После любви

Если бы у Андрея Жданова раньше, до всего, спросили, как умирает любовь, он бы не ответил. Он об этом не задумывался. Он и задумываться-то начал только теперь, когда трупик его любви, — как ему когда-то казалось, величайшей в мире, — почти зримо возник перед глазами. Раньше, с Кирой, любовь столько раз умирала и воскресала, что ее конвульсии, затянувшиеся на долгие несколько лет, превратились в привычную часть жизни. Теперь, с Катей… Наверное, он мог бы расписать хронометраж угасания чувств до секунды, зафиксировать все необратимые изменения, как самый профессиональный в мире врач. Но кому это было нужно — теперь? Не ему. И уж точно не Кате. — Почему так долго? — недовольно поинтересовалась жена, открыв ему дверь и сразу отворачиваясь. Из кухни — чуть старомодной, но уютной кухни квартиры Пушкаревых — доносились умопомрачительные ароматы. Сегодня Андрею предстоял семейный вечер в компании жены, тещи и тестя. Ежепятничное мероприятие. Традиция. …А быт романтического героя, вынесенный за скобки красивой сказки, на поверку оказался унылым и каким-то чужим. Наверное, потому, что герой был с червоточинкой. Не совсем правильный герой… — Катюш, ну мы же договаривались. Родителей с Лизой в аэропорт провожал, потом с Ромкой в баре посидели… — Точно. Ромка, — бесцветно проговорила Катя и как будто сдулась. За четыре года совместной жизни Андрей выучил, что это означает. Катя давно простила Ромку, и даже позвала его на свадьбу, и могла при встрече перекинуться парой вежливых фраз, и отпускала Андрея пообщаться с другом, заранее оговаривая отведенное для этого время, но Андрей чувствовал, что она все это не одобряет. Готова терпеть прихоть мужа, но обязательно даст понять, насколько трудно и неприятно терпеть эти ненужные прихоти. Слишком много «но». Кто-то когда-то сказал: все, что прозвучало перед «но» — собачье дерьмо. И мысли сегодня в голову лезут какие-то гадкие. Подленькие какие-то. Кате просто не нравится, что муж задерживается, хотя пообещал, что приедет к семи. И не нравится, что он засиживается по барам… …а должен неотрывно сидеть возле ее юбки… Жданов мотнул головой. Время надо проводить с семьей, а не в барах. Только и всего. И не нужно этих подленьких мыслей. И, конечно, ей не нравится, что он общается с Малиновским, хоть она и не пыталась это запрещать. Малиновский всегда был ей как кость в горле… Жданов снова мотнул головой. Малиновский ей просто неприятен. Как напоминание. Живое напоминание о той проклятой инструкции. …которая ударила ее по самому больному — по самолюбию… Жданов мотнул головой в третий раз и ощутил глухую боль в затылке. Нет. Инструкция уничтожила и растоптала ее душу, перепачкав грязью все, что было ей дорого. Такое прощают, но не забывают. …все, что прозвучало перед «но»… — Андрей Палыч, вы идете? — донесся из кухни голос тещи. Та так и не избавилась от привычки называть Андрея по имени-отчеству. — Андрюха, наливка ждет! — а это уже тесть, доброжелательный и слегка захмелевший. Жданов в последний раз с силой помотал головой, отчего пол под ногами поехал в сторону, но выровнял равновесие и шагнул на кухню. — Ну, рассказывайте, — улыбнулась Елена Александровна. — Что новенького? Это тоже было частью ритуала. И Катя рассказывала о дочке, ее успехах, о том, с каким нетерпением она ждала новой поездки в английский лагерь для самых маленьких и как хвалят ее лондонские бабушка и дедушка… Ритуал. Катин отчет. Стандартная рюмка наливки на сон грядущий. Ночевка в девичьей спальне жены. Чинно, сложив руки на груди, без всяких лишних движений и звуков, которые могли бы смутить чутких ее родителей. …а сложенным на груди рукам не хватает только креста, зажатого меж одеревеневших пальцев — как у