𓆩♡𓆪 𓆩♡𓆪 𓆩♡𓆪
Педаль газа утапливается в пол, руки до перенапряжённых мышц предплечий сомкнуты на обивке; Люцифер в тысячный раз сотрясает ругательством пустой воздух, жалея, что ему приходится сегодня — именно сейчас — плестись по дороге, медленно ехать до пункта назначения. В такие моменты он особенно сильно скучает по струящемуся вдоль тела ветру, прикосновения которого не сдержать металлическими стенами клетки. Его байк — продолжение собственного тела, ботинки кажутся почти приклеенными и в точности повторяющими каждую зазубрину на водительской подножке, а ладони крепко и точно сцепляются с резиной, обёрнутой вокруг рулевых направляющих. Машина — это хорошо, более безопасно и в некоторых моментах удобнее, но насколько медленнее и теснее харлея она ощущается. Сегодняшний день в Астории решает быть одним из серых и дождливых, что вовсе не является неожиданностью, серый асфальт насыщается влажностью, становясь темнее на фоне зелёного леса. Люцифер бы предпочёл бьющие по лицу, моросящие капли прохладного дождя, но сейчас нет возможности делать выбор — он двигается по пустому шоссе на пределе сил пикапа, выжимая самую высокую из скоростей, игнорируя любые ограничения. Со штрафами, — если превышение скорости будет обнаружено одной из тех, недавно понаставленных камер, — разберётся позже; десять минут езды на харлее превращаются в восемнадцать. Он издалека наблюдает за тёмно-угольными столпами дыма, взвивающимися над насыщенно зелёным массивом, и его нутро заполняется такими же мрачными, идеально чёрными в перспективах размышлениями. Предчувствие настаивалось, набиралось крепости на протяжении целой недели — за несколько дней до того, как он обнаружил в клубном доме подсказку; за несколько часов до первого заседания в Церкви с тех пор, как Грешники перестали быть теми, кем считали их все вокруг.пятью днями ранее
Он и Винс Уокер прибывают к воротам компаунда одновременно — поездка в утреннем холоде всегда помогает очистить голову, сбежать от наступающих мыслей. Эта не стала исключением — Люцифер избавился от стоящего перед глазами образа Вики: такого же бесцветного и сливающегося с пространством, как она сама, — теперь время задуматься о по-настоящему важных вещах. Его отец уже здесь — старый байк он рассмотрел припаркованным у бара, — так что остаётся лишь войти в здание и разместиться в комнате для заседаний. В торопливом темпе преодолевая двор, они встречают у двери Дино — выражение беспечности на его лице скрывает настороженность, — Люциферу известно, что в случае опасности тот немедленно достанет из-за пояса джинсов пистолет. Он входит вслед за ними и запирает засов, отрезая бытие мирных жителей от оставшихся и живущих здесь представителей Грешников. Сейчас Дино был тем, кем — все они надеялись — не придётся больше быть никогда: охранять клубный дом не было необходимости, если здание являлось лишь местом для жизни и нескольких, редко проводимых вечеринок. Такой, какая была вчера. Изредка всем и каждому нужна была доля свободы и празднества: старым мемберам хотелось забыть о скучной повседневной жизни — тогда такие сборища становились для них вечером воспоминаний, лавированием в былые времена, когда сталь, металл и порох окружали завёрнутые в кожаные куртки и жилетки фигуры; проспекты, так и не получившие цвета и нашивки, с воодушевлением выслушивали пьяные разговоры, после чего принимались получать бонусы байкерской жизни в виде кучи надрызганных вхлам, накурившихся сучек, способных за один раз обслужить не меньше двух, не отходя при этом от кассы — прямо в общем зале. Ни одних, ни вторых не смущало наличие людей в комнате, да и в этом месте никогда — сколько Люцифер себя помнит — не было места смущению и замкнутости. Если хочется уединения — вали в свою комнату; если нет — вот тебе и бильярдный стол, на котором, если рост позволяет, ты можешь нагнуть какую-нибудь цыпочку; или, если уж совсем хочется, можно зайти за барную стойку и попросить отсосать за ней. Как будто приходилось просить. С тех пор, как ему разрешили посещать компаунд, он ясно понял несколько вещей: не стоит слишком бурно реагировать на раздетых сучек; не стоит за ними подглядывать, как бы ни было интересно; и, если ты всё же пошёл на поводу детского интереса, прячься лучше, ведь Грешники с удовольствием надерут тебе зад, а отец вовсе не спасёт — поможет им. Сейчас здесь совсем иначе: тихо, почти мирно, вечеринки сократились до одной-двух в неделю — и то на выходных. Стены дома уже не так крепки, как прежде, лишь в фундаменте остался неискоренимый