Если в руки взял ружьё

      Под окнами Прехевильской церкви отчаянно выли собаки, когда жёлтая, дырявая луна обратила свой взор на витражные окна. Внутри шла служба: все отчаявшиеся найти силы в себе тянули грязные исхудавшие руки к Алл’Меру, чья истерзанная туша весела на тяжёлом кресте. Когда лунный свет проходил сквозь цветные стёкла и отражался от заплаканных глаз прихожан, он превращал статую в произведение своего безумного искусства, и тогда безжизненная сталь становилась для них романтичной идеей о страданиях, смерти и разложении, о том, к чему можно было стремиться и гарантированно получить. В губах Отца время тянулось долго, достаточно долго, чтобы за воем, бульканьем и чавканьем не было слышно отчаянных криков младенца. Младенца, который самим своим существом рушил всё то, для чего они здесь собрались.       Она всегда знала, что будет рожать одна. Что даже прямоугольные глаза козы, встречавшие когда-то её господа, помешали бы им. Глубоко внутри она чувствовала, что рождённое ей существо будет понято лишь ей. Быть может, если бы тогда окна в пустой спальне были плотно зашторены, не давая лунному свету ослепить её, и если бы страх перед бегущими часами не разъедал её глаз, она могла бы увидеть больше, больше, чем кто-либо. Но как бы она не старалась сбежать от наблюдателей, ни в это время, ни в этом городе спрятаться было нельзя. Сейчас она, поедаемая изнутри личинками страха, видела перед собой синее, извивающееся и кричащее существо, что будто умоляло прикончить его. Её руки дрожали: ей хотелось придушить, утопить, разорвать чудовище, которого она не ждала и не хотела, которое издевалось над ней, демонстрируя свой отросток. Но, кажется, даже луна не может быть безумнее любви матери. Кое-что давало ей надежду.       Деформированное нечто, что она приняла за пенис, обтекали и удерживали в себе половые губы. При ближайшем рассмотрении существо имело обыкновенную вагину, омрачённую лишь торчащим из её изголовья отростком. Она знала, что делать: небольшой нож, которым она недавно перерезала пуповину, скользнул по нежной младенческой ткани. Внутри своего безумия она нашла воспоминания о прошлом увлечении медициной, о больных старика, неспособных держать при себе свои достоинства, и мальчиках-кастратах, которых амбициозные владельцы мечтали отправить в Ватикан. При себе у неё были лишь страх, немного времени и безграничная материнская любовь.       Скорбно, как несут на продажу последнюю корзину яблок, она шагала босыми ногами по длинному коридору, прижимая к груди всё ещё вопящий свёрток. Топот на той стороне отражался в её ушах, словно её мозг превратился в камень и болтался сейчас о стенки черепа, пытаясь его разбить.       — Кто?!       Голос был всё ближе, но отдалялся, будто она утопала в тумане.       — Девочка.       «У тебя чуткий взгляд» — Сказал однажды преподаватель. Самари редко называли способной, ещё реже — умной, почти никогда — красивой. Поэтому слова те так плотно вросли в её сознание, позволяя не рассыпается на части.       Это не значило, что ни способной, ни умной, ни красивой она не была. Это значило, что она себя таковой никогда не считала.       Но своим глазам Самари верила. Среди бесконечного множества цветных пятен она могла бы увидеть то маленькое, не больше миллиметра, но нечто значащее. Этим белым пятном была Марина.       Немногим она казалась особенной — изначально про Марину ходило буквально пару слухов, и те были связаны лишь с положением её отца в Прехевиле и были понятны достаточно ограниченному кругу людей. По мере взросления Самари всё чаще слышала, как девчонки со строгими косами, прячась за стеллажами в библиотеке, шептались о её широких плечах и грубом голосе. И Самари, по какой-то причине, это задевало.       Благо, она не была достаточно смелой, чтобы сказать то, что действительно думает. Эти конфликты не имели бы смысла, хотя бы потому, что такие слухи забываются также быстро, как и рождаются. Марина не была уж слишком яркой — даже её белые волосы говорили об этом. Она хорошо училась и большую часть времени проводила за книгами; общалась с парой студентов о стандартных подростковых глупостях; не пыталась спорить с учителями или сбегать из академии. В общем-то, Самари при всём желании не могла объяснить свою одержимость.       