Прошу вас заранее простить меня за то, что вы прочитаете. Но, думаю, что вы поймете меня. Более того, рассчитываю, что вы разделяете мои опасения касательно нашей возможной помолвки, идею которой я не поддерживаю. Вы юны, прекрасны и стали бы прекрасной супругой, о которой только может мечтать любой мужчина в королевстве, но вопрос политики важнее.
Я не сменю своей стороны, как не смените её и вы. Наш союз не принесёт ничего, кроме проблем для нас обоих. Поддержите же меня в данном решении.
Всецело ваш сир Тиланд.
Записку она сжигает сразу же после прочтения. Огонь вернее всех прочих хранит тайны. У Эймонда были женщины. Их количество никогда не дотягивало и даже не могло сравниться с тем числом шлюх, которых успел опробовать за долгие годы своих похождений его старший братец, но они были. Принцу Таргариену всегда были рады в любом доме удовольствий. Однако он сам никогда не был их частым посетителем и приходил лишь тогда, когда зов плоти становился совсем нестерпимым. Эти дома всегда были одинаковы. Если не своим внутренним убранством, то женщинами, которые там обитали, вот уж точно. Эймонд не видел многообразия девиц любого возраста и любой внешности, которых видели другие посетители. Он видел лишь тела с потухшими взглядами, зажигающимися искусственной страстью, главным источником которой было золото в руках клиента, и размалеванными губами, сладко улыбающимися =по указке. Жалости к ним Эймонд не испытывал, как не испытывал и особой страсти. Каждый визит в дом удовольствий бередил старое воспоминание, запылившееся и притупившееся от своей былой остроты, болезненно царапающей драконью гордость. Еще совсем юного, его любезно привел к шлюхам Эйгон, с омерзительной улыбочкой попросив тех сделать его брата настоящим мужчиной. — Раз ты оседлал драконицу, то и женщину — давно пора. Тогда Эймонду еще не хватало духа воспротивиться, как он сделал бы это сейчас. Плечи были недостаточно широки, руки сильны, а гордость и дух — крепки. Эйгон сам выбрал для брата шлюху — разбитную девицу с высокой грудью, мягким животом и покатыми плечами, усыпанными родинками. Она широко улыбалась ему, влажно лизала шею, всё норовя сдернуть с его головы повязку, и нахваливала его член, который никак не хотел подниматься. Прошло много времени, прежде чем шлюхе все-таки удалось растормошить Эймонда, и он стал достаточно крепок для того, чтобы проникнуть в неё. Было горячо, быстро и оставило на губах юного принца отвратительный привкус губ той девицы, а на её теле — следы его семени, которое она бесстыдно утёрла краем покрывала. Из борделя Эймонд практически сбежал, пряча лицо и мечтая забыть происходящее. Воспоминания никуда не делись, но он после продолжил изредка заглядывать в дома удовольствий уже сам. Эймонд не скупился ровно как и на золото, так и на жестокость. Шлюхи же терпели, умасленные золотыми драконами, пока он оставлял на их телах синяки, укусы и кровоподтеки. Эймонд трахал их лишь для того, чтобы спустить семя и выпустить из себя накопившийся шквал эмоций. Носить маску хладнокровного спокойствия и быть прилежным сыном своей матери с ним внутри было нелегко. И ни одна из шлюх, стонавших под ним попеременно то от боли, то от сладостного исступления, не смела даже пытаться заглянуть под неё. Люцерис Веларион же просто нагло сорвала её, обнажила трепещущую живую плоть, не спросив разрешения. Девчонка была хороша, лицом и фигурой уродившись в мать, о чем только и судачили все вокруг, забывая даже о том, чтобы вставлять в эти пересуды заветное и унизительное клеймо бастарда. Принцессе Веларион было не скрыть его ни жемчугами, ни синевой позолоченного платья, расшитого морскими коньками. Крови отца, чье имя она с гордостью носила подобно короне, в ней не набралось бы и капли. Но Эймонда тревожило и манило не это — кровь Таргариенов бурлила и кипела в Люцерис, готовая в любое мгновение вылиться через край. Эймонд был жаден до власти, до признания, даже до любви. Он признавал это, не скрывал и носил с гордостью. Но жажда играла с ним подчас злые шутки, толкала на перепутье, заставляла делать столь ненавистный выбор, который принц отвергал. Ему могло и должно было принадлежать всё. Дракон брал то, что хотел. И Люцерис Веларион в том числе. Только за полученную власть стоило расплатиться. Этот урок, нанесенный маленькой детской рукой перепуганной, но отчаянной девочки-бастарда, Эймонд хорошо усвоил. И заплатить он был готов собственным рассудком, получив себе всю Люцерис, прибрав к рукам всё, чем она жила и дышала. Он должен был стать её семьей, её нареченным, её законным мужем, имеющим право владеть ею, свободолюбивой и яркой так, как пожелается. Эти мысли кружили голову, доводили Эймонда до исступления. Ему, ему одному, должна была принадлежать не только страсть, но и нежность, которую обещали аккуратные руки, смело обращающиеся с луком, стрелами и кинжалами, но так прекрасно гладящие платиновые головы. Не его — чужие. Эта удивительная ласка не родилась бы из порабощения. Эймонд еще не настолько потерял голову, чтобы не понимать этого. От того-то и не посмел закрыть ладонью рот племяннице, вжать её в простыни и взять силой под покровом ночи. Любовь Люцерис сулила сама родить из себя абсолютное подчинение, которым принц Таргариен упивался так же, как и его брат упивался вином в компании продажных девок. В этой игре Эймонд больше не был ведомым, сбросив с себя оковы, которые почти надела на него ловкая Люцерис, но расстегнула своими собственными руками и неосторожными словами. И он не сомневается, что племянница верно истолкует его слова. Люцерис едва не налетает на него, притаившегося в безлюдном переулке возле тайного выезда с королевского двора. Пару Золотых плащей, патрулирующих его, Эймонд подкупил при выезде, так что проблем с её тайной вылазкой