Роса на пламенных цветах

      Иногда у всех них случаются плохие ночи — после пережитого такое нормально. Понятие нормального вообще расширилось до немыслимых границ еще в двенадцать, и до сих пор простирается так далеко, что, даже обладая неплохим воображением, сложно оценить масштабы.       Подсознание поражает тоже, с каждым новым разом выдавая сценарии, то парализующие до невозможности сделать вдох, то скручивающие тело в судороге.       Их с Макс кошмары редко синхронизируются — и это хорошо. Ее крепкая хватка на запястьях, навсегда изменившийся голос, который никогда не шепчет, горьковатый запах травяного шампуня силком вытягивают его из болотистого, илистого сна, в котором он увяз бы без ее помощи.       Когда кошмары снятся Макс, она кричит оглушительно, бьет руками и ногами — словно тонет. Иногда зовет его, иногда — Эл, часто истерично, срываясь на визг.       Это все нормально. Последствия есть последствия. Кошмары — ничтожная цена за возможность жить. Открывать глаза каждое утро, чувствовать, как раздувает грудную клетку от особо глубоких вздохов — некоторым и это больше не доступно.       Они живут нормальной жизнью. Они ничем не отличаются, если не знать наверняка. Колледж, занятия, экзамены, новые приятели. Уютная квартирка с одной спальней и кухней-гостиной в их с Макс полном распоряжении, и пусть они едва могут ее позволить, Лукас выстраивает свое расписание так, чтобы успевать и учиться, и играть в баскетбол, и работать.       Лукас сделает для Макс все, что угодно. Без преувеличений.       Он уже делал.       Однажды он ляпнул это, выпивая с товарищами по команде, и один из них — Тайлер, старшекурсник, которому спортивная карьера после колледжа не светит — хохотнул и попросил не разбрасываться такими словами, потому что это «все» подразумевает страшные вещи вроде убийства.       Ох, они ничего не знают.       Эти ребята, в основном, старше Лукаса, но никто из них не сравнится с ним в жизненном опыте.       Никто не держал на руках свою девушку с переломанными конечностями и кровоточащими глазами в пятнадцать, никто не тащил на спине бессознательную младшую сестру с прокушенной ногой в шестнадцать, никто не хоронил тех, кого знал с самого детства в семнадцать, скорбя, но в тайне радуясь, что это не он, не его родители, не Эрика и не Макс.       Лукас говорит, что сделает для Макс все, потому что он уже делал.       Да, убивал. Нет, не только монстров Изнанки, похожих на фигурки его любимой игры.       Тот мужчина в военной форме, что пытался то ли отключить Макс от аппарата, то ли забрать ее с собой, был таким же живым, как он сам. Его пульс точно так же бился под кожей, легкие раскрывались, принимая в себя кислород, ноги отстукивали четкий ритм армейскими ботинками по кафелю больничного пола. Наверное, у него есть семья, возможно — дети. Но тогда в том коридоре все просто — он враг.       Выстрел поражает отдачей в плечо, хотя Лукас уже научился стрелять и не должен такому удивляться. Пуля пропарывает красивую форму, но для опытного вояки это лишь царапина.       Второй и третий выстрел даются еще легче. Кровь не пугает — он привыкший. Все они.       Совсем некстати вспоминается отцовская военная форма, которая уже давно сгинула вместе с их домом, вместе с их привычной жизнью. На ней так красиво поблескивали ордена под хаотичным танцем солнечных лучей, но Лукас только совсем крохой хотел быть, как папа, а становясь старше решил, что не возьмет в руки оружия без особой надобности.       Взял. Стрелял. Убил.       Крови меньше, чем он думал, но годы и годы после Лукасу будет снится, что весь тот коридор выкрашен в красный, его руки так густо измазаны даже не по локти — по плечи, а запах и вкус металла оседает под языком.       Он и поныне там.       В этом его понять может только Эл — единственная среди них всех, убивавшая людей. Она тоже готова платить любую цену, а ему нужно услышать, что он сделал все правильно.       Удивительно, но никто из друзей не изумлен так, как он сам. Его поражает то, как легко убить. Почему отец, бывший во Вьетнаме, никогда не упоминал об этом? Потому что это не то, что стоит обсуждать с сыном-подростком.       Сомнений нет, он сделает для Макс все.       