дух свободы и силы, залитый бетоном и кровью. И уж точно по прошествии этих лет никто не ожидал… Скрип дверных петель на давно не используемой комнате заставил круговорот мыслей затормозить, заморозиться; Дино молчаливым стражем проследовал за ними. Пространство для заседаний ограничивается четырьмя стенами — внутри камня и на поверхности высечена история: целый мемориал, зал славы — его вычищенная и отмытая от преступлений версия, — только если не наполнен голосами, чьи обладатели решают, кому жить, а кому нет. Все знали, что церковь оставалась закрытой не потому, что жизнь клуба стала близка к правомерной, а потому, что гордиться там нечем; и большинство из тех дней, что следовали после очередного собрания, хотелось выжечь из памяти и стереть. Вернуться сюда — острая необходимость, в прямом смысле ножом воткнутая в спину их Президента. Одна половина Грешников была рада не возвращаться сюда, вторая лишь молчала об этом. Выделанный из крепкого, толстого дерева стол круглый, но не стоит обманываться — никакой это не британский эпос, а сидящих вокруг едва ли можно назвать рыцарями. Люцифер знает всех и каждого, помнит о тех, кто никогда больше не займёт своего места. Все их секреты — общие: каждая украденная жизнь, каждая перевезённая через границы штата партия наркоты. Их связывает не только это, разумеется, но именно такая грязь — бетонная, липкая, застывшая на подошвах мотоциклетных ботинок — навсегда удержит вместе. И надо ли говорить, что каждого, кто смог уйти, до настоящего момента отслеживают. Потому как и они посвящены в тайны — значит, имеют влияние; значит, могут быть опасны. Вряд ли станут — большинство из тех, кого отшили, по-прежнему жалкие, трусливые куски дерьма. Но всегда найдётся тот, кто сильнее. Быстрее. Озлобленнее. А врагов у клуба было немало. Его отец — сама непоколебимость. Эта маска прирастает к его лицу, как только вновь приходится вспомнить о прежней роли. Жёсткий и неумолимый, жестокий и кровожадный. Люцифер видел его в действии, учился у лучших — лучшего, — а потому ни в ком из присутствующих никогда не зарождалась и малая доля сомнений в ожидающей его должности. Вице-президент, второй по значимости, он занимает место по правую руку от отца, Геральд — их сержант, офицер по оружию — уже сидит по левую. Молчаливое непонимание оседает на плечи собравшихся, шеф полиции более насторожённый, чем обычно, — его присутствие в святая святых инородно, но никто и слова против не высказывает. Они ждут. Поразительное единение, командная работа — такая не забывается, не покидает головы и тела бывших членов клуба. Наконец, Сэм Кристи прочищает горло: — Спасибо, что присоединился к нам, Винс, — тот кивает, а През слегка ёрзает на деревянном стуле, после чего вновь обретает стоический вид. — Всем известно, что мы давно отошли от дел. Ничего противозаконного, именно поэтому шеф Уокер находится здесь. Мы могли бы всё решить сами, по-старинке, — некоторые из стоящих у стены кивают, но Люцифер не может распознать ярого возбуждения озвученной перспективы. — Но многие уже имеют детей, семьи, поэтому риск не оправдан. И я не стал бы просить о таком. Любое посягательство на клуб — моя ответственность, я от неё бежать не стану, даже если кое-какие вещи подзабылись. Люциферу хочется вздохнуть поглубже, поторопить, сократить эту речь. Озвучание очевидного, незыблемого, — его отец никогда не слыл лгущим ублюдком, — поэтому эта муть кажется бессмысленной. Как ненужная прелюдия, глупая табличка «Купание запрещено!» на пляже в исступляющую жару. Но ведь именно такая обращает на себя внимание, заставляет следить в оба глаза, прислушиваться к шуму волн и приглядываться к тому, что прежде ни за что бы не привлекло. — Сегодня утром я вошёл сюда впервые за долгое время, — его голос отражается от стен, скользит по потолку, кружит над единственным в помещении небольшим окном, отчего комната плывёт в практически полной темноте. — Причина в этом. Рука, покрытая выцветшими рисунками, с тяжёлым хрустом опускается на столешницу, сотрясая мебель. Под ней — белый лист. Или был когда-то таковым. Начерченные на нём слова нечитаемы, но их произносят вслух: — «Свершённое вами непростительно. Не обманывайтесь тишиной», — произносит ровно, грохочущим басом. — Это не слишком похоже на угрозу, През, знаешь? — насмешливый рёв разрывает молчание, Эббот «Дог» Долински — один из старичков; чуть старше Люцифера, того и пришили раньше. — Я имею в виду… — он слегка запинается, когда каждый из троих во главе стола бросает на него