у принцессы Веларион не возникло. Удивленная и разгоряченная, Люцерис уже было замахивается плетью на него, ловко перехватившего поводья её лошади. Стоит Эймонду чуть откинуть с лица низко надвинутый капюшон, её рука безвольно падает вниз. Самой Люцерис, к счастью, тоже хватило сообразительности нарядиться в простую одежду, накинуть плащ, спрятав под ним глаза — самую выдающую её черту. В Королевской Гавани водилось мало девиц с темными волосами и аметистовыми глазами. Эймонд прикладывает палец к губам, жестом приказывая ей спешиться и идти рядом с ним. Люцерис покорно передает ему поводья, пристраиваясь рядом и храня молчание. Но через несколько улиц, всё более и более отдаляющих их от замка, она не выдерживает, тихо спросив: — Куда мы направляемся? — Узнаешь, — кратко отзывается Эймонд, опустив на неё взгляд. Шаг отчаянный. Не так он себе всё представлял, если и представлял вообще. Ещё через пару закоулков он приказывает завести лошадь в отдаленное место и оставить там. Люцерис смотрит на него недоверчиво, но повинуется, продолжая осторожно ступать следом. Они выходят на людное пространство, из-за чего Эймонд берет племянницу за руку, чтобы та не затерялась в многоликой толпе. Переплетает их пальцы воедино, заставляя Люцерис буквально вжаться в свое плечо. Юная принцесса Веларион, осторожно выглядывая из-под своего капюшона, с интересом осматривает попадающихся им на пути бедняков, торопящихся по своим делам торговцев, женщин с усталыми серыми лицами и рваными платьями с детьми на руках и раздетых шлюх с блестящими цацками на руках и шеях. Наконец, Эймонд вновь заводит её практически в безлюдный и относительно чистый переулок, остановившись и постучав особым образом в незаметную дверь в затянутой плющом стене. Растительность настолько густа, что может спокойно скрыть в себе и целого человека. — Куда ты меня привел, дядя? — шипящим шепотом спрашивает принца Люцерис, дернув того за руку, но Эймонд не отвечает ничего, лишь молча увлекая племянницу за собой. Принцесса Веларион, борющаяся с тысячей вопросов в своей голове, настороженно оглядывается и щурит глаза в попытках рассмотреть хоть что-то, пока они спускаются по полутемной лестнице с влажными ступенями. И едва давит удивленный возглас, завидев помещение, наполненное обветшалыми ликами Семерых и оплывшими свечами. Приземистый септон с землистым лицом и бегающими глазами встречает высокородных гостей настороженным и услужливым поклоном. Люцерис замирает как вкопанная, пытается выдернуть руку из крепкой хватки, но Эймонд не позволяет, лишь ближе привлекая её к себе. — Hakossariarzir! — шипит Люцерис, отчаянно заглядывая в каменно-спокойное лицо Эймонда. Тот удостаивает её взглядом на безумно долгое мгновение, но вскоре отводит его, кивая засуетившемуся септону. — Отчего же? — его голос холоден и спокоен: в нем нет ни единой ноты мимолетного сомнения, — я вполне ясно обозначил свои намерения. — Но… — Хочешь сбежать от меня? — Эймонд буквально дергает племянницу к себе, наклоняется к самому вспыхнувшему лицу, ещё мгновение назад бывшему не ярче белоснежного полотна, — цени то, что получаешь, милая племянница. Происходящее сейчас — лишь временная мера. Так у твоей матери и моего дорого дяди просто не останется выбора, кроме как позволить мне забрать тебя с Драконьего Камня законной женой по валирийским обычаям. Ты понимаешь меня? — Люцерис давится своими слабыми возражениями, когда дядя отстраняется от неё и стягивает с волос повязку. В его покалеченной глазнице сияет сапфир. Ровно такими же сапфирами усыпаны серьги принцессы Веларион, которые та оставила во замке, обрядившись в простую и не привлекающую лишнего внимания одежду. — Мы можем приступать, — коротко приказывает Эймонд септону. Люцерис не может оторвать глаз от диковинного и холодящего кончики пальцев зрелища, совершенно упуская то, как монотонно затягивает свои слова септон; как Эймонд произносит положенные ему слова и приходит в себя лишь тогда, когда приходит её очередь. Она не вспоминает о семье. Не задумывается о том, ещё утром так сильно тревожило и волновало, не давая покоя и придавая сил. Голос не слушается её, но она продолжает говорить. Принцесса Веларион не верит в Семерых, молча взирающих на то, как она становится супругой принца Эймонда Таргариена. Но она верит в своего дядю, покрывшему её плечи своим плащом едва заметного болотного оттенка. Как и верит в то, что жаркий поцелуй, которым скрепляется таинство, совершаемое сокрытым ото всех глаз, — не очередная её ошибка. Тонкие пальцы, крепко сжатые в ладони Эймонда, отчего-то подрагивают. На душе отвратительно легко и тяжело одновременно. Зелёный шёлк послушно льнет к изгибами фигуры. Лёгкая тюль щекочет плечи, совершенно не защищая нежную кожу от порывов ночного ветра, скользящего по коридорам. В волосах Люцерис привычно гремят крупные жемчужины, они же тремя тонкими нитками укрывают грудь, приоткрытую вырезом платья. Джейкерис, также облаченный в зелёный, который брату совершенно не идёт, как отмечает Люцерис, уже ждёт её у дверей. Он не скрывает своего недовольства, наверняка уже оповещенный о выходке сестры. Это подтверждают и его первые слова. Люцерис едва успевает приветственно склонить голову и бросить быстрый извиняющийся взгляд на сира Эррика, сопровождающего отпрысков наследной принцессы на ужин. Белогвардейцу более чем досталось за то, что тот не смог уследить на шустрой принцессой и позволил ей самовольную вылазку в город. — У меня просто нет слова касательно твоей сегодняшней выходки, Люк, — осуждающе качает головой Джекейрис, но всё же берет сестру под руку. — Стены Красного замка ужасно душат, ты не находишь? — спокойно пожимает плечами Люцерис. Однако внутри у неё всё трепещет. Брат и не догадывается о том, что на самом деле она сегодня