покойника в гробу… Разбередил его Малиновский. Не туда куда-то направил мысли. Впрочем, так было всегда. Вечно этот… оруженосец умудрялся одной фразой заставить Андрея задуматься. И додуматься при этом можно было невесть до чего. А ведь они не говорили ни о чем особенном. Ромка обмолвился, что «Лиссабон» закрывают. Разорился ресторан. Дело житейское. Откроют мебельный магазин, или супермаркет, или бутик с брендовой одеждой — но точно не зималеттовской, потому что бренд и престиж «Зималетто»… в последние годы это была отдельная боль, и Андрей предпочитал о ней не вспоминать. Производство под его началом работало прекрасно. А свои амбиции он сдал на длительное хранение. Все прекрасно. К чему дергаться? «Лиссабон». Там, на португальском ветру… Не было никакого португальского ветра, конечно же. Только лютый московский мороз, рекордно холодная зима, его распахнутое пальто, водка, выплеснутая в лицо, «вы простудитесь, Андрей Палыч»… После того вечера он так ни разу и не зашел в «Лиссабон». А сегодня, сейчас, пока Ромка уже увлеченно рассказывал о чем-то другом, — вдруг нахлынули воспоминания. Именно в тот вечер, поймав отчаянный взгляд Кати Пушкаревой, он понял, что больше не лжет ей, что полюбил первый раз в жизни, что ощутил ее боль и услышал тот тонкий хрустальный звон, с которым рушились ее воздушные замки… …что сошел с ума… Сегодня он сидел и крутил стакан с остатками виски на дне, не слушая, о чем рассказывает Малиновский. Четыре года назад, хотя, наверное, уже почти пять, он точно так же крутил стакан, оставшись один за столиком в центре зала. Крутил, вспоминал ее полные муки глаза, ее слова, бьющие точно и наотмашь, ее слезы, ее поцелуй… В воспоминаниях разворачивались воспоминания. Рекурсия тонула в своем собственном океане. Трупик умершей любви торжественно лежал посреди обеденного стола, как праздничный молочный поросенок на блюде. Жданов явственно видел его, пока не моргнул, смаргивая и воспоминания, и бредовую иллюзию. Он точно сошел с ума тогда. Графин водки. Отчаянный взгляд Кати. Немая мольба. Видел ли он еще хоть раз у нее такие глаза? Или виной всему была вульгарная водка и банальное помешательство? Той проклятой зимой на него навалилось слишком много сразу. Дело жизни сразу двух семей висело над бездной на волоске, а волосок сжимала Катина рука. Кира стремительно превращалась в ревнивую фурию, готовую стать его личным цербером. Но цербер у Андрея уже был. Чертов Малиновский, который толкнул его на план соблазнения Кати. Который все контролировал, был одновременно демоном-искусителем и якорем в окружающем со всех сторон девятибалльном шторме, который одной рукой лечил, а другой калечил. И был, как всегда, рядом, но недостижимо далеко. И сама Катя, то ли почуяв власть, то ли отчаявшись, заразившись отчаянием, как вирусом, который поражал всех, кто тогда был близок к Андрею… Катя тоже стала цербером. Андрея со всех сторон окружали проблемы, требующие немедленного решения, люди, зависящие от него, любящие его и требующие внимания и правды, голодные псы, требующие крови, крови, крови… Он сам не знал, как выжил тогда. Возможно, спасло то, что половину из тех событий он провел в блаженном алкогольном тумане, который притуплял все чувства. У него ведь тогда даже импотенция началась. И вновь все сошлось на Кате. Она стала ключом ко всему. Только с ней он мог… Это была любовь. Так он думал тогда. А стоило бы начать подозревать неладное уже давно. Потому что было еще кое-что. — Андрюх, ты чего, плохо, что ли? — забеспокоился тесть. И Андрей понял, что стоит, держась за стул и тупо глядя куда-то в пол, а второй рукой сжимает рюмку с наливкой. Он залпом допил ее и поставил на стол. — Голова разболелась, Валерий Сергеич. Пойду