взгляд, — …чё-ё-рт, ну, блядь, это какой-то бред, так ведь? — он озирается по сторонам, ища поддержки. — Под посланием цифры, — оповещает През; это финальные слова на пути к полнейшему вакууму, заставляющему лишь одного непосвящённого — Винса — дышать в привычном ритме. — Ты их знаешь, Дог, все знают. Это была правда. Высеченные на рёбрах семнадцать цифр, выжженные в памяти безо всяких исключений — ты мог быть пьян или находиться при смерти, но не назвал бы их вслух, нет, но не оттого, что их забыл. Любой, кто знал эту последовательность, был причастен постфактум — туда не допускались проспекты или хандэраунды, никогда. Это место было их личным кладбищем, тем самым пресловутым складом или доками, где при свете луны совершаются самые разные преступления. У некоторых из них есть срок давности — и он уже вышел, — но есть и особые. Те, о каких не забывают. — Кого мне проверить в первую очередь? — Геральд тут же включается, пока в голове Люцифера перебираются имена; одно лучше другого, отсутствие фаворита, полная обездвиженность. — Какова в этом моя роль? — голос исходит от Винса, который, сложив руки в карманы, стоит у выхода, не касаясь стены; Люцифер видит, как тому тяжело — последствия раны дают о себе знать, — и уверен, что у него достаточно работы по расследованию этого загадочного случая. — Мы делаем всё чисто и прозрачно, шеф, — обозначает Сэм. — Мне нужно, чтобы ты был в курсе. Я контролирую своих, а ты предупреждён, вот и всё, — он выдыхает почти устало. — Никто не горит желанием, блядь, отправиться за решётку. Или зайти на второй круг. Люцифер тут же думает об Ади, который совсем скоро должен вернуться из тех каменных стен, что окружали его в последние несколько лет, и искренне, с внутренним рёвом злится. Если бы его самого решили осудить за всё совершённое во имя клуба, он бы не вышел никогда; но этот пацан сам был жертвой. Некоторым семьям просто не стоило быть. В головах некоторых людей должна была быть построена защита от таких ситуаций — грёбаной матери Ади не стоило выходить замуж, вот и всё. Весь мир несостоявшейся семьи Макбрайдов был бы разрушен по щелчку пальцев — даже не так: не пришлось бы ничего разрушать. Эффект бабочки — вещь дуальная, с серой моралью, неоднозначная. Но ведь никто и не сказал, что стало бы хуже — просто по-другому. — Всех, с кем случались стычки, — Сэм, наконец, отвечает Геральду. — Начни с соседних штатов. Имена тебе известны. Выясни местоположение, даже если эти хрены на грёбаной Аляске. Люцифер думает, что сейчас совершаются две ошибки. Во-первых, не стоит сбрасывать со счетов обычных мемберов — не тех, кто был доволен своим местом казначея в клубе, а после ухода решил не лишаться знакомой ему обстановки; стоит обратить внимание не только на врагов, но и на приближённых — в конце концов даже семья предаёт. Им ли с отцом об этом не знать. Во-вторых, на кой чёрт надо было созывать всю эту компанию? Ему не нравится сама мысль, что это небольшое послание может разворотить в их мерном существовании адскую бездну. Нельзя допустить, чтобы эта хрень обернулась войной. — Свяжись с этими чокнутыми, где бы они ни были, — дополняет През, подразумевая, конечно, группу кочевников; они зовут себя Всадниками и представляют сущий беспорядок и хаос, но их образ жизни подразумевает владение слухами, информацией. — Пусть тащат свои задницы сюда немедленно. — Думаю, на этом закончим, — Люцифер сам обретает голос, смотря в похожие на свои глаза; его отцу действительно не стоит становиться настолько эмоциональным: такое пугает и настораживает куда сильнее, им это сейчас не нужно. Отец смотрит на него лишь пару секунд, а потом вдруг резко кивает. Они нечасто сходились во взглядах — не то чтобы Люцифер часто озвучивал своё недовольство решениями Президента, но всё же эта стена казалась порой чересчур плотной и ощутимой. И не только для них двоих. Сейчас сговорчивость отца виделась ему замаскированной под белый двадцатидюймовый штакетник кирпичной стеной — в слегка за двадцать он стойко принимал любое замечание, плыл по течению, изредка делился своими идеями; сейчас даже намёк на недовольство отца его действиями откликается разгорающимся пожаром. И это вполне объяснимая вещь. Их по-прежнему связывают Грешники, но кроме этого? Они остались вдвоём слишком давно, но вместе с этим никогда по-настоящему не сосуществовали как семья — их отношения поддерживались на добром слове с его тринадцати до восемнадцати, а потом Люцифер вступил в клуб, где иерархия была главенствующей моделью, чётко рассортировывающей