совершила. — Считаешь это весомым поводом так просто сбегать? — её слова, конечно, Джекейриса не успокаивают. Выходка Люцерис до отвратительного похожа на нечто, что вполне могло быть выкинуто Эйгоном, презрение к которому у наследника Рейниры росло с каждым проведенным бок-о-бок с зелёными днём, — этот поступок не достоин принцессы. Ты не самая глупая девица и должна была понимать, что с тобой могло случиться все, что угодно. — Но не случилось. Случилось. — Ты невыносима, Люк. Я начинаю всё больше и больше сочувствовать твоему будущему супругу, — на этот раз принцессе уже не удается сдержать смех, рвущийся из груди. Как же слепо счастлив Джекейрис в своём неведении. Люцерис прислоняется к плечу брата, ластится словно кошка, только что не мурчит. Ей ужасно весело. До безумия. — Но ты же как-то терпишь меня вот уже пятнадцать лет, дорогой братец, — Люцерис ловко и внезапно тыкает задохнувшегося от подобной наглости Джекейриса вбок. Так часто начинались их игры в далеком детстве. Однако в это мгновение старший Веларион вынужден держать себя в руках и не позволять себе схватить сестру в охапку, принимаясь резво щекотать. Так он только помнёт изысканное платье и безвозвратно разрушит прическу, над которой добрый час корпели служанки. А этого не простит ему ни сама Люцерис, ни Рейнира. Поэтому Джекейрис ограничивается лишь коротким: — Мне не предоставляли особого выбора, — на этих словах из-за очередного поворота выходит мрачный Джоффри. Его кудри торчат в разные стороны ещё более обычного, кое-как схваченные на затылке в пучок. Младший Веларион недовольно одергивает зеленый камзол, смотрящийся на нём ещё хуже, чем на Джекейрисе. Стоит Джоффри только заметить старших, его лицо немного проясняется. — Я обряжен словно куст в дворцовых садах. Как наши дяди вообще в этом ходят? — бурчит он, но потом добавляет, оглядев сестру с ног до головы, — только тебе, Люк, этот цвет идёт хоть немного, — Люцерис прячет смешок в ладони, подхватывая и второго брата под локоть. Она не замечает, как поджимает губы Джекейрис, отчего-то оглядываясь на идущего за ними следом сира Эррика. Так они и заходят в залу, где должны собраться разрозненная семья на общий ужин. Короля ещё нет, но Алисента уже восседает по правую руку от отведенного Визерису места за столом. Рядом с ней — непроницаемый лорд-десница, возле которого пустует свободный стул, напротив — Эйгон и Хелейна. Последняя при виде племянников отрывается игры с чем-то на своей тарелке, радосто кивая. Королева-мать расщедривается лишь на вялое сухое приветствие, для которого едва привстаёт из-за стола. Чёрное закрытое платье на ней уродует тяжелая семиконечная звезда, свисающая на грудь с серебряной цепи. Религиозность Алисенты в равной мере раздражала и пугала Люцерис, не приверженную сильно ни старым богам, ни новым. Эйгон, также облаченный в фамильные таргариеновские цвета, бросает смеющийся взгляд в сторону племянников, давя из себя ухмылку, но ничего не говорит. Джейс и Джоффри мрачнеют ещё больше, ясно распознавшие эмоции дяди — того явно развеселил их внешний вид. Но Люцерис видит, что ещё больше первого сына королевства развеселило вино. Она занимает отведенное ей место за одним из концов длинного стола, скучающе подперев щеку рукой. Затем появляются и кузины. Принцы Веларионы с достоинством приветствуют своих невест, расположившихся подле них. Теперь у Люцерис появляется возможность хотя бы скоротать время за приглушенной беседой с Рейной. Но время от времени её взгляд всё же сбегает на противоположный конец стола. Она гадает, кто же там сядет — Дейрон или всё же Эймонд? Не укрываются от Люцерис и долгие ненавистные взгляды Алисенты, которые королева не способна спрятать. От того принцессы принимает более горделивую позу, расправив плечи и оправив кудри волос, стекающих на грудь и мешающихся с жемчугом. Перекосившееся лицо королевы забавляет Люцерис. Алисента чувствует в ней угрозу. Принцесса Веларион готова поклясться, что знает, кто приложил руку к идее помолвки между ней и сиром Тиландом. Только вот Алисента уже опоздала. Спешащий принц Дейрон лишь ненамного опережает появление Рейниры с Деймоном и Эйгоном, которому на этот раз тоже предстоит стать участником семейного застолья. Юный принц прячет глаза, торопясь занять положенное ему место и оказываясь подле старшей сестры. Рейнира с Алисентой обмениваются едва уловимыми кивками, Дейрон садится возле Отто, тихо приветствуя вновь вскинувшую голову Хелейну. Пустыми остаются лишь два места. И сердце Люцерис совершает особо сильный удар в грудь. Теперь она знает, кто будет сидеть напротив неё весь ужин. Её супруг. Люцерис опасается произносить это даже в своей голове, словно бы и её мысли не смогут укрыться от проницательного взора Деймона. Страх и возбужденный трепет борются в ней, соперничая за первое место. Она и сама не может назвать победителя, когда в зал быстрым шагом входит Эймонд. Он удостаивает её лишь быстрым взглядом единственного глаза, что-то тихо говоря повернувшейся в его сторону матери. Люцерис же отвлекается на подтрунивания над притихшим Эйгоном, стараясь из всех сил немного растормошить замкнутого брата. Обычно ей это удаётся без особого труда, но сейчас же что-то идёт не так. И Люцерис не успевает понять, что именно, вынужденная вместе со всеми подняться со своего места и присесть в поклоне, приветствуя медленно бредущего в окружении слуг короля, сопровождаемого двумя гвардейцами. — Вознесем молитву перед ужином, — величаво говорит Алисента. Люцерис цепляет ладони в замок, прикрывая глаза. Её губы не шепчут слова молитвы. Она уже вознесла одну сегодня. Этого вполне достаточно. Визерис, повернутый более целой частью своего лица к чёрному семейству, говорит о любви, хрипит о мире и понимании так отчаянно, что это не может не