А Макс для него?       Когда она рядом, в одной постели, в одной комнате, ничто не рушит его счастья. В пламя ее волос всегда вплетен его взгляд, ее макушка — его маяк. Острая, жалящая нежность — неправильная, царапающая внутри чувством вины — накрывает его в особо плохие для нее дни. Именно для них в кладовой всегда стоит сложенное кресло-коляска.       Макс ненавидит свою беспомощность, становится резкой и совершенно невыносимой, но сам Лукас плавится об ее беспомощность, потому что в хорошие дни она уходит. Не от него, но без него.       Ему сказали, что та паника, которая накрывает, когда Макс нет рядом слишком долго — нормальная реакция на травму. Очередное нормальное, да. Более того, в этом Лукас не одинок — Майк лезет на стены, когда больше пары часов не знает, где Уилл и что с ним сейчас.       Уилл понимает и отчитывается обо всех своих перемещениях, пусть и раздражается то и дело, но Макс не такая — злится и полыхает, раз за разом хлестко бьет фразами: «Отвали, Лукас!» и «То, что ты меня спас, не делает меня твоей собственностью!».       Лукас знает, что она права. Он сделает для нее все.       Даже отпустит.       Только Макс не хочет, чтобы ее отпускали, ей просто недостаточно свободы, возможности расправить крылья и самой хозяйничать над своей жизнью.       Когда они собираются все вместе: на вид расцветшие в своей молодости жизнерадостные студенты, а если знать, как и куда смотреть — переломанные, израненные, травмированные и физически, и глубже, глубже, на уровне мышечного каркаса и скелета (потому что Лукас не любит понятие «душа» со времен католических лагерей, куда его отправляли с восьми до одиннадцати лет каждое лето).       Макс в комнате — это помогает дышать, но она далеко, всегда с Эл. Лукасу нравится за ними наблюдать. Его резкая, обжигающая, как молния, девочка становится такой мягкой и теплой, как пламя свечи. Эл дарит ей маленькие улыбки, вплетается в волосы пальцами, пока сама Макс трогает то щеку, то плечо, то колено.       Лукас не хочет думать, что все это значит, но думает. Кажется ли ему, что переглядываются чуть откровеннее, чем положено подругам, или их взгляды друг на друга приправлены чем-то наэлектризованным?       Макс с прогулок возвращается чуть другой, льнущей, разгоряченной, влажной. Лукасу страшно задавать вопросы, и он решается только после того, как обнаженный потный бок прижимается к его такому же, а дыхание выравнивается. В этот раз все по-дурацки, механически, потому что мысли в голову лезут совсем печальные.       Лукас правда сделает для нее все.       — У вас с Эл что-то происходит?       Макс сразу меняется как по щелчку переключателя из расслабленной в сокрушенную — такую непривычную, прячущую взгляд. Лукас понимает, что прав в своих подозрениях, но не может осознать, что чувствует по этому поводу на самом деле.       Боку становится жарко, липко и неудобно, и он поддается слабости — отодвигается, впервые за много лет сам делает этот крошечный шаг от нее.       Макс молчит. Не оправдывается, не объясняет, не отнекивается. Главное — не уходит, а это уже надежда, что даже в таком можно разобраться. Лукас же не знает, что там у них на самом деле: может он обманулся. Может увидел все верно.       — Расскажи мне. Все-все. Пожалуйста.       — Лукас, — предостерегающе хрипит ее навсегда изменившийся голос, — ты не захочешь это услышать.       — Не решай за меня, — просит он серьезно. — Разве я не заслуживаю знать?       Макс вообще-то никогда не говорит ему о любви, но он чувствует, что с ним она искренняя. За все то время, что они вместе живут, Лукас ни разу не подвергал их отношения сомнению, но сейчас, задавая свои вопросы он иносказательно спрашивает: «Ты мне изменяешь?» и не может отделаться от страшного давящего ощущения, что все, что между ними есть — шутка, ошибка, последствие травмы, а не настоящие чувства.       — Ты заслуживаешь, — роняет она и тянется к его лицу, но не позволяет себе коснуться. — Ты столько всего сделал для меня, а я вот так…       — Давай, говори.       Макс не может. Блекнет, теряет свой извечный резкий и всегда теплый цвет, тает у него на глазах. Лукас может ей помочь, он сделает для нее все.       — Ты любишь ее? — простой вопрос, без лишний пространных объяснений.       В ответ — кивок.       Иначе никак. Лукас тоже любит Эл, потому что ее нельзя не любить. Подумать о ней иначе, чем о друге он не смеет — ему есть кого лелеять в мыслях, а она добрую половину их знакомства — девушка друга. Он бы соврал, что не видит ее красоты: нестерпимо нежной, напоминающей лепестки цветов, скрывающий недоступную никому из живущих силу под сладкой девичьей едва ли не кротостью.       Эл вся — складки юбок, разноцветные ноготки, венки из полевых цветов, причудливые узоры на предплечьях, нарисованные Уиллом. Она самая девичья из всех знакомых ему девушек: ни Макс, ни Эрика, ни Робин никогда не будут такими же — им и не нужно.       Лукас не думает об этом слишком много, потому что ему это не нужно тоже, он счастлив в своем кострище.       Неужели Макс не счастлива с ним?       — А меня?       Снова кивок. Уверенный, даже упрямый.       Почему-то этого достаточно для того, чтобы у него от сердца отлегло. Две главные величины: его любовь к ней, а ее — к нему, снова дают верный результат. К черту остальные переменные!       Лукас тянет ее на себя, проводит вверх по ее рукам, не запинаясь на исполосованных шрамами локтях, целуя шею — пальцами, а не губами. Ее запах горьковат от пота, ее висок соленый, но в этом она вся и есть, и Лукасу хочется почти с религиозным поклонением любить ее в эту минуту.       Макс прячется на его груди — от него, от себя, но все еще ничего не говорит, ничего не дарит своими руками, застывшая, чуждо несмелая.       — А она тебя? — спрашивает Лукас у макушки-маяка.       — Не знаю, — опаляет грудь дыханием.       — Расскажи, что было. Я не буду злиться, обещаю.       — Я не боюсь твоей злости, — неожиданно громко возражает Макс. — Я не хочу, чтобы тебе было больно.       — Раньше надо было думать.       Да, это хлестко, и, наверное, жестко. Припечатывает правдой, оставляя ожог. Можно ли обжечь чистый огонь? Лукас знает, что можно.       Она отрывается от его груди и садится, как есть, нагая. Огонь струится по плечам, скрывая не видные в темноте, но выученные наизусть стайки веснушек, щекоча темноватые ареолы, венчаемые притягательными розовыми сосками. Лукас так хочет к ней припасть, сцеловать с ее кожи этот кислый разговор, заявить на нее права первобытно, грубо, чувствуя сладкий одурманивающий жар.       Он сделает для нее все. Возьмет себя в руки тоже.       Потому что в глазах у нее столько всего понамешано и перепутано, там запад — восток, день — ночь, зима — лето, любовь — ненависть.       — Мы с ней целовались, — начинает Макс и от каждого слова она все обнаженнее и обнаженнее, словно слой за слоем снимает с себя кожу и отделяет кости. — Нас давно друг к другу тянет, но мы не могли — не можем. Сегодня она то и дело напоминала мне о тебе, но я не смогла себя сдержать.       Лукас думает, что ее слова выкачивают из легких весь воздух, прошьют стальными спицами от загривка до крестца так, что он навечно и останется прямой внешне, сломленный внутри, но его даже не жжет. Не топит, не давит, не лупит.       Ему до странного спокойно.       — Расскажи, чего бы с ней ты хотела, — просит Лукас неожиданно даже для себя.       И Макс удивляет его.       — Я могу показать.       Ей словно нечего терять, она уверена, что между ними двумя все сломано, искорежено и разрушено. Лукас хочет сказать, что это не так, но слова застревают в гортани, когда Макс припадает к его губам не так, как обычно у них бывает, а перышком, лепестком, каплей росы.       Его рука в ее — контрастная, яркая — от шеи к груди без нажима, шелком и пухом. Касаться так волнительно и ново без привычной пряности — из их близости ушел перец, куркума, паприка и корица, оставляя только ваниль и кокосовую стружку.       Сосок между пальцами нежный и теплый, кожа покрыта колкими мурашками, живот мягкий, а впалый пупок всегда чуть холоднее всего остального — Лукас вроде бы знает все это наизусть, но будто заново знакомится и в этой нежности пропадает и растворяется.       Даже влажность под пальцами совсем другая оттого, что происходящее не для него, а про нее. Ее фантазии, ее удовольствие, ее тайна.       