Марина стала для неё светом в конце пути, причиной, по которой Самари всё ещё была жива. Ранее мечтавшая однажды забыть о своей связи с оккультизмом девочка внезапно с головой ушла в учёбу. Она хотела во всём и везде быть рядом с Мариной — на соседних строках рейтинга, на общих факультативах, на одном выпускном фото — но при этом оставаться невидимой. Что-то, словно бетонная стена, не давало Самари подойти к ней. Ноги дрожали и подкашивались, чёрные косы блестели от пота, а голос застревал в горле, как комок игл. Самари превращалась в омерзительное чудовище и уже не могла продолжать попытки сблизиться.       Поэтому ей оставалось лишь наблюдать.       Всегда.       Везде.       Ночью, когда она тенью проскальзывала по коридору к комнате, путь к которой знала на ощупь. В классе, когда внимательно следила за каждым движением Марины, пытаясь запомнить и примерить на себя её привычки. В столовой, когда отмечала про себя её отношение к разного рода еде. Она всегда была рядом с Мариной, которая не знала о её существовании.       Первое, что Самари сделала, научившись читать мысли — опробовала этот навык на ней. Ничья больше голова не интересовала девушку, только Марина. Её мысли, чувства, интересы, цели, страхи, воспоминания. Марина. Марина. Марина. Марина.       Так белое пятно в голове Самари разрасталось, поглощая всё то живое и разумное, что ещё не было изнасиловано академией. Пятно всегда стояло перед её глазами и вело за собой по темноте. В какой-то момент Самари начала думать, что без промедления убила бы каждого, кто посмел бы причинить её ангелу боль.       Наверное, она поняла это, когда сидела под дверью комнаты, обнимая себя, чтобы согреться, и пытаясь проникнуть в голову Марины. Полуспящая девушка была сейчас наиболее уязвима для телепатии — расслабленный мозг не ставил барьеры, а все самые забитые мысли вылезли из уголков сознания, как и каждой ночью. Иногда Самари даже было стыдно, что она пользовалась этим, но был ли выбор у неё — жалкой наблюдательницы, не имевшей и капли таланта Марины, мастерски защищавшую себя от внешнего воздействия? Она не была злом, которое мучило это прекрасное создание в кошмарах. Этой падалью был он.       Он приходил в голову Марины, когда та пыталась уснуть, и царапал. Пытался расколоть её череп, заставив плакать и извиваться в агонии. Любой мученик возненавидел бы своего палача, и Самари знала, что Марина его ненавидит. Ненавидит его маленькие глаза, стянутые морщинами, ненавидит нос, презрительно морщащийся при попытках обнять, и, конечно, дрожащие пальцы с мерзкими когтями, впивающимися в ухо — она не может это любить.       Самари часто думала о своих родителях, но каждый раз её мысли возвращались к отцу Марины. Она пыталась примерить её кошмары на себя, представить, что чувствовала бы, всплыви в её памяти такие воспоминания. Её переполняли обида и злость. Разве могла столь прелестная, хрупкая и милая девушка заслужить такого папашу? Заслужить его холодные комментарии, его давящий взгляд и разочарованное ворчание. Видите ли, он хотел, чтобы его первенцем был сын. Самари переполняло возмущение — любой человек был бы счастлив, расцвети в его семье столь прекрасный цветок, а его интересовали лишь статус и служение его божкам?!       Полностью поглащённый белёсостью мозг выплёвывал капли дальше. В трясущиеся руки и скрипящие зубы. Но идеальная Марина лишь порхала, чудом, как если бы в воздух поднялась бабочка со смазанной пыльцой. Она с лёгкостью сдавала тесты и играючи использовала заклинания. Её хвалили и тут же снова забывали, ровно настолько, насколько хочет быть забытым мечтающий о спокойной жизни человек. И Самари злилась.       Самари хотела быть ей. Самари хотела быть умной, как она. Смелой, как она. Красивой, как она она она она она о       Самари хотела лучшей жизни для Марины. Ведь она знала о ней больше, чем кто-либо. Она знала всё.       Ведь не ради требовательно отца же она изнуряла себя уроками и тренировками? Она ждала возможности вернуться к истоку своей жизни. Как матери, что всегда оберегала и поддерживала её, и что ждала назад свою успешную дочь, которая, вопреки любым испытаниям, стала бы лучшим из первенцов Прехевиля. И Самари грустила.       