Эротическая постановка.

— Тсукаса, ты мне доверяешь? — Доверяю. Тсукаса жалеет об этих словах последние минут двадцать. Первое правило отношений с Руи Камиширо: если в два часа ночи он со слащавой улыбкой спрашивает о доверии, ни за что нельзя отвечать ему словом "доверяю". — Отлично! Тогда собирайся, я хочу сделать тебе сюрприз! Второе правило отношений с Руи Камиширо: нельзя соглашаться на ночные сюрпризы, которые идут после вопроса о доверии. О таком явно не спрашивают перед романтическим ужином в элитном ресторане, который полностью выкуплен лишь для вас двоих на эту ночь, нет. О таком спрашивают только перед тем, как завязать глаза чёрной повязкой и посадить в машину, увозя в совершенно неизвестном направлении. Спасибо хоть на том, что он посадил его на заднее сиденье, а не закинул в багажник ради обострения мыслей о том, что его везут в лес. И рот скотчем не заклеил, точно. За это явно стоит сделать поклон в ноги своему любимому парню. Хотя, ещё далеко не факт, что ему не заклеят рот в ближайшие пару минут, потому что изо рта Тсукасы то и дело вырывались вопросы о том, куда они едут, почему на его глазах повязка и что вообще происходит. Мысль о том, что его всё же везут в лес отчаянно боролась с безграничным, чёрт бы его побрал, доверием. И, кажется, теория о продаже на органы и расчленении скоро бы окончательно укрепилась и стала единственной, в которую Тсукаса охотно верил, если бы машина, наконец, не остановилась и Руи бы не завёл его в какое-то здание с просьбой не издавать ни звука. — Руи, ты прям совсем не хочешь мне ничего объяснить!? — он яростно шепчет эти слова, стараясь всё же не нарушать тишину, о которой его любезно попросили. — Ты всё поймёшь уже через пару минут, а сейчас, — Руи, похоже, нарочно приближается к чужому уху, — просто доверься мне и помолчи, иначе нас могут поймать. От вкрадчивого шёпота и пальцах на плече, что так бережно вырисовывали неизвестные загогулины, тело само собой покрывалось тысячей мурашек, а наружу так и просился отчаянный, шумный выдох, умоляющий одним своим существованием продолжить эти гадкие издевательства. Особенно когда он так нагло шепчет о том, что их могут поймать, пока сам Тсукаса всё ещё не имеет ни малейшего понятия о собственном местоположении. Ему это всё не нравится, ой как не нравится. Но он потакает чужой просьбе, повинуется рукам, которые ведут его куда-то вверх по лестнице и смиренно останавливается, вероятно, перед дверью, когда его просят подождать. Краткий щелчок. Запястье хватают и тянут на себя. Повязка с глаз слетает от легкого движения чужой руки. — Ну как тебе? Это стоило твоего ожидания? Камиширо улыбается, обхватывая чужую талию, пока Тенма искренне мечтает влепить своему возлюбленному жгучую пощёчину. Как, вот как можно было додуматься в ночи пробраться в театр, в котором они сами работают? — Руи, мать твою, ты серьёзно? — Тенма процеживает слова через зубы, шипит, подобно гремучей змее, которая предупреждает о скором нападении, — Мысль об угрозе увольнения и о проблемах с полицией не посещала твою дурную голову ни разу? Как мы вообще попали сюда и, главное, ради чего!? — Ну, незаметно одолжить ключ от заднего входа было не такой большой проблемой, а дверь в зал... Что ж, как показывает практика, она легко поддаётся взлому, — он ехидно посмеивается, притягивая Тенму ещё ближе к себе, — неужели ты так зол на меня? Может, в таком случае тебе стоит просто... — Это богохульство! — он убирает чужие руки со своей талии и отходит на шаг. —Камиширо, я повторю ещё раз специально для тебя: секс на сцене — это богохульство! На сцене, в гримёрке, за кулисами: не важно где! Это театр, а не место для удовлетворения собственных потребностей! — Вот оно как... — Камиширо состраивает задумчивый вид, скрещивая руки на груди. — Но разве театр сам по себе не является местом для удовлетворения собственных потребностей? Потребность в духовном развитии, потребность в реализации творческого потенциала, потребность во внимании к своей персоне... — Так-то оно так, но... — К тому же, ты разве не знал, что на этой же сцене ставят эротические постановки? Жанры в наше время дошли и до такого, — он делает шаг навстречу, зажимая возлюбленного у стенки, загоняя его в угол не только словесно, но и физически. — Если бы ставили, то