Происходящее заводит его почти до пятен перед глазами, но пусть он сколь угодно свинец, иридий, титан, ничего не попросит для себя.       — Ты можешь делать все, что захочешь, Макс, — шепчет Лукас, притягивая ее, разомлевшую, к своему плечу.       — А как же ты?       — Я никуда не денусь, — уверенно заявляет он. — Я всегда буду с тобой, если ты захочешь, чтобы я был. Ты хочешь?       — Конечно, хочу.       Лукас боится, что ее чувства — это не любовь, а благодарность. Он и раньше ловил себя на таких сомнениях, но когда ее огонь рассыпается по его плечу, как по подушке, когда ее нос прохладным кончиком тихонько водит по его коже, эти мысли исчезают.       Лукас только рад, что их нет.       На их следующем общем сборе Макс не в форме — в коляске. Она шипит и скалится на его робкие предложения все отменить и соглашается лишь на небольшое послабление: перенести все к ним в квартиру.       Чем шире простирается темень за окном, чем больше пустых бутылок армией выстраивается под столом, тем интереснее наблюдать за освещающей комнату Макс — и тут дело не в волосах, а в их сплетенных с Эл руках.       Они обе оглядываются на него, и он салютует им бутылкой и улыбается — ему любопытно, куда все это их заведет. Вообще, Лукас ждет, что Эл захочет с ним поговорить, разобраться и понять правила, но то, как розовеют ее щеки, как она сама устраивает свои ладошки у Макс на коленках, и как они уходят — обе на ногах — в их, его, Лукаса, спальню, не позволяет думать о чем-то, кроме радости за них. За Макс.       Эл действует на Макс исцеляюще.       Лукасу любопытно, что там происходит, но он остается с остальными.       Вслушивается, но ничего, ожидаемо, не слышит за громким смехом Дастина и болтовней Майка. Во хмелю они все более нормальные по общепринятой норме, а не по их собственной — расширенной.       Лукас любит их всех.       Может быть, ради них он тоже убил бы?       А остальные? Дастин бы не смог, Лукас уверен. Не потому что слабый, не потому что не выдержал бы все те чувства после, просто почему-то его человеколюбие на вкус именно такое — не кровавое. Пытался бы заболтать, устроил бы ловушку — не смертельную, обезвреживающую. Но не выпустил бы три пули в живого, дышащего, смотрящего прямо в глаза.       Майк бы выстрелил. Не факт, что попал бы — шутка рождается сама по себе, Лукас же тоже пьян, но убежден, что Майк спустил бы курок. За Уилла точно. Они не обсуждают это между собой, но там тоже происходит что-то, что уверяет еще и в том, что сам Уилл если бы не убил за Майка, то подставился под пули бы точно.       Слишком невеселые мысли для дружеских посиделок прерывает удивленный возглас — Уилл заходит в спальню, видимо, чтобы позвать Эл собираться домой, и явно не ожидает застать девушек целующимися.       И в миг квартира превращается в закрутившийся хаос.       Лукас не может понять, это от суеты друзей, от выпитого или от странных, противоречивых эмоций. Самое главное, первая потребность — встать на защиту Макс.       Он сделает для нее все.       Да, он знает. Да, он не против. Нет, он не считает, что это не нормально — позволять своей девушке такое. Что, черт возьми, вообще нормальное в их жизнях? Воевать с монстрами, что словно сошли со страниц книги-ужастика, проиллюстрированной каким-то психопатом — нормально? Просыпаться от кошмаров почти еженощно, хотя времени с победы прошло уже достаточно — нормально? Остерегаться других людей, чужаков, которые не поймут — нормально? Оказываться на грани панической атаки, когда на соседней детской площадке ребятня играет с трещетками — нормально? Убить человека в шестнадцать и не жалеть об этом — нормально?       Лукас знает, что ничего из перечисленного им, даже не близко к норме, но то, во что превратилась их жизнь после кошмаров изнанки (а он не решается назвать это войной, потому что слово слишком страшное, слишком большое для маленького Хоукинса, но что это было, если не война?) не норма тоже. Каждый лечится, как может. Если Макс, чтобы чувствовать себя в порядке, нужно быть не только с ним, но и с Эл — Лукас только порадуется за нее.       