Тосковала, также как тоскует её любовь. Смеялась, когда смеялась она. И ждала. Ждала возможности увидеть, как распустится волшебная лилия, и как слёзы раскаяния потекут по щекам гордых родителей. Самари больше ничего не помнила о своей семье.       Марина. Это. Её семья.       И их мечтам не суждено было сбыться.       Самари не получала почту. Она лишь стояла у лестницы, когда воспитанницы устраивали давку у тележки пожилого почтальона, пытаясь выхватить своё, а учителя пытались утихомирить их и растолкать по местам.       «Катрине Сан’Бьюрк, из Нортграда, Ольдегард!»       «Давайте мне, я передам!» «Алие…эээ…. Из Джеттаи, Восточные Святилища»       «Это мне! Мне! И вообще-то моя фамилия…»       «Это невежливо! Ты ведёшь себя вызывающе, разве мы этому учим тебя здесь?»       Весь этот гам раздражал. Самари лишь больше вжималась в тень и облизывала губы. Её голова шла кругом. Из всей этой бурлящей толпы она хотела видеть только одну фигуру, но пятно её силуэта лишь дразняще мелькало между волнами чужой бесцеремонности.       «Марине Домек, из Прехевиля, Богемия»       Дыхание Самари вздрогнуло, она подалась вперёд.       Тени будто расступились перед ангелом, абсолютно спокойно плывущим к тележке. Одну руку она элегантно убрала за спину, а вторую учтиво протянула старику.       — Мне. — Марина улыбнулась и кивнула. — Наверняка от родителей. Самари словно засветилась. Она нырнула в соседнюю тень, бесшумно следуя за выцокивающей на каблучках по коридору Мариной. Девушка, напевая что-то себе под нос, распаковывала конверт. А Самари вслушивалась в каждый звук. Расстояние между ними было идеальным, чтобы слышать голос, оставаясь незамеченной. Ах, что же семья прислала Марине на этот раз? Добрые ли это вести? Быть может, они планируют что-то в честь грядущего отпуска в академии? Или скоро какой-то праздник?       Самари чуть было не споткнулась, когда ей пришлось остановиться столь же резко, как и Марина. Письмо захрустело в её руках, а песня моментально затихла. Не издав ни звука, Марина сорвалась с места и ринулась вперёд.       Не было никакого смысла в том, чтобы продолжить слежку. Побеги Самари за ней, шаги были бы слишком отчётливо слышны. И потому она могла вернуться лишь ночью.       Сердце Самари колотилось не переставая. Весь день она ходила на трясущихся ногах, а дыхание её болезненно замирало каждый раз, когда приходилось всматриваться в Маринино лицо. И оно снова ничего не говорило. Марина была идеальным магом — скрытным и сильным духом. Она молчала или мило беседовала с подругами, рука её не дрогнула ни на одном из уроков, лишь от еды на ужине она вежливо отказалась. Но Самари знала, что что-то в том письме было не так. Видела по изредка бегающим зрачкам. По неестественной бледности лица. По наспех перекрашенным ресницам. Самари смотрела внутрь неё и никак не могла насмотреться.       В темноте она снова плыла по коридору босиком. Тихо, так тихо, что и сама забыла о своём существовании. Комната, массивная дверь с безвкусными узорами. Самари снова опускается на пол и припадает всем телом к недвижимой деревянной стене между ней и её мечтой. Мысли Марины были беспорядочными и скользкими. Она снова и снова перечитывала про себя письмо и тонула во всхлипах.       Он смог. Он всё же заставил её плакать.       Мерзкие мурашки, словно орава замкнутых в смертельном хороводе муравьёв, носились по мокрой спине Самари. Её больше нет. Мать мертва. Возвращаться больше некуда.       Некуда, там больше нет ничего. Никого и ничего, ради чего можно было бы стараться и держаться. Такие мысли охватили обоих девушек, связывая в единый комок нервов. На секунду Самари показалось, что их сознания сплелись, и это именно она подумала о том, что всё это слишком подозрительно. Что они должны поехать в Прехевиль и выяснить всё. Сейчас же.       Сборы не заняли много времени. У Марины не было слишком много лишнего, и она взяла с собой лишь необходимое. А у Самари была Марина.       Они покинули академию по семейным обстоятельствам.       Они сели в поезд, в разные концы вагона.       Они ехали, и дома за окном постепенно исчезали в буйстве природных красок. Вагон был полупустым и Самари не интересовали ни дремлющая рядом девушка в очках, не дымящий перед ней, наплевав на все запреты, одноглазый мужчина.