки журнала, но не с тех журналов, что висели у пятифана в камере. а с тех, где глянцевая бумага и дорогие фотосессии. у нее чистая, почти фарфоровая кожа, небольшое декольте открывает ромке вид на ее острые ключицы. в горле пересыхает. пятифан не может поверить, что полина надела ради него платье. что она его ждала. полина следит взглядом за его глазами, хитрая ухмылка дергает уголок ее губ. поехавший зек не может поверить в свое счастье. – пойдем внутрь… а то… босиком же холодно… – ромка смотрит на ее тонкие, крошечные ступни, совсем не покрасневшие от холода. – ой, точно, я сейчас поставлю чай! – полина убегает в дом так же стремительно, как вырвалась из него. пятифана мутит от неожиданности – за шесть лет он полностью перестал узнавать девушку перед собой. полина никогда не была такой. ромка робко входит внутрь и, что еще страннее, интерьер за шесть лет не поменялся абсолютно. на вешалке все так же висит груда дедовских курток, по углам так же распиханы спиннинги, лыжи и остальная старческая лабуда. этот дом всегда внушал ромке тихое чувство спокойствия, потому что тут всегда пахло вкусной едой и какой-то музейной затхлостью. тут никто бы его не обидел. ромка тянет носом и распознает только запах свежезаваренного чая с кухни. и затхлый запах крови. совсем легкий, словно крови пролилось совсем немного. пятифан не спутает этот запах ни с чем. он шарится глазами по стенам и замечает, что исчезли все рога и ружья. а дедовская кладовка заперта. «на охоту она тут, что ли, ходит?» ромка зябко идет до кухни, снег валится с его штанов и куртки мокрыми комьями. половицы визжат под его весом, он удивляется, как полина умудряется ходить по ним бесшумно. – а дедушка...? – ромка отодвигает большой деревянный стул как из замка и садится за такой же большой и длинный стол. – харитон наверху, – полина что-то мурлычет себе под нос, пока колдует над кружками. ромка хмурится. она никогда не называла деда по имени, – ему лучше последнее время. рассказывай! – она оборачивается на него и волосы развиваются за ней каскадом, – я все хочу знать! ромка неловко улыбается. что нашло на нее? – ну, я теперь свободен. пока не знаю, что буду делать, и не очень хочу об этом думать, – полина опирается локтями на столешницу. она скребет по его лицу цепким взглядом, ромка держится, чтобы не почесать лицо, – я бы хотел узнать, как у вас дела. после того, что случилось в поселке… он осекается. – ой, да ерунда! – у пятифана открывается рот, – когда поднялся шум, мы быстренько уехали в соседнюю деревню. много кто так сделал, правда, после случившегося мало кто захотел остаться тут жить. та-а-к, а вот и чай… аккуратно, – ромка обхватывает окоченевшими пальцами маленькую расписную пиалу. лицо ему обдает жаром и приятным запахом черники, корицы и хвои. и запах старой крови. может, правда из-за охоты? – вы давно вернулись? – он раздувает ноздри как буйвол, пытаясь отыскать источник запаха. полина щурит глаза, словно разгадывая его действия, и садится рядом. ромку снова накрывает черничным шлейфом. анализировать обстановку становится труднее. – после того, как все утихло. через месяца два. а я вернулась месяц назад где-то, я приехала на каникулы с учебы. – полина важно приподнимает брови. ромка присвистывает. его глаза трогает нежная полинина улыбка. – со скрипкой не сложилось, и я сейчас учусь на лесное хозяйство. даже на охоту ходила, – полина словно повторяет его мысли. ромка присербывает чаем и отчего-то его начинает мутить. – кого поймала? – пока только тебя. – полинина улыбка становится шире и лукавей, – я так скучала, – она наклоняется над столом, заглядывая ему в глаза. декольте ее платья отклонилось, открывая вид на тонкую кожу ее грудной клетки. нежную, бледную, почти синюю. взгляд неловко сползает вниз, к ее груди, к ее сердцу. в голове тяжелеет. он вдыхает полной грудью, заставляя утихомирить жар в голове и зарождающийся жар в груди, и… он разгадывает источник этого запаха. где-то там, глубоко в полине. дальше ее декольте. его глаза расширяются, и он не успевает это проконтролировать. полина перехватывает его взгляд. скалится. блять. что он вообще забыл в этом ебанном поселке? – полинка, спасибо, что приютила по старой дружбе… – пятифан отодвигает от себя пиалу и замечает, что вода внутри мутнеет. как он не видел, что все это время хлебал почти черную жижу? – я переконтуюсь у вас, а завтра свалю. улыбка стекает с полининого лица. – куда ты пойдешь? отец же твой умер. пятифан нервно сглатывает. что за хрень. пот выступает на его висках. – ты мне об