тронуть сердце юной принцессы. О, как бы ей хотелось подняться сейчас и рассказать умирающему деду о том, что его надежды не напрасны, что они уже почти воплощены в жизнь и часть обид забыта. Но эти смелые слова застревают у неё в горле, смачиваемые первым глотком золотого арборского. Она не должна смотреть так прямо, открыто. Об этом Люцерис напоминает себе каждое мгновение, увлекаясь то разговорами с Джоффри и Рейной, то гроздьями спелого винограда, с которого методично общипывает крупные ягоды, то очередной попыткой растормошить юного Эйгона. Она смеётся вместе с Деймоном и Рейнирой, всячески избегая даже случайных взглядов на противоположный конец стола. Алисенты и матушка по очереди возносят тосты, сочащиеся лестью, но Люцерис кажется, что даже в ней сокрыта некая непонятная другим теплота. Королева-мать называет наследную принцессу будущей королевой — Веларион не удерживается от косого взгляда на Эйгона. Её старший дядя кривит лицо в непонятной гримасе, от души прикладываясь к своему кубку вместе со всеми. Первый сын королевства не выглядит ни весёлым, ни трезвым. Он с плохо скрываемым злорадством беспрестанно лезет к Джекейрису, оборачиваясь и произнося каждый раз нечто такое, отчего лицо наследника Рейниры становится всё напряженнее. Но Джекейрису, несмотря на всю его вспыльчивость, непостижимым образом удается оставаться спокойным. Люцерис только и может, что мысленно пожелать ему терпения вынести общество дяди до конца ужина. Она чувствует, что Эймонд смотрит на неё, но отвлекается от этого ощущения, когда неожиданно поднимается Хелейна, смущенно оглядевшая всех и обратившаяся к своим кузинам. Принцесса поздравляет Бейлу и Рейну, произнося тост, от которого улыбка Люцерис едва заметно меркнет. Эйгон морщится и утыкает подбородок в сложенные руки, но ничего не говорит. Люцерис стискивает платьё на коленях, борясь с отвращением к своему старшему дяде и жалостью к тетушке. К Хелейне она успела проникнуться очень нежными чувствами. Принцесса Веларион почти успевает поверить, что этот вечер пройдёт ровно и гладко. Постепенно вино расслабляет сидящих за столом. Посмеивается над чем-то напряженная и чопорная Алисента; легкая улыбка гуляет на губах Деймона; Рейнира, уплетая с подачи супруга закуски, успевает смеяться и нежно оглядывать своих сыновей; расслабляется Эйгон Младший; Бейла, не скрываясь, вовсю переглядывается с Джекейрисом, будто бы и забывшем об Эйгоне Старшем рядом с собой; Дейрон старается развеселить вновь уткнувшуюся в свою тарелку Хелейну и, кажется, ему это даже удаётся; Джоффри приглашает порозовевшую Рейну на танец; Визерис, тяжело дыша, обводит взглядом всю свою семью и слабо улыбается покрывшимися струпьями губами. Но всё как один замирают, когда из-за стола поднимается Эймонд, шумно отодвинув стул. Лишь музыканты продолжают вести легкий мотив песни. Испуганно вскидывается Алисента, чуть ровнее садится Деймон, будто бы выжидая. Но второй из сыновей Визериса, насмешливо оглядевший всех и оставшийся явно доволен произведенным впечатлением, огибает стол, не собираясь произносить очередной тост. Спокойствия это почти никому не прибавляет. Особенно тогда, когда Эймонд останавливается возле замершей неподвижной статуей Люцерис и предлагает ей руку. — Не соизволишь ли подарить мне танец, дорогая племянница? Деймон заинтересованно приподнимает бровь, убирая руку со спинки стула Рейниры. Напряженное и слегка растерянное лицо матушки практически в точности повторяет выражение лица Алисенты. Кажется, лишь Хелейна и Визерис смотрят на происходящее с искренними улыбками. Люцерис не может позволить себе более длительное промедление. Тем более тогда, когда её рука уже практически легла в ладонь дяди (супруга). Эймонд не скрывает торжествующей ухмылки, выводя племянницу к медленно кружащимся Джофри и Рейне, почти оторвавшимся от танца ради созерцания небывалой картины. Почти тут же вскакивает Джекейрис, торопливо приглашающий Бейлу. И принц Веларион, и леди Таргариен впиваются в высокую фигуру Эймонда в чёрном камзоле одинаково подозрительными взглядами. Люцерис, заслоненная от них спиной юноши, не может увидеть этого. Она и вовсе почти забывает о направленном на них пристальном внимании, когда рука Эймонда ложится на её талию. Обжигающе. Привычно. Правильно. — Что ты творишь, дядя? — Люцерис старается держать голос в узде, сделать его ровным и спокойным. Ей это почти в совершенстве удаётся. Эймонд лишь пожимает плечом, уверенно ведя её в танце и отвечая ядовитой усмешкой на бешеный взгляд Джекейриса. — Всего лишь показываю своему отцу то единение, которое он так жаждет увидеть, — двойной смысл слов Таргариена пробирает Люцерис мурашками на спине. Она плотнее сжимает губы, улыбаясь из всех сил. Ладонь Эймонда, словно бы невзначай проскальзывает чуть ниже, кончики пальцев играючись проходятся по тончайшему шёлку, — тебе чертовски идёт зелёный, riñītsos, — он произносит это на грани слышимости, но почти оглушает этим Люцерис, беспомощно задохнувшуюся на очередном па. Она едва находится с ответом. — Мои братья, матушка и отчим не согласились бы с этим. — Чушь, — уверенно отрезает Эймонд, оторвав Люцерис от пола и прокружив вокруг оси, — они просто слепцы. — И всё же цвета дома Веларион идут мне больше, не правда ли? Или же чёрный с алым? Таргариен хмыкает. Повинуясь танцу, они отворачиваются друг от друга, прижимаясь спинами. Только в это мгновение, получив, наконец, возможность отдышаться, Люцерис чувствует, как бешено в груди бьётся сердце. Глаза принца Дейрона отчего-то печальны, хоть и улыбается он привычно широко. Жемчужные нити гремят в её волосах, когда девица вновь поворачивается к дяде, переплетя свои ладони с его. Они движутся плавно, грациозно — помятуя о первом их танце, Люцерис бы и подумать не могла, что