подышу… И бросился в Катину комнату, где горела лампа и уже ждала расстеленная постель. А в постели — трупик умершей любви. Жданов моргнул, и трупик исчез. А может, его и не было? Потому что нечему было умирать… Чертов Малиновский со своим «Лиссабоном»! Чертов внеплановый сеанс «Вспомнить все»! Он вспомнил и то, что происходило здесь, на этой постели, в первые годы брака. Когда иллюзии были сильны как никогда, и любовь пылала неугасимо, и их постоянно тянуло друг к другу… …или это было очередной иллюзией… «Я Андрей Жданов, и когда я занимаюсь любовью с женой, то представляю своего лучшего друга». * * * Андрей дернул створку окна, и в комнату ворвался морозный воздух. По-хозяйски проник под тонкую рубашку, сразу сковал пальцы, зато приятно освежил легкие, и стало легче дышать. Андрей только теперь понял, что буквально задыхался. Топили этой зимой на совесть. …черти топили котел… Что с ним происходит? Ведь до сегодняшнего дня, до этого несчастного «Лиссабона», все было в порядке. У него была обожаемая дочь, любимая жена, лучший друг, который немного отдалился после ухода из «Зималетто», но все равно оставался рядом, была, наконец, сама компания — стабильная и процветающая. Пусть и не превратившаяся в блестящий Дом Моды, о котором когда-то мечтал Андрей. Что ж, не всем желаниям суждено исполниться. Он должен был быть доволен жизнью, но не чувствовал почему-то ничего. Нет, иногда чувствовал. Порой, после очередных посиделок с Малиновским, возвращаясь домой, он ощущал что-то странное — будто стремительно теряет краски и объем. Да, именно так. Скукоживается и ссыхается, выцветает, делается плоским, ложится краской на бумагу… Машина останавливается, жена открывает дверь — и Андрей окончательно превращается из человека в картинку. Но картинки ничего не чувствуют. И странное ощущение уходило. А сегодня почему-то не ушло. И Андрей, сжимая пальцами переносицу, напряженно думал, как избежать нового превращения в картинку. Интересно, если сейчас позвонить Малиновскому и спросить: «Как не стать картинкой?», он поймет, о чем речь? Вряд ли. Сейчас он наверняка уже воркует с какой-нибудь наядой и не станет слушать бормотание друга. А если сказать «Я проиграл, сдаюсь, выбор приза за тобой»? Ромка вообще вспомнит, о чем это? Андрей понятия не имел, вспомнит ли. Слишком давно все было. Будто не с ними. Но вскочил, метнулся в прихожую, сгреб с вешалки свое пальто и вытащил из кармана телефон. …Если бы у Андрея Жданова спросили, как понять, что любовь ещё жива, он бы не сомневался с ответом ни минуты. Это когда руки сами хватают телефон и набирают нужный номер. А ты включаешься в процесс, только когда в ухо уже падают длинные гудки. * * * Роман Малиновский всегда ценил в жизни определенность. Неопределенности ему хватало на работе — изменчивых трендов, капризной целевой аудитории, модных веяний, летучих, как весенний ветер, которые нужно было ловить круглосуточно и безошибочно, иначе ты закончишься как маркетолог. В отношениях с людьми он ценил легкость и определенность. Как бы странно это ни сочеталось. Если ты поссорился с другом, то должен или порвать все отношения, или помириться сразу. Но только сразу, а не через год или через сорок лет на свадьбе внуков. Если человек был тебе по-настоящему близок, то разрыв с ним — это как ампутация. При травматической ампутации оторванную конечность нужно завернуть в полиэтилен и положить в как можно более холодное место. Чем холоднее — тем меньше необратимых процессов успеет произойти в тканях. И пришить ее можно не позднее, чем через сутки. Иначе — те же необратимые процессы. А когда рана затянется полностью и культя покроется новой тонкой кожей — восстановление невозможно в принципе. Останется