я бы был в курсе! — Тенма больше не пытается отпихнуть Камиширо, но и не даёт одобрения его действиям. — Когда мы приедем домой, я могу показать тебе запись одного из таких спектаклей, — кажется, что он хочет наклониться и начать выцеловывать чужую шею, но всё же не делает этого, видя в глазах напротив отчётливое недовольство, — ты так злишься на каждую мою выходку, но всегда успокаиваешься, так что я не понимаю, когда действительно перегибаю палку. Ты можешь просто отказаться, и мы поедем домой. Тсукаса слышит в этих словах нотки нервозности и неуверенности в собственных действиях. Именно поэтому он ему и доверяет: знает, что против его чёткого и окончательного "нет" Руи переть не станет. Но в то же время он слышит в этих словах нотки надежды на то, что Тсукаса всё же согласится на его задумку. И тут Тсукаса не доверяет самому себе: до окончательного "нет" они не доходили ещё ни разу, потому что Тсукаса свои предубеждения и принципы рушит на раз-два перед желанием испытать нечто новое и неизведанное. — Учти, Руи, — он резко притягивает его за ворот рубашки, вынуждая слегка наклониться, — если нас застукают, то я свалю всё на тебя и скажу, что ты заставил меня трахнуть тебя на сцене различными угрозами. А с театральным выдавливанием слёз и игрой паники и отчаяния у меня нет ни малейших проблем, так что поверят именно мне. И только попробуй вставить хоть слово поперёк моих обвинений. — Что ж, хорошо, — Руи улыбается и прищуривает глаза, после переходя с шёпота на привычный тон, — это будет восхитительный спектакль о предательстве и жертве во имя любви! — Хватит орать на весь театр, я не собираюсь доводить всё до премьеры этого спектакля. Тсукаса не церемонится и со всей своей наглостью вторгается в чужой рот своим языком. Руи получит то, чего так страстно желает, только с поправкой на то, что его возлюбленный по-прежнему недоволен его выходкой, и нежничать явно не собирается, потому и отрывает пару пуговиц с его рубашки, пока пытается её расстегнуть во время поцелуя в кромешной темноте. Руи и не возражает, напротив — именно на это он и рассчитывал. Знал, что если приведёт его сюда с этой целью и не получит от ворот поворот, то определённо получит парочку, а то и десяток звонких шлепков по своей заднице. И уже получает, как только прикусывает чужую шею. Боль от размашистого удара расплывается жаром по всему телу, давая чётко понять, что сегодня всё будет вовсе не по его правилам, и это заставляет жалобно скулить, пока возлюбленный так грубо зажимает рот рукой. — Не ты ли при входе сюда говорил мне вести себя тихо и молчать? Почему же сам не следуешь собственным требованиям? Тсукаса ловко перенимает всё от Руи, шепчет в самое ухо также, как и он минут десять назад, заставляет теряться в пространстве и желать большего. Но теперь самому Тсукасе этого мало, и он не сможет спать спокойно, пока не убедится в том, что у его причудливого парня не трясутся колени от того, как же непринуждённо Тсукаса проходится руками и ртом по всем эрогенным зонам, не успокоится, пока не увидит, как всеми уважаемый режиссёр не находится на грани слёз от удовольствия и не захлёбывается в собственных стонах, которые будет вынужден глушить до самого конца. Он обязательно сделает так, чтобы эта ночь откликалась в чужом теле ещё несколько дней, расцветая синяками на коленях и расползаясь тяжкой, ноющей болью в мышцах плечей. Не сказать, что он склонен к насилию и садизму, но раз уж Руи на это напрашивается и безмолвно требует, то отказывать он не станет. Особенно в той ситуации, когда Руи одной рукой, как бы ненароком, дёргает рубильник и включает общий свет в зале. — Камиширо, ты пытаешься довести меня до белого каления? — А ты думал, что мы будем трахаться в непроглядной темноте? Да пошло оно. Тсукаса хватает Руи за руку и ведёт к сцене. Будь что будет, только он с этим разбираться не будет. Все проблемы, которые могут возникнуть — это проблемы Руи, он к ним никак не причастен и нести за всё происходящее какую-либо ответственность не собирается. Он с концами снимает чужую рубашку и, вопреки всякому перфекционизму и мыслям о том, что потом эту рубашку придётся гладить именно ему, комкает её и швыряет на пол, создавая импровизированную подушку. Может, Тсукаса и собирается быть грубым сегодня, но за черту