Эймонд вполне неплох в танцах. Но этот совершенно не похож на тот, больше напоминавший схватку, незримую борьбу, в которой вела принцесса. Этот — брачный, тесный и жаркий. Власть в нём принадлежит Эймонду, а Люцерис может лишь слабо посягать на неё, раз за разом терпя неудачи. И ей это приносит ни с чем не сравнимое удовольствие. Очередная такая неудача настигает её тогда, когда Таргариен, склонив перед ней голову в завершающем танец поклоне, внезапно прикасается сухими губами к кисти племянницы. Выпрямляясь и не отрывая взгляд от её лица, Эймонд шепчет: — Я приду сегодня вновь. Моя милая жена. Люцерис хватает лишь на слабый кивок. Спеша обратно к своему месту, она не сразу вспоминает о том, что ей больше приличествует изобразить притворную весёлость, скрывающую под собой истинное чувство. Волнение. Рейнира же не прячет его от дочери, на что юная принцесса торопится ответить ободряющей улыбкой, словно бы говорящей «мне не сделали ничего дурного». Деймон же встречает падчерицу легким похлопыванием в ладони и острой усмешкой. — Ты была хороша, милая Люк, — говорит он. Польщенная похвалой Люцерис горделиво вскидывает подбородок, поправляя волосы на плечах. «Да, я хороша» — кричит её облик, но долго смотреть отчиму в глаза принцесса Веларион отчего-то не может. А Деймон же продолжает, задумчиво постукивая пальцами по столешнице, — с каждым годом ты всё более и более похожа на свою мать. Сходство просто поражает. — Это не может не радовать меня. Но наше сходство с матушкой всё же не абсолютно, — осторожно улыбается Люцерис, не зная, куда деть руки и потянувшись от того за новой гроздью винограда. Она замечает, что Эймонд более не смотрит в её сторону, развернувшись боком так, что место принцессы оказывается в его слепой зоне. Деймон прекращает мерное постукивание. Сжавшийся между ними Эйгон Младший поднимает на отца глаза. — Ты права, — легко улыбается Порочный принц. — Опоздал ты, братец. — Заткнись. — О, разве матушка не учила тебя не грубить старшим? Не грубить своему старшему брату? Смех пропитый, резкий. Вдох. Ночные сумерки могут скрыть многое. Нет злости, гнева, даже ревности наберется лишь с жалкую пригоршню. Это странно, непонятно, должно же быть совершенно не так. Кровь должна пылать в жилах, вырываться кипучей лавой на поверхность, погребая под собой всё живое. Но вместо неё — лишь жалкое сожаление, отдающееся в груди тупой болью. Люцерис отсылает служанку прочь — в этот раз она справится с приготовлениями ко сну. Торопливо расплетая волосы, она едва не выдирает себе несколько прядей вместе с жемчужными нитями. Они гремят о поверхность резного стола, но ей нет до этого никакого дела. Зелёная тюль тонким полотном падает на пол. Пальцы едва успевают прикоснуться к корсажу, когда за спиной раздаётся уже знакомый лёгкий шум и шорох портьеры. Люцерис замирает, не оборачивается на плавные шаги, приближающиеся к ней. У неё нет сомнений в личности своего ночного гостя, наносящего ей свой визит вот уже второй раз. Не сомневается она и в его намерениях. Горячие ладони, прикоснувшиеся к спине лишь подтверждают, что Люцерис всё истолковало верно. Она пытается вывернуться, повернуться лицом, но Эймонд не позволяет. Длинные пальцы откидывают со спины тяжёлые волосы, мужские губы в обжигающем поцелуе прикасаются к основанию шеи, пуская по спине табун мурашек. — Аbrazȳrys, — воздух больше не важен. В нём нет никакого смысла. Весь он сосредоточен лишь в этих словах, руках, ночной пелене, обернувшей их в своё плотное одеяло, надежно защищающее от чужих взглядов, — я сам займусь этим, — одурманенная Люцерис, кивая, даже и не понимает, о чём Эймонд говорит, пока не чувствует, как плавно расходится шнуровка платья, подчиняясь чужим ловким движениям. Не сдерживаемый ничем более, легкий шёл плавно опускается к её ногам, оставляя принцессу лишь в тончайшей бельевой сорочке. И лишь тогда Эймонд все же позволяет ей развернуться. Он без повязки. Лунный свет искрится на гранях сапфира, пуская разряды по всему телу Люцерис. Не при свете дня камень гипнотизирует, завораживает, — она не может оторваться от его созерцания, потянув руку вперёд. Эймонд не останавливает, разрешает прикоснуться к прохладному твёрдому кристаллу, а после приласкать ладонью собственное лицо, пройтись прикосновениями по скулам, гладкому подбородку и спуститься к губам. Только там он не выдерживает, перехватывает её руку, отнимая ту прочь и привлекая Люцерис ближе к себе за талию. Девушка покорно приоткрывает рот навстречу жаркому поцелую, подаётся вперёд, буквально вжимаясь мягкой грудью в жесткую кожу камзола. Она и не замечает, как Эймонд разворачивает её, толкает назад, заставляя отступать, пока Люцерис не упирается ногами в кровать. Также незаметно он спускает с её плеч сорочку — ту жалую ткань, которая защищает её от полного обнажения перед ним. Принц, тяжело дыша, отстраняется, скользит жадным взглядом по белоснежной нежной коже, тронутым россыпью многочисленных родинок рукам. Люцерис непроизвольно тянется прикрыть грудь и низ живота, но Эймонд не позволяет — в живом глазу, в котором зрачок уже почти полностью поглотил собой фиолетовую радужку, обожание мешается с похотью. — Ты прекрасна, — глухо шепчет он, наступая. Люцерис оступается, ойкает от неожиданности, но опускается на кровать вопреки ожиданию не резко, а плавно, подхваченная под спину сильной рукой. Эймонд наклоняется следом. Волна волос, скатившаяся по его плечам вниз, укрывает принцессу с двух сторон паланкином. Лунный свет путается в столь же лунных волосах. Медлительность убивает, растворяясь в пламени, сжирающем обоих. У Люцерис горит лицо и тело в тех местах, которых уже успел коснуться дядя. Супруг. Ей не страшно, как не было страшно и седлать дракона. О соитии мужчины и женщины она знает достаточно, чтобы