вопросы кто-кому-зачем. Люцифер переехал из семейного дома Кристи в клубный и ни капли об этом не жалел. Он выдерживал и наслаждался режимом в стенах этого здания, но не желал терпеть это и дома, а иначе просто не могло и быть. В последние пару лет их общение стало больше напоминать то, где отец — отец, а не глава клуба; где сын — сын, а не один из подчинённых. Весь прогресс скатится в пекло и истлеет там остатками их новообретённой жизни. Сгорит — подходящее слово. Люцифер, заглушив двигатель, быстро направляется к машине скорой помощи, задние двери которой распахнуты полностью, — на сидящем у края Сэма кислородная маска прибита ко рту — тот поддерживает её ладонью, глядя куда-то перед собой; он не выглядит сильно пострадавшим — скорее, разозлённым. Смотрит вниз, взглядом вспахивает землю, пока несколько пожарных — Дино, кстати, среди них, заделавшийся много лет назад добровольцем — буравят тяжёлыми ботинками и весом нашпигованных водой шлангов коротко выстриженную лужайку. Влажный воздух пропитан дымом, но дышать тяжело вовсе не от этого — Люцифер взглядом обводит то, что когда-то называл домом; сейчас это место больше напоминает декорацию для хэллоуинской ярмарки со звуковыми эффектами в виде хруста рушащихся конструкций и дымовыми шашками для придания натуральности; их дом был большим — двухэтажным, с четырьмя спальнями, две из которых успешно простаивали до тех пор, пока к ним с переездом Люцифера не добавилась ещё и его детская, большой и светлой гостиной, совмещённой со столовой и кухней. Ремонтом в последний раз там занимались больше двадцати лет назад, а вместе с уходом ответственного за эти изменения человека семейное гнёздышко, что должно было стать для его отца тихой гаванью, превратилось в мрачное нечто. — Какой-то мудак объявляет войну, ты же понимаешь? Люцифер переводит взгляд на отца, чей голос звучит слишком хрипло, будто на грани, и всматривается в его лицо — оно потеряло любой намёк на безмятежность; воинственность высечена в каждой морщине, в расправленных плечах и сжатой ладони, отбрасывающей маску вглубь салона вслепую. — Уёбки не стесняются со спины нападать, — тот усмехается, не ожидая ответа на свой вопрос. — Ты так уверен, что поджог? — Мы несколько лет жили спокойно, сын, — горящий яростью, полыхающий пламенем голос доносится до его ушей, пока глаза блуждают по периметру. — Сначала эта записка, а потом горит мой грёбаный дом, сам-то как думаешь? А он и согласен — правда сквозит в каждом моменте, в каждом выброшенном вверх дымном залпе. — Шеф уже и так знает о наших проблемах, свяжет два и два, — Сэм выпрямляется в полный рост и подходит ближе, желая скрыть разговор. — Возьми клетку и езжай в компаунд, — твёрдо перебивает Люцифер. — Или можешь остаться в моём доме, а я займу комнату. Он знает, что отец, скорее, предпочтёт не обременять своим присутствием, но ему самому ведь куда проще приспособиться к жизни с другими. Если Люциферу надоест делить зоны общего пользования с остальными, то он может даже вернуться домой и пару ночей провести в своей спальне — площадь вполне позволила бы им с отцом не пересекаться какое-то время. — Нихрена подобного, — отвечает Сэм. — Этим салагам необходима дисциплина. И нужно в скором времени начать восстанавливать дом.𓆩♡𓆪 𓆩♡𓆪 𓆩♡𓆪
— Я не хочу отчитывать тебя, Виктория. Ей и самой не хочется этого. Такой тон голоса отца ей кажется незнакомым, чужим, слишком грубым и резким; он не походит даже на тот, каким он разговаривал с ней и Сэми, когда те в очередной раз творили нечто, выходящее из рамок. Сейчас всё иначе, да и проделки куда серьёзнее. Нельзя сказать, что Вики не ожидала разговора; другое дело, что все ожидания будущего снова оказались примятыми происходящим здесь и сейчас, точнее, там и тогда — в комнате Люцифера. Жалеет ли она о случившемся? Однозначно «нет». Возможно, алкоголь помог избавиться от пресловутой сдержанности и нежелания забывать, но впервые за долгое время жизнь без Сэми показалась не настолько пустой и серой, как она привыкла себе рисовать. Брат сказал бы ей, что даже в чёрно-белой картине можно увидеть проблески движения — они мимолётные, еле заметные; тени и складки, изгибы со скручиваниями — это динамичность в статике, но она существует и прослеживается. И Вики сегодня вспомнила об этом, благодаря своей несдержанности, а ещё текиле. Винс стоит у журнального стола в своей гостиной, глядя на забившуюся в угол дивана Вики, и клянётся себе, что будет чаще вспоминать о смысле фразы «бойтесь своих желаний, ведь они действительно