этом не писала. – а зачем, раз ты сам знаешь? пятифан чувствует, что его мутит. реально тошнит. он не из тех хлюпиков, которых чуть что косит от несварения. это не про него - он даже после самогона не блюет. это что-то из ряда вон, так не бывает. комната начинает плыть и лицо полины тоже плывет, ее рот нечеловечески растягивается в улыбке, нечеловеческие клыки прорезаются из ее десен – то ли это обман его зрения, то ли… – тебе нехорошо? – я…– в голове бьет набатом, что нужно кричать, нужно огреть ее по голове хотя бы этой кружкой. но пятифан чувствует, что не может пошевелить даже языком. с-сука. мозг в голове пульсирует так, что готов пробить виски и вывалиться наружу. у него закатываются глаза, пятифану приходится прикладывать усилия, чтобы не упасть в обморок. страшнее всего было на зоне отключиться во время драки. нельзя терять сознание, нельзя отключаться. с-сука. ебанная тварь. она даже не шевелится. просто сидит на своем стуле и смотрит на него. – вот это выражение лица. с этим же лицом ты убивал петрова? ебанная тварь. ответ клокочет в пятифановом горле, но из его рта не выходит ни звука. он отключается.***
он приходит в себя в лесу. то, что это лес, пятифан понимает по шуму деревьев, по шороху зверей вокруг него. он еле разлепляет глаза и не понимает, что он видит перед собой. на него надели какую-то хрень. он напрягает зрение, всматриваясь в отверстия для глаз – это что, маска? что за хрень. – а хозяйка не отравила его своим пойлом? что-то он долго не очухивается… – з-за-а-ткнись. если-и она увид-дит, что мы с ним р-р-разговар-р-иваем, она с нас шкур-ру с дер-р-рет. это нечеловеческие голоса. что-то между звериным рыком и человеческой речью, на которую наложили какие-то эффекты. словно белый шум с радио или какие-то помехи. пятифан старается дышать так же ровно, как дышал до этого, но паника накатывает волнами, сдавливая глотку. – ага-а! – с пятифана срывают маску так резко, что он отшатывается, хотя капитулировать некуда. только глубже вдавливать свое тело в снег. – очнулся! на него уставляются три пары глаз. какие-то люди в костюмах животных: волк, медведь и сова. на них на всех маски и у антошки была такая же. зайчика. та, которую отправила ему полина. та, которую сняла с него девочка в костюме совы. блять. блять. думай, сука, думай. – ты долго так притворялся? – обиженно говорит ему медведь. его голос как будто пропустили через рацию. люди так не могут разговаривать. – мы тут на морозе только и ждали, пока ты проснешься. – а когда придет хозяйка, у-ху? мы уже столько тут стоим… – перья костюма почти как настоящие. пятифан лежит в снегу, он чувствует, как снег заползает ему за шиворот. его руки связаны. он реально связан. глаза судорожно носятся от маски к маске. почему они так спокойно стоят, спокойно беседуют о... чем? какая, нахрен, хозяйка? как будто все нормально, все в порядке вещей. затылок ужасно потеет и неприятно царапается о лед. – в-вон она ид-дет… нар-р-ряжалась…– этот человек рычит. реально рычит. буквы заикаются и захлебывается в его сдавленном рыке. ромка аккуратно поворачивает голову туда, куда обращены взгляды всех собравшихся. со своего ракурса он замечает, как кто-то идет по лесу, ловко перепрыгивая все сугробы и ветки. лисий хвост тянется за его хозяином, и он не похож на обычную часть костюма. его хозяйка подметает своим хвостом каждый бугорок, он кокетливо завивается к кончику, когда она выходит к ним. – здравствуй, хозяйка! – эхо их голосов рокотом разносится по всей тайге. пятифан смотрит, как девочка в костюме лисы выходит к ним из-за веток, она делает театральное па и кружится, позволяя всем рассмотреть ее полушубок и расписное платье. хвост сопровождает ее ярким языком пламени, почти как настоящий. маски на девочке пятифан не видит – уж больно это хорошая маска. девочка смеется механическим голосом, порыкивая от удовольствия. весь лес ей аплодирует. от нее пахнет черникой и кровью. – а вы почему его не подняли, идиоты? – когда все почести собраны, хозяйка замечает своего невольного гостя. – ромочка, ты не замерз? ромочка молчит как немой. хозяйка улыбается и почти светится от счастья, но пятифаново партизанство ей не нравится. она кивает куда-то за ромку и его крепко поднимают за плечи, чтобы он встал на ноги. он стоит помятый и мокрый от пота и талого снега, бычит голову вниз – «не подходи, убьет». пятифан никогда не понимал почему во всех фильмах ужасов люди постоянно начинают спрашивать какую-то ересь, типа: «где я?», «кто ты такой?», «что я здесь делаю?». очевидно, что на