не закрываться, сжимаясь в испуганный клубочек. Не боится она и того безумия, которое может захлестнуть Эймонда. И он сам подтверждает это, в полубреду заговорив: — Я буду нежен. Насколько может быть нежен дракон. У него нет когтей и страшных клыков, но в её ключицу он впивается столь же нетерпеливо как изголодавшийся по добыче огнедышащий змей. Из груди Люцерис вырывается полузадушенный протяжный стон. Она хватается за руку Эймонда, скребет ногтями по камзолу, пока юноша покрывает поцелуями-укусами часто вздымающуюся грудь, сжимая мягкую плоть широкой ладонью. Люцерис растворяется в происходящем, ерзает под мужским телом, чувствуя, что ей мало. Наощупь она пытается добраться до пуговиц на дублете, даже умудряясь выцепить несколько из них из петель. Смешок поднявшего голову Эймонда щекочет ей ухо: — Ты нетерпелива. — Не честно, что я обнажена, а ты — нет, дядя. Принц вновь хмыкает, быстро распрямляясь и ловко расстегивая камзол, отбрасывает ненужный более предмет гардероба в сторону и стягивает следом тонкую рубашку. Люцерис приподнимается на локтях, сколько бесстыдным изучающим взором по открывшемуся ей мужскому телу. Эймонд не блещет мышцами, он подтянут и жилист, лишь на руках можно заметить правильно очерченный рельеф. Юноша ловит взор племянницы, усмехаясь уголком рта. Люцерис тянется к нему, влажные губы приоткрываются, приглашая. И Эймонд был бы откровенным тупицей, если бы его не принял. С глухим выдохом он вновь опускается вниз, накрывая собой тонкое девичье тело, целует, скользя по изгибам ладонями, оглаживая талию, чуть выступающие ребра и в меру пышные бедра. Отступившее было помешательство накрывает вновь. Эймонд резким движением раздвигает ноги Люцерис, располагаясь между ними и получая в ответ лишь немного удивленный стон, который сменяется гортанным, стоит его пальцам погрузиться в жесткие короткие кудряшки и отыскать вход в влажное лоно. Принцесса Веларион разрывает поцелуй, откидывая голову назад и ловя вмиг пересохшими губами воздух. Эймонд и сам с трудом дышит, пальцами изучая юную племянницу изнутри. Это ново для него, привыкшего в те редкие посещения публичных домов брать шлюх без малейшей подготовки и ласковых слов. От таких актов оставалась лишь звенящая пустота в голове и призрачное, эфемерное удовольствие, слетающее в то же мгновение, когда он приходил в себя окончательно. С Люцерис было не так. С Люцерис хотелось всего иначе. Её саму хотелось до одури сильнее, но Эймонд держа себя у грани, хоть и восставшая уже давно плоть в штанах болезненно натягивала их. Девица всхлипывает, когда пальцев становится больше. Не видя ничего, она вскидывает руку, впутывая ладонь в длинные платиновые волосы и непроизвольно дернув. Зашипев, Эймонд наклоняется, смыкая челюсть на внутренней поверхности бедра и усиливая движения рукой. — Эймонд! Люцерис захлёбывается собственным стоном. Юноша зализывает оставленный им яркий след, неохотно убирая покрывшиеся влагой пальцы. Не помня себе принцесса резко садится, обнимая узкое лицо ладонями, и касается поцелуем не губ — холодного сапфира в пустой глазнице. Едва слышно шепчет что-то на валирийском, что Эймонд уже не в состоянии разобрать, скользит нитью быстрых поцелуев по подбородку, добирается до шеи, находит там нечто такое, отчего принца прошивает дрожью. Губы приходится стиснуть до предела, чтобы с них не сорвался пронзительный стон, уже его собственный. Он перехватывает её резво и быстро, не удержавшись и намотав на руку копну густых волос племянницы. Приказывает не терпящим возражений возбужденным, охрипшим голосом: — Ложись. Люцерис послушно опускается на простыни вновь, не отрывая взгляда расширившихся зрачков от того, как Эймонд подрагивающими руками расстегивает штаны, с глухим стоном выпуская на свободу давно просящий её член. Лишь увидев воочию мужскую плоть, принцесса непроизвольно пытается свести ноги, но Эймонд не позволяет, цепко удержав и тут же навалившись сверху. Разводит её бедра, вдавливает свим весом в простыни и на грани слышимости бормочет слова успокоения на высоком валирийском. Люцерис закрывает глаза. Он проникает в неё одним резким и глубоким движением. Принцесса давит вскрик, слившийся с гортанным стоном Эймонда, собственной ладонью. Люцерис выгибается, словно стремясь уйти от жгучего ощущения наполненности, разлившегося между её ног и добравшегося до самой сути, но принц не позволяет, как не даёт и много времени на то, чтобы привыкнуть к непривычному внутри себя. Он начинает двигаться резко и сильно, свободную руку положив на шею Люцерис так, чтобы она не смела отворачивать голову — так, чтобы не отводила взгляда от его напряженного и сосредоточенного лица, искаженного удовольствием. Глухие стоны, пошлое хлопанье двух обнаженных тел друг о друга разрезают невинную ночную тишину. Люцерис далеко не сразу, но подстраивается под ритмичные движения, в которых плавность без предупреждения сменяется грубостью и даже жестокостью. Ей до ужаса хорошо, жарко и приятно тяжело от ощущения мужского тела сверху, а перед глазами плывет, стоит Эймонду ещё выше задрать её ноги и разместить их у себя на плечах, проникнув уже под другим углом. — Моя, — в полу-забытье шепчет Эймонд, скользя ладонями по распахнутым перед ним бёдрам. — Твоя, — задыхаясь, вторит ему Люцерис, до боли изгибаясь в объятиях. В следующее мгновение она вовсе забывает о том, что такое дышать. Здоровый глаз Эймонда мутнеет от поглотившего всё здравое, что в нем было, возбуждения. Принцессу буквально вдавливает в постель, когда дядя подхватывает её под спиной, дёргая к себе ещё ближе и срываясь на совершенно безумный ритм. Люцерис, что есть силы, вцепляется пальцами и ногтями в бледные руки, почти наверняка оставляя после себя красноватые продольные полосы. Длится это мгновение или бесконечность — она не может ответить, как и вообще связать хоть какие-то обрывочные мысли у себя в голове воедино. Ощущение реальности возвращается лишь тогда, когда Эймонд резко замирает, плотно сжав челюсть и нахмурив лоб. В следующее мгновение Люцерис ощущает, как прямо в ней разливается огонь и подрагивает опадающая плоть, извергающая из себя семя. Тонкое тело бьёт мелкая дрожь. Она и сама не замечает, как раскусывает собственную губу буквально до крови. Эймонд выходит из неё с влажным звуком, окрасившим щеки Люцерис в пунцовый, оставляя после себя отвратительную пустоту, и устало опускается рядом. Он гладит её по волосам, груди и животу, пока по ногам разморенной страстью принцессы стекает его семя. Люцерис поворачивает к нему отяжелевшую голову, льнёт к прикосновениям. — Твое семейство отбывает на Драконий Камень завтра вечером, — хрипло говорит Эймонд, пропуская между пальцами каштановый локон и накручивая его ещё более. Падать с мягких небес на жестокую землю больно. Люцерис ощущает это всем своим существом, но слабо кивает. Нет смысла отрицать очевидное. С трудом размыкая пересохшие губы, она задает вопрос, раздирающий её изнутри: — Что будет дальше? Эймонд молчит бесконечно долго — принцесса вглядывается в его лицо с отчаянием тонущего, ищет там своё спасение или приговор. Что есть для неё оба эти слова? Она не знает даже этого. — Я заберу тебя. Я прибуду на Вхагар как твой муж. У моей сестрицы не будет возможности опротестовать это. Дядюшка же вряд ли обрадуется такому исходу, — вымученная ухмылка становится хищной, сулящей угрозу. Люцерис давит рвущийся наружу вздох. — Но что насчет королевы Алисенты? Когда я забрала у тебя глаз, она едва ли не забрала в уплату долга мой своими руками. Что же она сделает в ответ на такое унижение, — язвительные слова вырываются столь легко, что Люцерис даже если бы могла, не успела бы себя сдержать, — шутка ли: из всех благородных дам королевств её сын выбрал себе в жену ту, которую королева зовет бастардом. Эймонд морщится, а она чувствует, как хватка на плече становится сильнее. — Тебе ничего не угрожает. Не лепи из моей матери монстра. Думай больше о своей собственной. С сестрица Рейниры и её драгоценного муженька станется утверждать, что я обманом забрал твою честь и опозорил. Люцерис поджимает губы. Она в равной степени уверена и в своих словах о королеве Алисенте, и в том, какая реакция может последовать со стороны матушки на известие о её обручении с Эймондом. Про Деймона стоит просто умолчать. — Нашим семьям не нужны новые поводы для ссор. Их и без того было предостаточно. Их может затушить лишь королевское слово. — Королевское слово? — презрительно хмыкает Эймонд, — ты забываешь, что мы и есть тот самый повод, моя милая жена. Думала, что всё выйдет ровно и гладко? Наивность ведь не свойственна тебе, Люк. Ты прекрасно понимала, на что шла, — слова становятся жестче, прикосновения — наоборот. Но и они прерываются, когда Эймонд садится на постели, застёгивая штаны и убирая с лица и плеч рассыпавшиеся и сбившиеся в колтуны волосы. Люцерис подтягивает к себе простыню, прикрывая ею тело, носящее на себе теперь россыпь первых следов познанной страсти, молча смотрит, как юноша натягивает рубашку, накидывает плотный дублет. Эймонд поворачивает к ней лицо, и она замирает, словно бы оглушенная. От его вида — растрепанного и все ещё не собранного замирает сердце. Перед ней сейчас совсем не тот Эймонд Таргариен, каким он видится окружающим. Так ощущается свобода? В клетке горячо и приятно, но она всё ещё клетка, а Люцерис — её будущая узница. — Наш союз может примирить наши семьи, а не ещё более стравить их, — тихо говорит она. Эймонд оглядывается, вновь подходит к постели, подхватывая Люцерис за подбородок и аккуратно приподнимая вверх. На её губах он запечатлевает прощальный поцелуй — крепкий, властный. Остраняется, вновь долго рассматривая лицо племянницы. Безжизненный сапфир в его глазу ловит одинокий лунный луч, превращая его в жутковатый серебристый блеск. — Меня не волнует это. Меня волнуешь ли ты, племянница, подле меня. Я говорил тебе ранее и повторю вновь: цена, которую я за это заплачу, не важна. Жди меня на Драконьем Камне, Люк. Она кивает, потому что слова не нужны, да и не приходят в голову. Эймонд оглядывает покои, зачем-то подходя к столику, на котором покоится клубок жемчужных нитей. Подцепляет одну, перебирая жемчужины и сжимая их в кулаке. — Возьми их, — просит Люцерис. Ответом ей служит тихое хмыканья Эймонда. он и без её разрешения намеревался сделать это. Взамен на столик опускается тяжелое серебряное кольцо, переплетение на котором напоминает драконьи крылья. В темноте незаметен притаившийся между ними насыщенно-синий сапфир. Он исчезает из её покоев бесшумно. Так, словно бы его здесь никогда и не было. О присутствии Эймонда Люцерис напоминают лишь смятые простыни, впитавшие в себя его запах, и липкость между ног, которую она торопится вытереть. Она устало ложится обратно, не заботясь о разбросанных по покоям вещах, и смеживает веки. Ей не хочется думать, не хочется мучительно размышлять о том, что будет. Люцерис просто хочет провалиться вновь в блаженное забытье, где тихо и спокойно. Где она свободна и вольна поступать так, как ей вздумается, не заботясь о последствиях. Это удаётся ей довольно быстро, ведь прошлой ночью она и так практически не сомкнула глаз. — Готов поставить десять золотых драконов, что он уже трахает её. Или уже трахнул. Эйгон лениво переворачивается на живот, роняя голову с колен сестры-жены, и тянется к стоящему на полу кубку, на дне которого плещется остаток вина. Пить в такой позе неудобно, и пара капель скатываются с его подбородка на свеже-застеленные простыни. Он нечасто посещает с визитами покои Хелейны, но сегодня всё же пришел, сам толком не