Его слова откликаются в друзьях — он видит. Майк, самый собственнический из них, хмуро спрашивает, когда они оба выходят покурить, хотя не курят — тоже оба:       — И ты не ревнуешь? Прям совсем? — порывистый, он чиркает зажигалкой так, что наверняка опаляет пальцы, но вопросы его звучат так, словно он правда искренне пытается понять.       — Я не знаю, это же не продолжается какое-то время, а только началось, — отвечает Лукас, затягиваясь. Он знает, что это только шестая сигарета за всю его жизнь. — Мне достаточно того, что она любит меня. Если ей хочется любить еще кого-то, если у нее хватает на это любви, то почему я должен что-то ей запрещать?       — Мне кажется, я бы умер. Типа, воспламенился на месте.       — Даже если бы знал, что для него так будет лучше? — выпаливает Лукас, поздно понимая свою ошибку.       — Для него? — Майк отступает на шаг, давится дымом, хотя в курении более опытный, а смотрит куда угодно, но не прямо.       — Да брось. Не об Эл же ты говоришь.       Все остальное остается невысказанным, но легкого кивка достаточно. Лукас не собирается лезть, просто внутренняя заведенность, жар, с которым он защищает их с Макс новый выбор, еще клокочет где-то внутри.       — Но как ты можешь быть уверен, что она в какой-то момент не захочет просто остаться с Эл, а с тобой порвать? — продолжает Майк, когда огоньки сигарет в их руках почти гаснут.       — Я не могу, — пожимает плечами Лукас. — Но я верю в нашу с ней любовь. Знаю, что она со мной не из благодарности, не по привычке. Может быть, я правда люблю ее чуть больше, чем она меня, а может и нет. Это не соревнование. А любовь — не плитка шоколада, чтобы иметь только ограниченное количество долек.       — Ты много об этом думал, я смотрю.       — Сначала для меня это тоже стало потрясением, но я готов ради Макс на все. Принять ее любовь к другому человеку — это лишь малое.       Эл в тот вечер виснет на его шее, опаляя ноздри чем-то ванильным и так живо благодарит, что Лукасу приходится буквально отлеплять ее от себя, чтобы заглянуть в глаза.       — Тебе не нужно за это благодарить.       — Но если бы ты запретил ей, она бы осталась с тобой. Макс сама мне сказала.       — Да, возможно, все так, но только я бы не смог ей запретить. Это сложно объяснить, но я не считаю, что разрешил тоже. Она самостоятельный человек, а не моя собственность.       — Ты мог бы запретить, — упрямо возражает Эл.       — Я просто ее люблю.       — Значит мы теперь с тобой ее главные союзники.       Лукасу нравится, как это звучит. Все эти излюбленные культурой глянцевых журналов «вторые половинки» и «родственные души» кажутся едва ли не пошлыми, оседают под языком тошнотворно-приторным привкусом. Союзники звучит важнее, глубже. Да, с налетом пережитого, но тем не менее так, словно они и в дальнейшем против всего мира и горой друг за друга. Взрослые люди, которые делают свой выбор быть вместе, а не слипаются общей травмой, чтобы друг об друга гнить, травиться общим ядом.       Напрасно кажется, что с изменением их статуса ничего не поменяется.       Макс все больше времени проводит с Эл, но выглядит парящей, почти танцующей и совсем не прибегает к пылящейся в стороне коляске.       Вжимаясь носом Лукасу в грудь поздно вечером, она извиняется, что редко с ним теперь, но он, не кривя душой, понимает: у девчонок в самом разгаре так называемый конфетно-букетный период, их захлестывает новизной и остротой нового, неизведанного. Да, ему одиноко, но знание о временности успокаивает. Скоро Макс будет лучше балансировать между ним и Эл.       С ним все в порядке, пока Макс приходит к нему, укладывается под бок, спит рядом каждую ночь, будит во время кошмаров. Ее собственные теперь приходят все реже.       А потом, спустя пару месяцев, возвращаются с новой силой.       Эл все чаще у них, а не в квартире, которую делит с Уиллом и Майком. Лукас не имеет ничего против, она все еще его друг, пусть и встречается с его девушкой. Он то и дело натыкается на их нежные объятья, сочные поцелуи, взволнованные касания, но главное — на тоскливый взгляд Макс, когда Эл пора уходить.       Лукас сделает все, чтобы не видеть эту горестную тень в ярких, не испорченных сумасшедшим Первым глазах.       