имеют свойство исполняться». Он уже и так пропустил слишком многое в жизни дочери — первое свидание, о котором боялся думать с самого момента её появления; знакомство с парнем, который оказался бы, несомненно, абсолютно ей неподходящим ни по одному из параметров; его не было на её школьном выпускном и церемонии вручения дипломов в колледже. Винс не думал, что ему когда-либо выпадет шанс приструнить и всерьёз задуматься о наказании для Вики — ведь она уже совсем взрослая, — но именно в этот момент ему хочется запереть её дома так надолго, как только возможно. Он никогда не был так зол и радостен одновременно, как во время телефонного звонка, полученного им поздно ночью, — в такое время он обычно спит, однако отсутствие дома Вики и ноющая рана поставили крест на привычном режиме. Он был странно — и вовсе не удивительно — рад, что рядом с ней оказался Люцифер; Винс ему доверяет с тех самых пор, как одиннадцать лет назад тот передал в его руки найденную в лесах штата похищенную дочь. Он знал этого парня, наблюдал за его взрослением, был в курсе образа жизни, который вела их семья, и никогда не закрывал глаза на то дерьмо, что творил клуб. И ни за что в жизни не подозревал, что когда-нибудь станет ему благодарен. Снова. Но вот они здесь. — Я не хочу, но, Вики, о чём ты думала? Дочь поднимает на него взгляд и таким обыденным действием сбивает с ног. Дыхание учащается, когда его глаза находят её — миндалевидные, с тёмными, длинными окружающими их ресницами, загнутыми вверх, — впервые за много лет не скрывающиеся за силиконовым слоем, обеспечивающим ей маску. Они цвета хмурого предгрозового неба над Асторией, цвета асфальта после дождя, а зрачки заключены в хаотичный круг золотых искр, напоминающих ему с давних времён всплески праздничных фейерверков. Как долго он был лишён возможности смотреть в них не сквозь обманчивую гелевую дымку, и как долго сможет наслаждаться этим зрелищем? Все нахлынувшие в голову бессвязным набором букв слова застревают в горле вибрацией, но он не может позволить этой вуали радости, накрывшей его с головой, пахнущей чем-то свежим и цветочным, похожим на нежность и ранимость, одурманить себя. Его дочь — взрослая, но это совсем не означает, что он вдруг обязан перестать за неё переживать. Он сглатывает, почти слыша, как этот звук тонет в тишине комнаты, но Вики перебивает: — Прости, ладно? — её голос не дрожит, несмотря на чувствующееся в нём напряжение. — Я знаю, что ты волновался. И должна была позвонить сама, а не оставлять это на… — Кстати, где Люцифер? — до возвращения Вики домой сегодняшним днём Винс сидел в своей спальне и перебирал несколько папок с документами, которые ему удалось забрать из офиса прошлым вечером, поэтому не смог встретить дочь на улице: попросту не слышал звуков приближающейся машины. — Ты не пригласила его войти? — Я приехала не с ним, — в её ответе сквозит нераскрытая тайна, которую она тут же являет ему: — Ади вернулся вчера и… — она замолкает, теперь смотря куда-то сквозь отца, пробивая ему рёбра и мышцы. Вики не хотелось раскрывать этот факт не по той причине, что их с Ади поездка была ничем иным, кроме как прошитой красной нитью неудобством и издевательством над её собственной уверенностью в себе — она знала, как отец расстроится, когда её старый друг — непременно, совершенно точно — откажется от возможности войти в их дом. Они вышли из комнаты Люцифера в компаунде в полной тишине, изредка нарушаемой чьими-то воплями, доносившимися откуда-то, что — как она думала — было общей гостиной. Ади молча дожидался, пока Вики слезала с кровати и натягивала на ноги ботинки; так же не произнёс ни слова, пока она шарила глазами по поверхности тумбочек, и никак не отреагировал на то, что её нога запнулась за порог, когда Вики была готова покинуть дом. Это будет так сложно, как она и представить себе не могла, когда меньше недели назад возвращалась в этот город. Но Вики не хотела видеть на лице и каплю того опустошения, что принесла отцу эта новость, поэтому планировала отговориться тем, что приехала домой в одиночестве. Но одно тянет за собой и другое, поэтому на последовавший за несколькими секундами смирения вопрос о том, где же всё-таки находится Люцифер, она отвечает сразу: — Ему сообщили, что в доме Преза пожар, — она как будто только сейчас складывает в голове две детали пазла, отчего чувствует лёгкое натяжение по-прежнему чуть опухших век, когда её глаза расширяются. — Это значит… Она не успевает договорить, но уже видит отражающееся в глазах Винса беспокойство и появляющееся мгновением позже замешательство. — Что ещё ты слышала? — нетерпение в его голосе наполняет гостиную, отмеряется стуком настенных часов. — Ади сказал, что Дино отправился на вызов, — Вики вдруг понимает, как ей жаль, что она не услышала больше. — Ты хочешь поехать? Пожарные наверняка уже потушили огонь. — Мне нужно сделать пару звонков, — он обходит диван, двигаясь к выходу из комнаты. — Завтрак на кухне, Вики. Уголки её губ слегка приподнимаются от прозрачности родительской заботы, которую она получает будто впервые за много лет, и склеивающиеся под действием теплоты трещины в её сердце тянутся заострёнными краями друг к другу.𓆩♡𓆪 𓆩♡𓆪 𓆩♡𓆪