довольствоваться протезами и мучиться фантомными болями в непогоду. Роман предпочитал правду иллюзиям, а живую боль — фантомной. Поэтому делал все, что мог, после того как Андрей оторвался от него, выдрался по живому, с кровью, ранами и осколками сломанных костей. Он стерпел нелепое «примирение» на свадьбе, куда невеста некогда лучшего друга пригласила его, точно в насмешку, в качестве сюрприза для новобрачного. Решил прийти. На психов не обижаются. А если Андрей всерьез вознамерился жениться и согласился на Зорькина в качестве свидетеля, это уже говорило об основательном ментальном расстройстве. К тому же Андрей никогда не умел мириться первым. Примирение состоялось по графику, между выходом счастливой пары из загса и выступлением Юлии Савичевой. Роман улизнул со свадьбы незамеченным, едва понял, что среди гостей не было никого из круга их с Андреем приятелей. Только женсовет, несколько друзей Павла и Маргариты и еще какие-то незнакомцы. От зрелища веяло деревенской свадьбой. Машины в ленточках, рисовые зерна, прилипшие к залитой лаком прическе невесты, ресторанчик на три зала, в соседнем из которых отмечают чьи-то поминки… Впрочем, нет, ресторан забронировали хороший. Но это лишь придавало торжеству сходство с приснопамятным визитом женсовета в «Ришелье». На душе было погано. Не хотелось даже в бар. Решив подумать обо всем завтра, Роман приговорил бутылку виски и отключился. Перед тем как заснуть, он, кажется, понял, почему Жданов так стремился напиться, когда в жизни что-то сильно не ладилось. Действительно расслабляло. Он не сразу понял, в чем дело, когда посреди ночи зазвонил мобильный. Брал трубку в полусне, но проснулся сразу же, услышав негромкое: — Ромка, прости. — Прощаю, — зевнул Роман. — Чего хотел-то? Если опять… ой-й… — спросонья слова вспоминались с задержкой. — Если невеста в койку тащит, а ты опять не уверен, брось монетку. — Заткнись, я серьезно! — тут же взвился Жданов. Только он умел так вспыхивать из-за ерунды в абсолютно любой ситуации, неизменно веселя Романа, на голову которого обычно и обрушивались эти летние грозы. Даже сейчас. — Я серьезно! — с нажимом повторил Андрей, переходя на полушепот. — Ром, извини, что так вышло. Я собирался тебе позвонить раньше, понимаешь… — Собирался он, — беззлобно хмыкнул Малиновский. — Только удобного момента не было. Вот сейчас в самый раз. Ты из супружеской постели хоть вылез? — На кухне сижу, — огрызнулся Жданов. — Ром, я ведь и психанул тогда, что ты мне не верил. Ты как будто в прошлом застрял, ты не хотел понимать, что все изменилось, я люблю ее, а не как тогда… Мне просто нужно, чтобы ты понял сейчас. Я вспылил. Повел себя как свинья. Я не должен был тебя бить… Ну хочешь, давай завтра встретимся, и ты мне тоже врежешь? — Давай просто встретимся, — помолчав, сказал Малиновский. — Освободишься — звони. Он не ожидал, что Андрей позвонит в ближайшие недели. Но тот объявился уже назавтра. И дружба продолжилась, вначале со скрипом, то и дело цепляясь за колдобины и кренясь на поворотах, но постепенно входя в привычную колею. О семейной жизни Роман не расспрашивал и первым не заговаривал. Это раньше можно было так обсуждать красоток-однодневок, моделей и даже Киру. Когда, как, с кем, сколько раз, больше подробностей, больше деталей, глядя в глаза, подавшись всем телом навстречу и безмолвно добавляя еще одну деталь, которая меняла все. «На самом деле это должен был быть ты». Катя оказалась особенной. С ней нельзя было, как с моделями. И не потому, что Андрей громогласно потребовал ее уважать. На месте Кати была только она сама. И глядя на нее, Андрей каждую секунду видел только ее. Именно это он и пытался сказать своими криками о том, что влюбился — но Роман