это никто не ответит. вот пятифан и не спрашивает. лиса смеривает его насмешливым взглядом с головы до ног. – не смотри на меня волком, ромочка. тем более, волк у нас уже есть, – она стреляет глазами в две точки по оба пятифановых плеча. его крепко подхватывают под руки и конвой двигается глубже в лес. хозяйка идет впереди, ее хвост резво подметает полы ее сарафана. – я решила, что прием был не очень теплым, но теперь ты часть нашей семьи, ромочка. – она оборачивается через плечо, чтобы посмотреть пятифану в лицо. глаза у нее мертвые, – и теперь все будет хорошо, в нашей семье только полное взаимопонимание. – почему я должен быть частью твоей семьи? пятифанов не знает, куда его несут. его ноги путаются, и он обмякает, гнется как завядший цветок. – потому что твоя семья мертва, а мне ты, как минимум, должен. пятифан хмыкает. – и что же я тебе должен? – мерзкая усмешка кривит его лицо. лисе это не очень нравится, она молчит, посчитав, что он не заслужил ответа. – потому что петров почти пришел к нам и даже добровольно, а ты его убил, – отвечает за нее медвежутка. и больше не чувствуется ребячества в его голосе, только медвежьи лапы впиваются когтями в пятифанову руку. – зайчика нету, а ты есть. смекаешь? ромку опять накрывает истерикой. его начинает трясти, он старается унять дрожь, но бесполезно. медвежьи когти впиваются в руку сквозь ткань робы. маска зайчика. странные истории, которые антон рассказывал и про сову, и про каких-то зверей в лесу. исчезновение вовочки, а за ним бабурина… пятифанов слышит, как по бокам от него поднимается рычание и пузырятся мерзкие звуки слюны. этого не может быть. – я не хотел его убивать… – прозорливый троечник. – лиса усмехается, заводя их изворотливой тропой все глубже и глубже. – вас никто не просил ни убивать, ни умирать за меня. но… зайчика действительно нет. а ты есть. тебе все равно некуда идти, ромочка. тебя никто не ждет кроме меня. – лисья пасть изображает что-то вроде улыбки. они выходят опять на опушку, ромка не знает эту часть леса, он не был здесь с бяшей. ему кажется, что ее и не существовало вовсе. хозяйка кивает и животные ставят его на ноги, принимаясь разрывать веревки. пятифан озирается по сторонам, загнанный в угол, словно затравленный заяц. – я не хочу быть частью твоей семьи, – пересохшая глотка выплевывает похожие на их речи механические звуки. – ну что ты, ромочка! – девочка снимает с себя меховой капюшон, заводя руки себе за голову. она снимает маску. румяная и ласковая полина снова смотрит на него своими бездонными глазами. – ты же так хотел быть со мной. что же изменилось? пятифан вдавливает голову в плечи, бычась все больше. звери отступают от него, а полина наоборот, мягко крадется ближе. – каждому нужен хозяин. – ее горячее дыхание обжигает его лицо, когда она подходит совсем вплотную. – собаке, человеку… оставайся, суженный, оставайся, ряженый. – нежный взгляд гладит его щеки. – ты же ради этого и убил, чтобы быть со мной. пятифан чувствует, что запах крови бьет ему в нос до рези в глазах. его ноги подкашиваются, а голова начинает кружиться, когда он смотрит на полинины ноги. на ней нет обуви. из-под сарафана выглядывают лисьи лапы. полина снова перехватывает его взгляд. у ромки поджимается желудок. – а теперь… – полина разворачивается к нему спиной, резко надевая маску. словно ей трудно держать перед ним «такое» свое лицо. – полезай в ларчик, ромочка. перед ним, в метрах десяти, стоит сундук. большой расписной сундук с замком. звери толпятся вокруг него, поджидая, и маски все хуже держатся на них. словно они не могут больше ждать и что-то рвется из них наружу. ромка нетвердым шагом идет вперед, так же он бы шел на эшафот. его ноги проваливаются в сугроб, он падает, но его никто не поднимает. никто не делает шаг к нему навстречу. лишь четыре пары глаз в темноте прожигают его своим свечением. ромка встает, пошатываясь. когда он подходит к сундуку, земля вокруг него становится тверже. словно там не земля. и звук шагов раздается эхом куда-то вниз, под него. прямо как стучать по металлу. – это не сундук. – произносит ромка слипшимися губами. звери остались позади. сейчас только он и сундук перед ним. ромке страшно оборачиваться, он увидит то, что не сможет перенести. он открывает дрожащей рукой заледеневшую крышку сундука. внутри открытый люк с лестний куда-то вглубь. в подвал. в гараж. – надень, – это уже не голос, а самый настоящий рык. лисья лапа протягивает ему из-за спины антошкину маску. – и полезай в ларчик. р-р-ромочка. а ларчик-то просто открывался!