Она вновь сделала всё, чтобы оказаться в этой комнате, — на этот раз перекатывая на языке один за другим вопросы, которые так хочет задать. Ей пришлось вытерпеть несколько ударов хлыстом — к счастью, их было не много; всё ещё болезненные, до кровавых ран раздирающие незажившую кожу на спине, к которой почти намертво прилип бывший белоснежным хлопок платья, — но теперь не настолько нетерпимые. Терпение — благодетель. Так её учили. Приближается её час. Эсмеральда это знает. Ей так отчаянно хотелось попасть сюда снова; поговорить с кем-то, кто видел мир за стенами — и пусть это было так давно, но неизведанное манит, с каждой выхваченной из воздуха фразой, произнесённой хриплым голосом. Если бы кто-то из сестёр или охранников узнал, что они с пленником ведут беседы, хлыстом отделаться бы не удалось. Сегодня последний шанс, последняя возможность — разорванная плоть должна успеть зажить до Соединения. Предстоящее событие — одно из самых важных в жизни общины; осталось всего несколько лун, прежде чем произойдёт церемония. Её наряд уже готов — тончайшая шёлковая ткань, кусающая тело холодом, белоснежная настолько, что зрачки рассекаются ослепляющими искрами; воротник с тонкой окантовкой под самое горло, длинный шлейф, расшитый блестящими камнями цвета насыщенного вина. Но до самого события необходимо пройти испытание, краем уха она выхватила обрывки разговора Евы с одним из Высших. «Моя девочка справится, — сказала она. — Мы близки к цели, Эсмеральда — одно из главных звеньев в этой цепи». Её тело волокут за собой двое мужчин, придерживая под руки — она благодарна за то, что глаза видят землю, а не небо: иначе высока вероятность того, что раны обезобразятся и загноятся при попадании в них грязи. Тяжёлая деревянная дверь скрипит, выдавая известный факт: это место только для них. Больше сюда не отправляют в наказание никого, кроме неё, — но в ней есть сила, она справится с этой проверкой, получив при этом нечто особенное. Лоб упирается в доски, конечности безвольно падают; исчезающий топот ног оповещает об уединении. — Снова ты? — за словами следует тихий смех. — Конечно, ты. Что на этот раз? Или опять мне угадывать? Она бы и сама посмеялась, вот только сил осталось мало, а расходовать их так бесполезно, когда в голове столько мыслей и вопросов, кажется ей кощунственным. — Сорвала молитву? Или нет, погоди… Он перебирает самые возмутительные варианты: от «не удержала правильный угол наклона к солнцу» до «притворилась, что не понимаешь, где и зачем находишься». Смешок всё-таки вырывается из её горла вибрирующим карканьем. — Значит, ты в порядке? Так ведь, Мими? Она ещё не решила, нравится ли ей такой вариант имени. Ева — её мать — всегда говорила, что решила одарить дочь стойкостью духа, прозрачностью мыслей и красотой вместе с ним. «Мими» показалось ей похожим по звучности с блеянием коз. Но возражать не стала, когда пленник назвал её так в прошлый раз. Он сказал тогда, что Эсмеральда — слишком длинно и помпезно. — Я жива, а это значит… — Всё возможно, бла-бла-бла, — проговаривают устало ей в ответ. Ей отчего-то так хочется помочь ему, но что она может? Создавать иллюзию собеседника? Молчаливого, изредка врезающегося в монолог, чтобы в очередной раз спросить о чём-то, чего не понимает? Она не знает его истории — зачем и почему он здесь? Почему ему не выделили место в общем доме, как остальным новоприбывшим? Или он отступник? Она пыталась спросить лишь однажды у матери, выведать хоть каплю подробностей, чем заслужила хлёсткую пощёчину за неподобающий интерес. Может, стоит поговорить об этом с ним прямо сейчас? Всё равно это их последняя встреча, если можно так назвать общение вслепую через стену. — Расск… — закашливается желчью, покинувшей желудок, но, сглотнув, продолжает говорить, замедляясь между словами: — Расскажи… что-нибудь о… себе. — Я и так только о себе болтаю! — краем