отказывался верить. Да и тот давний спор тонул все глубже в прошлом. Он утонул еще раньше, когда попытки показать, доказать и перещеголять превратились в образ жизни, когда Андрей вознамерился жениться на Кире и почти уверился в том, что ему никто не нужен, кроме невесты и десятка-другого красоток в дополнение к обязательной программе, да и сам Роман все чаще сомневался, а было ли оно вообще? Тот спор… То утро… Та реальность. Будто не с ними. Но главное — они остались друзьями. Если их дружба пережила такое, то Пушкареву уж точно переживет. А рану можно и потерпеть. Ее все равно никто не видит. Главное, чтобы она не успела зажить. Нужно внимательно следить за неконтролируемыми процессами. * * * Они остались друзьями. Они всегда оставались друзьями. Даже когда — совершенно неожиданно, вдруг, без всяких предпосылок — проснулись в одной постели. Накануне все было как обычно. Привычный вечер в компании друг друга, нескольких красоток и целого моря вина. Наверное, это вино было виновато в том, что они не запомнили, как и когда красотки исчезли. То ли одной из них стало плохо, то ли заболела бабушка, то ли заболела троюродная морская свинка, а подруги из солидарности убежали следом… Андрей и Роман не запомнили этот момент. Зато очень хорошо запомнили, что происходило после него. Каждый шаг, каждое движение, каждый провокационно-оценивающий прищур, язык между губ — как бы невзначай, — каждое прикосновение, выдох и короткий смешок на выдохе, и блеск глаз, и обжигающие пальцы на коже, и тень от ресниц, под которой таились целые вселенные… Все это было не случайностью. И алкоголь не имел к этому ни малейшего отношения. Роман запомнил каждую долю секунды и был уверен, что Андрей забыл немногим больше. Призрак неловкости возник между ними, когда они проснулись и посмотрели друг другу в глаза при ленивом свете дня — и почти сразу растаял. — Ром, я вообще-то не по мальчикам… — Я тоже. И что с того? — флегматично отозвался Роман. Он любил поваляться утром в постели, медленно просыпаясь и наслаждаясь последними тихими минутами утра. Но такая возможность выпадала редко. Наверное, сейчас следовало бы хвататься за голову, прятать от друга глаза, панически думать, как жить дальше… Но не паниковалось. — Хм. Да ничего, — растерянно произнес Андрей. — И… какие планы? Будем расширять горизонты или решим, что бес попутал, и… Надо было просто сказать «расширять горизонты, конечно». И ничего бы не произошло. Но при виде излишне задумчивого Жданова хотелось дурачиться и провоцировать его. — Бес, — ухмыльнулся Роман, неотрывно глядя Андрею в лицо. — Попутал. Знаешь какой? В ответ Андрей лишь толкнул его, успевшего приподняться, обратно на кровать, со зверской гримасой вжал плечи в матрас… и замер, тоже не отводя взгляда. — Значит, ты у нас бисексуал, — произнес он. — А сам?! — немедленно возмутился Роман. В глазах Андрея он не видел ни малейшей неловкости. Да и сам ее не испытывал. Оказалось, что можно вот так просто валяться в развороченной постели, привычно возиться, играть в потасовки с предсказуемым исходом, ловить смешинки в глазах друга — да, черт побери, друга! — и каждый миг помнить… И при этом разговаривать на тему, которую все парни в их компании старательно обходили стороной. Даже если тебя просто подозревали в нетрадиционной ориентации, это было поводом пересчитать обидчику зубы. Впрочем, когда только что переспал с лучшим другом, становится немного не до подозрений. Андрей чертыхнулся, отпустил плечи Романа и обхватил руками свою буйную голову. Зрелище это вызывало некое смутное разочарование. — Если ты собираешься самобичеваться — прибью, — спокойно предупредил Роман. — С особой изобретательностью. Поверь, тебе это не понравится. Особую