минимального комфорта не переступит никогда и ни за что, даже если того попросит сам Руи. — Раз уж мы на сцене, то превыше всего твои умения и эстетическая картина, да? — Тенма мягко запускает пальцы в чужие волосы, почти сразу же резко оттягивая их назад и, понизив голос, приказным тоном произносит: — В коленно-локтевую, Руи, сегодня будем проверять твою гибкость. Камиширо не смеет ослушаться и делает ровно то, что ему говорят. Правда, не совсем до конца, но Тенма вовсе не прочь надавить любимому на спину и вжать его грудь в сцену, заставляя колени разъезжаться в противоположные друг от друга стороны. — Хорошо, но… — Тенма обходит его с задумчивым видом и присаживается на корточки перед самым лицом, — Недостаточно. Не смей двигаться ни на миллиметр, сегодня режиссёром поработаю я. Он уходит, а Камиширо задерживает дыхание, вслушиваясь в собственное сердцебиение, в то, как Тенма копошится за кулисами, выискивая что-то определённое. И он прекрасно понимает, что конкретно он ищет, а потому не удивляется, когда из-за кулис выходит его парень с самодовольной ухмылкой и бечёвкой в руках. На его лице читалось очевидно саркастичное: "Ты уж прости, но ничего помягче не нашлось, ты же потерпишь, если этот кусок бечёвки немного натрёт тебе руки?". Оба прекрасно знают, что там есть и ленты, и ткани: буквально всё, что угодно, кроме жёсткой верёвки. Камиширо осознаёт, что над ним издеваются, и не может отрицать, что от этого осознания ему становится жарко настолько, будто его отправили на самое Солнце. На деле, разница не так уж и велика: перед ним стоит самая что ни на есть настоящая звезда, и эта звезда горяча до того, что он регулярно находится на грани между здравым рассудком и истинным безумием от этих раскалённых рук. И когда Тенма так нежно берёт его руки и заламывает назад, вынуждая уткнуться лицом в рубашку, Камиширо теряет всякое управление собственным телом и позволяет себе упасть на сцену всем весом. — Всё хорошо? — Не спрашивай и делай то, что делаешь. Ты знаешь, что я в любой момент могу попросить тебя остановиться. — В таком случае, будь добр, контролируй свои телодвижения и не падай на сцену. Тсукаса заканчивает со связыванием рук, стягивает чужие штаны вместе с трусами до колен и поднимает Руи за бёдра, отвешивая звонкий шлепок по одной из ягодиц, за которым, подобно эффекту домино, следует совсем тихий стон сквозь прикушенную губу. И только сейчас он замечает, насколько же хорошо его любимый всё продумал и подготовил. Всё это время проходить с анальной пробкой в заднице и не выдать себя совершенно ничем — восхитительно. — Знаешь, хотел бы я вытрахать из тебя всю дурь, да только дури в тебе от этого появляется в разы больше. Может, мне так тебя здесь и оставить, а самому поехать домой? Что думаешь на этот счёт? Он не знает, что им движет, когда он спускается со сцены и садится перед ней в самый центр первого ряда, закидывая ногу на ногу. То ли хочется просто-напросто подразнить Руи, чтобы неповадно было, то ли самому хочется посмотреть на эту картину от лица зрителя. Первый вариант накладывается на второй, пока Тсукаса не может оторвать взгляд от связанного и хнычущего парня на сцене, которого он сам и поставил в такую непристойную позу. И он не может не представлять, как бы волшебно Руи выглядел, если бы все прожектора были направлены лишь на него, в самый центр сцены, пока он молит Тсукасу сделать хоть что-то. В реальности не хватает лишь освещения, ведь мольба доносится до ушей с невообразимой скоростью, а в штанах от такого становится лишь теснее. — Тсукаса, я сделаю всё что угодно, пожалуйста... — Всё что угодно? Тогда не смей больше приводить меня в наш же театр и так искренне просить тебя поиметь. На несколько мгновений в голову возвращается мысль о том, что к зрительским рядам в любой момент может присоединиться охрана, но эту мысль вытесняет неистовое желание удовлетворения как себя, так и несчастного мученика. Тсукаса быстрыми, уверенными движениями возвращается туда, откуда обычно смотрит на сотни восхищённых лиц и слышит оглушающие аплодисменты. Этой ночью он будет смотреть лишь на одно лицо и наслаждаться здесь совершенно иными хлопками. И всё же, вид у Руи такой плаксивый, что его становится не на шутку жаль, потому он и тянется к верёвке, словесно разрешает