уха она улавливает шарканье тела по полу, радуется, что её сосед достаточно хорошо себя чувствует, раз может двигаться. — А вот ты мало говоришь, Мими. Наверное, он не догадывается, что каждое слово не только даётся с трудом из-за повреждений, получаемых перед каждым прибытием сюда, но и произносится сквозь огромную стену страха. Ей нельзя делиться с ним — прямо ей об этом не сказали, но всё очевидно и просто: он чужак, никакой не отступник, а значит опасен; она никогда не видела его на собраниях или общих приёмах пищи — ни разу за всю свою жизнь, а ведь она родилась здесь, — значит, его привели сюда извне. Внешний мир опасен и страшен, люди там живут беспорядочно, большинство из них подвержены влиянию множества пороков. Плохо-плохо-плохо. Ей не должен быть интересен тот мир. — Я так понимаю и сегодня от тебя весёлых историй не дождусь, — со вздохом уточнили из-за стены. — Ладно. И о чём хочешь услышать сегодня? Она думает, выхватывает из скопа мыслей несколько самых важных и произносит выбранную тему вслух, тяжело сглатывая. За её репликой следует молчание. Долгое, почти ощутимое — кажется, что сознание уплывает, погружая её в сонную дымку; внутренности сопротивляются: она приоткрывает веки, смаргивая плёнку, тянет отяжелевшие руки к лицу, желая похлопать себя по щекам и убедиться, что не спит. — Тебя сюда специально прислали, так? В голосе собеседника отчётливо угадывается печаль с оттеняющей её ненавистью, какой она раньше никогда не слышала. Да даже никогда не чувствовала, злость — плохая эмоция, чуждая всем им, вот смирение — другое дело. Но это не совсем правда.одиннадцать лет назад
Её будит грёмкий рёв, доносящийся из спальни матери. Так быть не должно: их дом слишком большой, никаких звуков прежде она не слышала, если только не оставляла перед сном окно открытым — тогда в её видения прокрадывался щебет птиц и шелест листвы под ночным ветром. Сейчас всё идёт не так — это отклонение побуждает встать с кровати и пробраться поближе к маме. Тихо отпирая дверь, она проскальзывает в коридор, едва не запинаясь в подоле ночнушки; кончики волос, собранных в косу, пихает в рот, зажимая их между зубов; движется на носочках, изредка заваливаясь в бок, теряя ориентацию в неосвещённом пространстве. Ничто ей не мешает, пока стены снова не сотрясаются от громких возгласов, теперь складывающихся в слова: — Ты не понимаешь, не понимаешь, Ева! — произносится с придыханием, смешивающемся со всхлипами. — Теперь нам придётся ждать, а мы не должнынедолжнынедолжны… На секунду ей становится слишком страшно — сердце заходится ударами о рёбра, грозясь вырваться наружу и окропить дерево пола кровью; она никогда-никогда не слышала, чтобы Кроули так кричал — всегда собранный, излучавший спокойствие и умиротворение казался ей самой непоколебимостью. Сейчас же он заходится рыданиями, как младенец. Она вышагивает до прохода к комнате, заглядывает за угол, находя глазами место, откуда лучом света ложится золотой след: её мать в своём ночном платье с накинутой на него вязаной кофтой сидит на расстеленной кровати — её голова в ореоле волос огненно рыжего цвета наклонена к коленям, у которых полулёжа свернулась фигура Высшего. Когда морщинистые руки тянут за ткань платья Евы, она сильнее прикусывает кончики волос, успокаивая себя звуком расслаивающегося хруста; нужно срочно уйти обратно, пока её присутствие не замечено. Тем временем, когда в её голове мелькают все за и против, Ева спускается с постели и замирает рядом с Кроули — она безмятежна, вовсе не кажется удивлённой таким странным поведением их наставника. Тонкие пальцы матери теряются в белоснежном, торжественном одеянии Кроули, а всхлипы его, лежащего на сплетённом коврике, теперь больше напоминают частое затруднённое дыхание. — Всё будет хорошо, ты знаешь? — голос Евы, по обыкновению мелодичный и звонкий, слышится теперь заискивающим змеиным шипением. — Мы попробуем снова, и тогда... — Ты глупая, глупая женщина... — Кроули отмахивается от прикосновений, откидывает руку подальше и опирается на предплечье, глядя на её мать снизу вверх. — Будет слишком поздно, слишком поздно! Ладонью отталкивается от пола, с кряхтением поднимается и начинает вышагивать туда и обратно, бормоча себе под нос что-то неразборчивое. — Так нельзя, нельзя, нельзя... Они найдут нас, придут за нами... — Выдохни, — снова осаждает его Ева. — Где мальчишка? Тот останавливается лишь на мгновение, заставляя полы мантии захлестнуться у ног, и выплёвывает: — В клетке, он в клетке. Она видит, как черты лица матери