изобретательность лучше приберечь до более приятных случаев. Смотри, коньяк остался со вчера. Отметим? — Что отметим? — Жданов вскинул на него глаза, в которых уже явственно проступало безумие. — Посвящение в геи. Ну или в бисексуалы. Ну Андрюх, что ты, в самом деле? Я обижусь сейчас. — Не обидишься, — буркнул Жданов. — Наливай. …Потом они сидели в постели, так и не потрудившись одеться, и пили. Впереди, за бескрайним морем воскресенья, ждала новая суматошная неделя. Андрей по привычке закинул руку на плечи Романа и, кажется, сам не сразу понял, что сделал. Роман, помедлив, шкодливо пощекотал его по спине и тоже водрузил руку на место, полагающееся ей по праву. Мир крепко стоял на ногах и не думал переворачиваться. — И все-таки я не гей, — повторил Андрей, когда опустевшие бокалы были отправлены на ковер. — Завел шарманку, — поморщился Роман. — Хорошо, ты не гей, ты просто не смог устоять перед моим обаянием. Передо мной еще никто устоять не мог, так что… Они сидели, привалившись друг к другу плечами, точно оттягивая момент, когда придется выбираться в наглый, не желающий переворачиваться мир. Плечо Андрея вдруг дернулось, и Роман ощутил, что теряет равновесие… а в следующий момент его снова толкнули, заставляя рухнуть навзничь, и вжали в матрас. Свирепая физиономия Жданова нависла у самого лица. … дыхание к дыханию… — И кто еще не смог? — зловеще прорычал Андрей, И тогда Роман захохотал. Он просто ничего не мог с собой поделать. Он смеялся прямо в лицо лучшему другу (другу! да, другу, черт побери!), понимал, что тот вполне способен оскорбиться вконец и в порыве эмоций свернуть-таки провокатору шею, но веселье было сильнее. А Андрей не торопился с расправой. И лицо его, все так же нависавшее сверху, в какой-то момент… смягчилось? — Ирочка, — начал с удовольствием перечислять Роман. — Танечка… Дашенька… Да что я рассказываю, ты будто сам не видел. Или ты именно насчет мальчиков интересуешься? Успокойся, ты первый и единственный. Или… С ума сойти, Андрюша Жданов усомнился в своей неповторимости! — Говоришь, как Сашка, — поморщился Андрей. Роман почувствовал, как хватка на плечах слабеет. — Сашка говорил тебе, что ты первый, единственный и неповторимый? Когда? Да как ты мог вообще? — Иди к черту, Малиновский! — гаркнул Андрей, несильно, но ощутимо пнул его в бок и отвернулся. — Никто мне не говорил. В смысле… — В смысле я понял. Ты утверждаешь, что ты по девочкам. — Да, черт побери! — Андрей точно так же, рывком, обернулся. — Хочешь доказательств? — Свои доказательства я уже получил, — хмыкнул Роман. Он начинал входить во вкус. Ему и раньше нравилось дразнить Жданова, но теперь… Когда эти чайные глаза зловеще темнели, обещая громы, молнии и медвежьи объятия под видом попытки придушить, от этого просто сносило крышу. А Роман не привык отказываться от удовольствий. И, наверное, только из-за того, что ему хотелось подразнить Жданова еще немного, он и ляпнул тогда: — А хочешь, поспорим? — То есть? — То есть ты доказываешь мне, что ты не по мальчикам. Что ты интересуешься только и исключительно девушками. Красиво доказываешь, со вкусом, чтобы я поверил, что я так, мимо пробегал… Я, конечно, тоже не буду ждать тебя у окошка, — Роман постарался улыбнуться как можно солнечнее. — А когда почувствуешь, что готов, так и скажи. Сдаюсь, мол. — Ром, — серьезно сказал Жданов. На миг казалось, что он откажется, махнет рукой и пошлет спор куда подальше. — Ты — не мимо пробегал. Но давай поспорим! Все-таки надо было учитывать его азартную натуру. …Они оба тогда только начинали работать в «Зималетто». А там было на ком оттачивать свое обаяние и демонстрировать абсолютную гетеросексуальность. Пару раз Роману казалось, что Жданов вот-вот