зная, зачем. Облаченная в тонкое ночное одеяние супруга смотрит на него молча, задумчиво перебирая кружево собственной сорочки. У них уже есть трое детей, и Эйгон избавлен от необходимости ложиться с ней, чтобы сеять семя. К тому же, этой ночью он не настолько пьян, чтобы делать это по собственной воле. Он не брал Хелейну насильно — в те дни, когда супруг, с трудом связывающий пару слов, вваливался к ней и забирался сверху, она сама разводила бедра, впуская его, не издавая ни звука и отвернув голову в сторону, пока всё не заканчивалось. Эйгон получал от этого удовольствия не больше, чем от собственной ладони. Если не меньше. Хелейну он всегда считал недалекой и точно не той, кого бы он возжелал. Глаза его сестры-жены рядом с ним почти всегда были пусты, но она часто покорно позволяла ему класть голову на свои мягкие бёдра и даже принималась перебирать его вздыбленные платиновые пряди, что-то тихо напевая себе под нос. От Хелейны пахло спокойствием, теплотой и молоком. И Эйгон что есть силы втягивал в себя этот аромат, сам насквозь провонявший грязью самых злачных переулков столицы, потом, вином и семенем. А она — не отталкивала. Иногда Эйгону даже хотелось поговорить с ней. Хелейна чаще всего молчала или начинала нести пространный бред посередь беседы, но была благодарной слушательницей. Назвать её умной не поворачивался язык, но и совсем недалекой — отчего-то теперь Эйгон не мог. — Эймонд любит её, — тихо замечает Хелейна, то ли соглашаясь со словами мужа-брата, то ли отрицая их. Эйгон хмыкает, вновь устраивая голову на коленях сестры. Супруга оставляет в покое сорочку, принимаясь перебирать уже волосы брата. — Любит, — Эйгон зажмуривает глаза, борясь с подступающим головокружением и перекатывая сказанное Хелейной слово на кончике языка. Привкус горчит и отдает кислотой только что пригубленного вина, — Эймонд не умеет любить, дорогая сестрица, — наконец, смеется он, — он может быть лишь одержим. Одержимость — его предел. — Почему? — она не возмущается и не возражает — лишь спрашивает, хоть Эйгон и знает, как Хелейна привязана к второму из своих братьев. Быть может, он бы мог позволить себе усомниться в законности рождения своих детей, если бы не знал и не видел собственными глазами, кого предпочитает Эймонд. Светловолосая и пышнотелая, их сестра никогда не могла похвастаться ни тёмными кудрями, ни острой и гибкой фигурой. — Ты идиотка, если веришь в нечто светлое между нашим дорогим братом и нашей же милой племянницей, — Эйгон давится собственным хриплым хохотом, — он лишь заберет свой долг её кровью. Просто чуть иной. Видимо, нашей матушке все же не видать глаза Люцерис Веларион. Какая жалость. — Ты не прав, брат. Эймонд сильно влюблен, — несогласно качает головой Хелейна. — Не прав? — Эймонд резко разворачивается, утыкаясь подбородком в мягкие колени сестры и заглядывая ей в лицо, — мои слова — истина. Как и то, что Эймонд нас никогда не предаст ради этой темноволосой маленькой шлюшки. На наше счастье, Железный Трон интересует его сильнее всего. Меланхоличная Хелейна удивленно отнимает руки от и без того похожих на птичье гнездо волос брата. Эта наивность, вытесняющая проницательность, веселит и раздражает первого сына королевства в равной мере. — К чему предательство? Можно просто любить, — тихо замечает принцесса, чуть отстраняясь от брата, усаживаясь на смятые покрывала и поджимая под себя ноги. Эйгон, потянувшийся было за кубком, с размаху швыряет тот в стену, прерывая Хелейну на полу-слове и вынуждая крупко вздрогнуть вем телом. Его сестра-жена тянется ладонями к ушам в привычной попытке прикрыть их и отгородиться столь чудным образом от мира, но замирает на пол-пути. — Не неси бред, — рявкает Эйгон, — надеешься на теплые, семейные отношения между черными и зелеными? Ты дура, но не настолько же. Заткнись и не смей говорить об этом больше! — он быстро выдыхается, поперхнувшись собственным раздражением. Его жена-сестра опускает голову. Под упавшими на её лицо пуховыми от кос волосами не видно, что у принцессы дрожат губы. Не верит, а от того с истинно детским упрямством невпопад повторяет: — Наш брат любит Люцерис, — с детским упрямством повторяет зачем-то Хелейна. Эйгон молча смотрит на неё убийственно долгие мгновения. — Не настолько сильно, чтобы не бросить после, — наконец хмыкает он, — наша матушка наверняка опасается, что эта его увлеченность может грозит предательством. Она слепа. Как и ты. Эймонд не выберет Люцерис и не переметнется к чёрным лишь потому, что так он ещё более отдалится от трона. Вот в чем правда, о которой никто не говорит. Так что пусть наш братец наслаждается нашей племянницей, пока может. Надо же и ему получить свое удовольствие от пребывания с женщиной. К тому же я готов многое отдать многое, чтобы посмотреть на лица нашей шлюхи-сестрицы и её муженька, когда правда всплывет на поверхность, — осоловелая улыбка перекашивает лицо Эйгона. Он сам, устав от долгих разговоров, с тяжелым стоном опрокидывается на простыни, зарываясь в них лицом, — я заебался от разговоров о постельных делах Эймонда. Хватит об этом. Хелейна поджимает губы, глядя, как её муж поворачивается к ней спиной и не говоря ни одного ласкового слова, проваливается в глубокий сон, придушенно похрапывая. Она аккуратно приподнимается, напоследок поправив упавшую на лицо Эйгона прядь, и как можно более бесшумно сползает с кровати. Она хорошо знает, как быть незаметной. От того-то у неё и не возникает трудностей с тем, чтобы ускользнуть от глаз стражи и добраться до покоев Эймонда. У неё одной, помимо самого принца, есть ключ от них. И, с тихим, но режущим чувствительные уши звуком, аккуратно приоткрывает дверь, озаряя покои колеблющимся светом полу истлевшей свечи. Хелейна догадывается, что никого в них не обнаружит. Так и происходит.