Предложение поменяться квартирами с Уиллом и Майком сначала кажется дикостью даже ему, но после четырех часов гипотетических обсуждений, примерно полторы дюжины бутылок пива и наблюдения в дверном проеме ванны за тем, как терпеливо и трепетно Уилл держит ужасно длинные волосы Майка, пока тот склоняется над унитазом, решение принято.       Эл повезло больше всех — ей не нужно переезжать, но она помогает всем собирать вещи, а главное — транспортировать их до взятой в аренду машины. Лукасу хочется шутить о том, что менять местами кровати незачем — они с Макс могут сдвинуть стоящие у стен полуторки и положить один матрас, а Майку и Уиллу уже давно пора спать в одной, но он молчит. Парни разберутся сами.       Беда в том, что это решение идет на пользу всем, кроме него. Звуки поцелуев, шепот и смешки всегда стоят в ушах, когда они втроем дома. В одну из ночей Лукас просыпается от кошмара и обнаруживает, что Макс рядом нет — он и уснул без нее, уставший после подработки.       Такого еще не случалось. Макс всегда возвращается к нему, даже если речь идет о чертовой Преисподнии!       Он не хочет устраивать скандал, но обида изнутри выжигает все принятие и смирение, что всегда при нем, когда речь идет о Макс. Лукас мечется по комнате, не желая выходить, пока не совладает с эмоциями, не чувствует себя вправе разрушать идиллию и выплескивать свою боль. Кажется, в такие моменты, людей сравнивают с тиграми. Иронично — на груди красуется как раз один, застиранный, с въевшимся намертво пятном от чего-то, что уже невозможно идентифицировать.       Таким его находит Эл, тихо проскальзывает в спальню и затворяет за собой дверь. Она босая, и это первое, что бросается в глаза. Ночная рубашка, застиранная не хуже его надетой на скорую руку футболки с эмблемой Старшей школы Хоукинса, всклоченные ото сна волосы, а на щеке отпечаток подушки — Эл такая трогательная, что даже злиться на нее не выходит, он давно этого не умеет, еще с того самого первого раза, когда она его хорошенько приложила головой.       — Ты злишься, — говорит она, присаживаясь на кровать.       Лукас знает, что ее робость обманчива. Она нежная, как цветочные лепестки, но может переломить кости силой мысли. Уронить вертолет. Заставить землю под ногами разойтись.       Губы припекает потребностью ответить, но он молчит. Все острые, горькие и кислые слова остаются во рту, он сдерживает их пока, но боится, что если рот откроется, то он сломает все. Вообще все.       Они так и молчат. Эл вообще не словоохотлива, и, как ни странно Лукас не чувствует напряжения между ними сейчас. Пусть он знает, что у нее и Макс совершенно наверняка меньше пяти часов назад был секс, пусть Эл знает, что Макс и Лукас сами трахались еще прошлой ночью — это не беспокоит обоих.       Но что беспокоит тогда?       — Мы утратили равновесие, — снова подает голос Эл.       Это на удивление меткое замечание.       Этим они и отличаются от всех тех, кто за время, минувшие с сотворения мира пытались строить отношения втроем: Лукас и Эл не конкуренты, они заботятся друг о друге тоже, пусть без сексуального подтекста.       — Да, — легко соглашается он, понимая, что вся вязь непонятных слов исчезла. Не спускается обратно в нутро по пищеводу и трахее, а просто испарилась, словно она имеет физическую оболочку, а Эл стирает ее в порошок.       — Я сказала Макс, что хочу секса с тобой.       Лукас давится воздухом.       — Макс будет с нами. Если ты согласишься, конечно.       — Зачем? — сипло, сквозь внезапный кашель и чувствительные увесистые шлепки по спине, спрашивает Лукас.       — Много причин.       — Не вижу ни одной.       — Макс разрывается между нами, — называет Эл самую очевидную. — А у меня никогда не было секса с мужчиной, а тебе я доверяю. Я как-то просила Майка, но он раскричался, что не нормально обращаться с этим к бывшему парню, да еще и Уиллу пожаловался, и я слушала долгую нудную беседу про секс по любви.       — Они не совсем не правы, — замечает Лукас, все еще не понимающий, как разговор вообще зашел об этом.       — Но я вас всех люблю!       — Но не той любовью, при которой занимаются сексом!       — Откуда ты знаешь? — она упрямится. — Я фантазировала о всех вас!       — Даже о Уилле?       — Нет, он же мой брат!       