сдастся. Пару раз — что он теряет его навсегда. Потом Андрей влюбился в Киру, и пришлось, на время отодвинув спор, стать его наперсником и помощником. Не мог же Роман допустить, чтобы лучший друг страдал от неразделенной любви. Потом происходили катастрофы, которые сменялись триумфами, мелкие и крупные радости, которые сменялись локальными апокалипсисами, и спор отодвигался на задний план и таял, таял, таял… И в бесконечном разнообразии красоток на одну ночь обнаружилось целое море плюсов, ну а Жданов… С ним Роман и так проводил целые дни. Они полюбили пересказывать друг другу подробности своих подвигов. В этом было что-то соревновательное… и что-то провокационное. «А ведь это мог быть ты». «Это мог быть я… Но я не проигрываю споры!» А потом появилась Пушкарева. И Роману впервые в жизни изменило чутье. Он слишком поздно уловил опасность. И теперь оставалось только нянчиться с незажившей раной, прикрывая ее от глаз людских весельем, общением и удвоенным количеством красоток. Чтобы, если оторвавшийся Жданов решит вернуться, ему было куда прирасти. * * * Длинные гудки текли нескончаемо, один за другим. Андрей уже начал беситься, когда Ромка наконец взял трубку. На фоне шумела трасса. — Да, Андрюш, чего тебе? — Я сдаюсь, — выдохнул Андрей. — И мне плевать, поймешь ты или нет, о чем это я. Можешь за мной заехать? Я у Пушкаревых. На Авдеенко. Адрес помнишь или эсэмэской скинуть? Да все ты помнишь, черт… Ромка, мне надоело быть картинкой, слышишь? И если ты меня сейчас же отсюда не заберешь, я за себя не ручаюсь!.. Он говорил что-то еще. Вернее, кричал тихим шепотом, уже не особенно следя за языком и стараясь лишь побыстрее попасть в рукава пальто. Потом на мгновение замолчал, осторожно выглянул из Катиной комнаты, понял, что семейство Пушкаревых все еще восседает на кухне и ничего не замечает, схватил свои ботинки и вернулся обратно. Обулся, шагнул к окну и наконец начал различать в трубке Ромкин голос. — …приеду, тихо, тихо, успокойся. Эй, Андрюш, ты меня слышишь? Алло! — Слышу, — змеей прошипел Жданов. — Давай быстрее. — Что у тебя случилось? Ладно, ладно, потом расскажешь. Отойди от окна, успокойся и не пей больше. Все, давай. — Уже не пью, — шепнул Жданов замолчавшей трубке. — Но от окна не отойду. Он одним прыжком взлетел на подоконник, примерился и перебрался на пожарную лестницу. Дело не терпело отлагательств. Он не собирался тратить время на какие-то объяснения и цивилизованные попытки выйти через дверь. Это был слишком высокий риск снова превратиться в картинку. * * * Кажется, он все-таки напугал Ромку. Тот примчался почти мгновенно, не успел Андрей замерзнуть, выйдя на проспект, где его не могли увидеть из окна. Впрочем, домашние... бывшие домашние... а, ладно, он потом разберется! — не торопились бить тревогу. Может, решили, что он уснул. А может, им было наплевать. Машина остановилась, взвизгнув тормозами. Во взгляде Малиновского Андрей успел заметить промелькнувший и тут же спрятавшийся испуг. — Так. Пациент скорее жив, чем мертв. Садись, — сказал Роман невозмутимо и насмешливо. И Андрей поспешно нырнул в тепло салона. — А теперь рассказывай. — Машина не торопилась трогаться. Малиновский пристально и уже без насмешки смотрел ему в глаза. — То, что ты решил сдаться, я понял. Но ты нес что-то о трупах, говорил, что тебе страшно с Катькой одному, звал меня в «Лиссабон» на поминки и говорил, что мы еще устроим свой модный дом с Милко и показами, только придется немного пошантажировать кое-кого. Что ты пил, Палыч? Андрей ошарашенно моргнул. — Я такое говорил? А, ладно. Сейчас объясню. Только поехали отсюда быстрее. Там Катька. Мне страшно. Малиновский еще мгновение изучал его, потом фыркнул, и машина рванулась вперед.