ему полностью лечь на сцену, отчего сам Руи категорически отказывается. "Ни у одного тебя хорошая актёрская игра, пробивающая до глубины души" — ухмыляется и смеётся даже в таком положении, за считанные секунды возвращая в чужой разум и тело пылающую страсть и навязчивое желание засадить ему так, чтобы изо рта больше не вырывалась эта ехидная членораздельная речь. Не говоря ни слова, Тсукаса лезет рукой в правый карман чужих штанов и с ожидаемой лёгкостью выуживает оттуда презерватив, а за ним и анальную пробку из задницы. Стягивает собственные штаны с трусами, одними зубами открывает презерватив и раскатывает его на члене. — Если будешь стонать, то я сразу же остановлюсь, учти. Нам всё ещё не нужны проблемы. Тенма крепко держит чужие бёдра и неспеша входит, чувствуя, как Камиширо от этого пробивает дрожью. И от этого хочется лишь больше заставить его распластаться по деревянному, прохладному полу и довести до того, что он будет не в состоянии связать и двух слов, что уж говорить о том, чтобы встать и куда-то пойти. Он начинает медленно, но не оставляет и шанса на привыкание к темпу, увеличивая его с каждым толчком. А Камиширо не знает, куда себя деть от такой желанной грубости, от своей же беспомощности. Пытается разом сосредоточиться и на сдерживании себя, и на том, насколько глубоко и резко в него входят, пока сильные руки не позволяют упасть. Чувства превалируют над всякими попытками думать, и выясняется, что Тенма вовсе не соврал, когда говорил о том, что остановится, как только услышит стон. — Я не могу... — Через "не могу", Руи. Ты сам знал, на что идёшь. Он вновь начинает двигаться, и Камиширо чуть ли не в кровь кусает нижнюю губу. Тенма прав, но это вовсе нечестно, что ему не предоставили никакой кусок ткани или хотя бы руку, которой можно было бы заглушить всю эту развратную мелодию. Он пытается дышать так глубоко, как может, но чужие движения и прикосновения буквально выбивают весь воздух из лёгких. И Камиширо готов поклясться, что когда он чувствует одну из рук на своём члене, то окончательно и безвозвратно перестаёт соображать, где они находятся и какой сценарий у этого спектакля. Оба отдалённо слышат шаги за дверью. Тенма, ранее испуганный до невозможного тем, что сюда может зайти охранник, даже не думает останавливаться. Адреналин пульсирует в висках, а в нижней части живота от этого пульсирует только больше. — Тсукаса, я... — Нет, не сейчас. Он пережимает чужой член у основания, не позволяя кончить, пока они находятся в таком опасном положении. Может, это и делает положение лишь опаснее, но оба, кажется, гонятся за адреналином, как за самым качественным и дорогостоящим наркотиком, от которого накрывает невиданной эйфорией, а перед глазами открывается новая галактика. Камиширо едва слышно скулит, пока сам Тенма позволяет себе обронить тихий стон, чувствуя, что с каждой секундой приближается к разрядке. Шаги отдаляются, пока не затихают окончательно, и Руи чувствует, как рука на члене разжимается и ему наконец позволяют отпустить финальный стон, получившийся даже сквозь сомкнутые губы оглушительно громким. Следом кончает и Тсукаса, у которого со сдерживанием своей громкоголосости дела обстоят не намного лучше. Он выходит, и в эту же секунду тело перед ним опускается на пол, сразу же шипя от соприкосновения чересчур чувствительной плоти с грубым деревом. Тсукаса быстро развязывает верёвку на руках и заботливо помогает перевернуться на спину, пристраиваясь рядом. — Я с тобой и твоими идеями скоро с ума сойду, честное слово, — Тсукаса вздыхает и поворачивается лицом к возлюбленному с улыбкой, — но, как и всегда, я не жалею о том, что согласился. — А знаешь что? — Руи смеётся, вызывая у лежащего рядом искреннее непонимание. — На охране сегодня работает мой хороший друг, которого я заранее предупредил обо всём и специально попросил походить по второму этажу. — Ты такой дурной, Руи. Были бы у меня силы, я бы тебя прямо здесь и сейчас убил, — он переворачивается обратно на спину, кладёт руку на чужую шею и совсем слабо, шуточно душит, — твоё счастье, что сейчас я совсем слабый и безоружный. Руи усмехается и ложится на Тсукасу сверху, мягко целуя шею. — А когда у тебя будут силы, ты уже простишь меня и от желания меня убить не останется и следа. — Да, как и всегда.