Это все отдает таким абсурдом, что Лукас всерьез думает, что все еще спит. Симпатичная девушка-супергерой предлагает ему секс втроем, а он перебирает в голове отмазки и оправдания отрицательному ответу!       — Что Макс сказала обо всем этом?       От этого ответа многое зависит. Он тешит себя тем, что знает ее достаточно хорошо, чтобы разгадать подоплеку, запрятанную в любых ее словах. Лукас не учитывает то, что после всего произошедшего Эл знает ее тоже.       — Она сказала, что решать все равно тебе, и что она не против, но…       — Но?       — Но по ней было понятно, что ей не хочется тебя делить.       Внутри теплеет. Этот костер согревает его от и до, Лукас чувствуют жгучую потребность опалить свои пальцы об огненные локоны, опалить губы об язык пламени в дурацком порыве. Стоит верить всему этому?       — А вдруг тебя? — спрашивает он, разрываясь между сомнениями и желанием утопиться в страстных искрах.       — Нет. Она так и сказала «А почему тебе для этого обязательно нужен Лукас?».       — Звучит так, словно она была готова отпустить тебя к кому угодно, — сбитый с толку этим продолжает он.       — Ну, наши правила действуют для всех. Ты тоже можешь быть с кем хочешь, иначе это нечестно.       Лукас об этом даже не думает, ему никого, кроме Макс не надо. Эл, такая трогательная в своей ночной рубашке, буквально предлагает ему себя — не сейчас, но в перспективе, — и он чувствует от этого волнение, не ураганом сминающее возбуждение, но оформленный, тревожный интерес.       Макс встречается с двумя людьми одновременно, и это просто понять, потому что для нее Лукас сделает все. Но представить себя в ситуации, где у него есть кто-то еще? Сложно. Это рушит, сминает, на манер исписанного бумажного листа, все известные ценности и установки. Считается ли изменой то, что оговорено? Макс не изменяет ему с Эл. Да, иногда его тоска берет от вида их нежных касаний и поцелуев, но чаще Лукас только рад, что когда его нет рядом — Макс не одна.       Воспитанный любящими друг друга и своих детей родителями, он сложно свыкается с представлением о том, что отношения могут выглядеть вот так. Для других — может быть, но самого себя всю жизнь Лукас представляет в крепких и долговечных отношениях с одной единственной. Они вместе с тринадцати лет! Да, с перерывами на расставание, на войну и на отстраивание самих себя после, но любовь не меркла ни минуты на протяжении минувших лет.       Макушка-маяк — его ориентир уже больше семи лет.       — Нам нужно обсудить это всем вместе, — решительно говорит он. — Для меня это слишком странно. Но я совру, если скажу, что не заинтересован.       Эл улыбается. У нее красивая улыбка, и Лукас чувствует прилив нежности к ней. Ему теперь можно смотреть на нее, как на девушку — он сам разрешает это себе, и внезапно заинтригован тем, какова ее кожа на ощупь, каковы на вкус ее поцелуи и как звучит ее тело в дарящих наслаждение руках.       Разговор не откладывают.       Макс нервничает, выбиваясь из привычной картины резкими движениями и напряженностью плеч. Это не совсем здорово, но Лукас обожает, когда она такая вот уязвимая и беззащитная, потому что в такие моменты этот огненный вихрь — пламя свечи. Все еще светит, все еще может обжечь, но такое маленькое, трогательное и только его, что он в лепешку разобьется, оберегая его от непогоды и от чужих глаз.       Лукас сделает для нее все.       — Если ты не хочешь ничего такого, — шепчет он, мягко обнимая ее за плечи, — мы не будем. Такое имеет смысл только если всем будет комфортно. Смысл же в удовольствии.       Макс чуть расслабляется в его руках, утыкается холодным носом в небритую щеку. Фиксируется в моменте.       — Я не понимаю, как к этому относиться, — говорит она честно. — Мне любопытно, мне даже хочется, но я боюсь того, что могу почувствоваться в процессе.       — Мы можем остановиться в любой момент, — Эл с улыбкой протягивает руку, чтобы переплести их пальцы, но потом кладет вторую свою ладонью вверх, как бы намекая Лукасу замкнуть цепь.       Он видит в ее глазах отражение свой нежности, когда та смотрит на Макс. К такому на удивление просто не ревновать. Их пальцы переплетаются.       — Да, — соглашается он. — Может, есть вещи, которые ты точно не хотела бы делать? Или что-то, что не стоит делать мне с Эл?       