слегка искажаются, после чего вновь принимают обычные, будто намеренно разглаженные формы. — Пусть там и остаётся, пока мы не придумаем что-то ещё. — Возможно, нам стоит... — Даже не думай! — Ева встаёт с колен, игнорируя налипшие на платье ошмётки пыли, и подходит к наставнику, после чего плавным движением оглаживает его щёку прикосновением ладони. — Отступать теперь нельзя, мы подставимся, станет только хуже. — Анабель выглядит всё хуже, Ева, ей не дожить... — И что?! — нефритового цвета глаза расширяются, пылая отблесками свечей, теперь Эсмеральде кажется, что у её матери появился злобный клон. — Вы ведь всё твердите о том, как естественен уход из жизни! Мы сделали что могли, рискнули, и, раз уж ничего не вышло, то обойдётся без своего обряда. — Молчи, Ева, если кто-то услышит... — И что тогда? — Ничего! — гаркнул Кроули, вмиг теряя свою неестественную сдержанность и словно позабыв об истерическом валянии на полу несколькими минутами ранее. — Если хочешь завоевать доверие и быть у остальных из совета на хорошем счету, следи за языком. Считаешь, протаранила себе дорогу, раздвигая ноги, получила дом получше, и теперь можно лицо кривить? — его рука сомкнулась на челюсти Евы. — Думай головой и затыкай свой рот, когда я тебе говорю, — он мгновенно выпускает лицо из своей ладони. — Мальчик останется, попробуем приобщить его к нашей жизни. Будь готова к тому, что его отдадут под твоё попечение. — Я поняла, — отвечает она, отворачиваясь к кровати. — Ты останешься? Она пользуется возможностью ускользнуть, понимая, что совсем скоро может раскрыть своё присутствие, и быстрым шагом направляется обратно в спальню, мечтая вновь нырнуть в мягкий хлопок постельного белья и уснуть крепким сном. Путь назад кажется таким долгим и далёким. На самом деле ей не нравится этот дом — слишком отличается от того, в каком они жили раньше. И не кажется честным обитать здесь, когда другие жители общины ютятся в лачугах гораздо меньших по размеру даже при наличии у них детей. Их учат равенству, но почему-то в её понимании это должно быть иначе… Но наверняка она ошибается. Мама часто говорит, что её домыслы глупы, а потом приказывает ни за что больше не подвергать сомнению слова старших. Это так выглядит ли-це-ме-ри-е? Сестра Аделаида сказала, что это грех, тогда почему... — Вовсе нет, — она порывается оправдаться, не желая ссориться с единственным человеком, который её слышит и слушает. — Я... Мне хочется узнать тебя поближе. То, что другого шанса не будет, она утаивает, отказываясь омрачать и без того чернеющую предвестием атмосферу. Снова долгое молчание, нарушаемое изредка бессвязным бормотанием за стеной, наполняет их укрытие, отчего оно кажется теперь ещё более холодным и негостеприимным; она ждёт долгие секунды, минуты, отчаиваясь с каждой отмеренной единицей всё сильнее. Собственная ошибка досаждает, надо было ей открывать рот и спрашивать о семье? Возможно, ей стоило послушать мать и перестать обращать внимание на каждую глупую мысль, зацепившуюся за иглу любопытства... — У меня так же, как у всех. Проговаривается тихим голосом, почти беззвучно — ветер снаружи слышно лучше, — и она прикладывает каждую крупицу имеющейся силы, чтобы подползти на ослабленных руках ближе к разъединяющей их стене. — ... её мне не хватает больше всех, потом есть Ади, — жмурится, когда понимает, что пропустила начало его рассказа; услышанное имя кажется странным, но теперь уясняет, почему её собственное показалось ему помпезным. — Он не совсем семья, но ведь семья — это не только кровное, так ведь? — Н... Наверное? Откуда ей знать? Да и это вовсе не так важно сейчас. — Ты скучаешь по ним? — Каждый день. До самой глубокой ночи она слушает и внимает каждому слову, тихо похихикивая над каждым озвученным воспоминанием, заглушая рыдания от ощутимой собственной кожей, разрывающей душу печали, сквозящей в тихом голосе за преградой между ними. Рисует в своём сознании портреты людей, истории о которых ей теперь известны; даже пытается представить лицо собеседника, следуя неточным описаниям. В её воображении он милый. Даже красивый, с тёмными волосами — светлее её собственных, забравших черноту у самой бездны, — и серыми глазами, отдающими золотом. Следом — под веками, в черноте холста — вырисовывается аналогичное лицо, но с более длинными волосами, более тонкими чертами; губы пышнее, а брови тоньше и аккуратнее. Она думает об этой девушке — он сказал, его сестру зовут Вики, — о том, что отдала бы многое, чтобы на секунду позволить им вновь обрести друг друга.