Макс жмурится. То ли заглядывает внутрь себя, то ли пытается смириться с тем, что уже есть в ее голове. В конце концов, это она инициировала расширение границ и ей явно не хотелось быть той, кто пойдет на попятную — это слабость, это трусость. Макс ненавидит чувствовать себя такой — Лукас знает.       — Не целуйтесь, — на выдохе говорит она, и словно ждет, что они начнут спорить.       — Вообще никак или только в губы?       — В губы. Не целуйтесь в губы.       — Хорошо.       — Без проблем.       Лукас удивлен, что он сам так спокоен. Наверное, для равновесия, чтобы Макс точно могла на него положиться — он всегда старается быть ее опорой. Готово ли его плечо стать опорой для еще одной совершенно магической девчонки? Готов ли он к сексу с кем-то, кроме Макс?       Картинки возникают сами собой — смутные, но обжигающе горячие, такие, что ему еле хватает сил не спросить о том, когда же они приступят.       День Икс, на самом деле, не отличается от рядовой пятницы. У Лукаса с утра пары, потом тренировка, а затем смена на автомойке, после которой он забегает к Уиллу и Майку забрать половину мясного пирога, переданного Джойс для Эл.       Знание того, что ждет его по возвращении домой разгонят кровь по венам и волнением скручивает внутренности. Свечи в их спальне явно идея Эл, но то, что он еще недавно сравнивал с таким огоньком Макс, греет сердце на физическом уровне, словно все эти многочисленные огоньки дарят свое тепло, а не только уютно освещают комнату.       Поцелуй Эл и Макс отличается от тех, которыми они раньше обменивались при нем — голодный, скользкий и громкий. Лукас не относит себя к любителям понаблюдать за девочками, но они вдвоем — это до одури жарко, это плавит кровеносные сосуды, что стремительно несут кровь вниз.       Теплые руки тянут его в мягкие объятья и происходящее превращается в переплетение рук, ног, губ. Только сейчас Лукас замечает, как взволнована Эл, — она кажется ему сильно младше своих лет. Макс берет ее расслабление на себя, и так приятно видеть ее увлеченной, даже если не им. Отпустив свои тревоги, она умело и молчаливо руководит процессом, направляет, переставляет, синхронизирует.       Это не секс — музыка, которую они посвящают друг другу через трения, тихие стоны и влажные звуки. Новизна происходящего умножает блаженство, но Лукас все равно цепко следит, чтобы пламя Макс не затухало, а только разливалось жаром, распространяясь по всей поверхности постели, стен и их тел.       Контрастно то, какие они между собой не похожие, какие сильные, но разные в своей силе, какие в чем-то несмелые, а в чем-то сносящие, как ураган. Лукас готов дарить удовольствие каждой, и чувствует ответную взаимность, когда губы Макс танцуют на его губах, а Эл впивается пальцами в бицепс, всем телом реагируя на его толчки.       Они засыпают все втроем, и это тоже правильно после такого головокружительного опыта разделенной близости.       Теперь Лукас смотрит на Эл чуть иначе — с большим вожделением, но если Макс только заикнется о том, что больше ничего такого не повторится, он согласится легко и без сожалений.       Он сделает для Макс все.       Совместный сон не входит в привычку, Эл всегда ложится в выделенной комнате, отдельно, ровно до тех пор, пока Лукаса не будит среди ночи слишком знакомые звуки — стоны не удовольствия, а ужаса, громкие, почти животные. Всего мгновение нужно ему, чтобы понять — Макс рядом, совершенно спокойная, с ровным дыханием и разметавшимся по подушке костром, а за стенкой кошмар скручивает другую несчастную.       Он почему-то думал, что Эл удалось избежать их участи вскакивать среди ночи в холодном поту, но прямо сейчас он сжимает в руках подтверждение своей ошибки.       Эл сонно моргает, ее лицо мокрое от слез. Она засыпает головой на его коленях, крепко-крепко вцепившись в руку — в такой позе их находит под утро Макс в его старой футболке на голое тело и тихо предлагает спать всем вместе уже всегда.       Лукас не знает, к чему все это приведет в итоге, ему бывает страшно, что стоит одному звену из цепи погнуться и покорежится — все посыплется, ничего не выйдет сберечь.       Он знает лишь то, что сделает для Макс все и просто надеется, что этого всегда будет достаточно.