Недоступное, недостижимое, неправильное

Хриплый мужской вздох. От тяжких дум так не вздыхают — в нëм явственно читается страсть. Тихий смешок — уже принадлежащий второму — и падение тела на перину. А следом — едва слышный стон, который невозможно спутать ни с чьим другим. Чистый и переливчатый, как хрусталь. До чего не вовремя решил Филипп предаться любовным утехам! Внутренний голос тут же сурово окорачивает: это ты не вовремя решил заявиться со своим отчëтом, а брат короля вправе распоряжаться своим досугом так, как ему угодно. Нужно немедленно уйти. Вернуться через полчаса — ну или час. Только ноги словно наливаются свинцом, а закрытая дверь притягивает подобно магниту. Александр сдаëтся. Если в коридоре кто-нибудь покажется — он тотчас же отпрянет, сделав вид, будто просто проходил мимо. Однако пока он застывает, не двигаясь и почти не дыша, и слушает. В который раз. Шорох парчи. Бесстыдные чмокающие звуки. Глухой стук — кто-то упал теперь уже на пол — и шутливая возня. Похоже, там шевалье де Лоррен и граф де Гиш. Хоть бы не объявился кто-нибудь четвёртый. С Филиппа станется. «Ох, месье, я ведь знаю, что в действительности вы исключительно умны и отважны — для чего же строите из себя пустого вертопраха? Для чего тратите свою жизнь на подобное распутство?» Александр прекрасно осознаëт фальшивость этого мысленного назидания — в искусстве лжи он разбирается как никто другой. «Да-да, скажи, что печëшься о благочестии Его Высочества, а вовсе не грезишь о том, чтобы самому быть виновником его наслаждения», — подзуживает всë тот же внутренний голос. Александр — ревностный слуга Короны, женатый на своей службе; влечение мужчины к мужчине противоестественно и греховно; простому камердинеру нельзя питать к августейшей особе иных чувств, помимо верноподданнических… Неизвестно, какая из причин весомее — но дьявол подери, неужели ему и вправду требуется растолковывать всë это самому себе?! Поскрипывание кровати, непристойные влажные звуки, биение плоти о плоть. Кажется, Филипп овладевает кем-то, или кто-то овладевает им… впрочем, велика ли разница, если один взмах пшеничных ресниц, один ленивый, поистине царственный жест изящной руки способен поставить любого на колени? Среди трëх голосов Александр замечает лишь один, оставшиеся два становятся размытым пятном. Томные, словно кокетливые вздохи, рваные блаженные стоны, какое-то измученное кряхтение, которое в любом другом исполнении было бы неблагозвучным — но только не в его… Сердце колотится как сумасшедшее, в горле пересыхает. Можно подумать, ты не знал, как Филипп любит развлекаться. Можно подумать, для тебя это открытие. Слушай, Александр, внимательно, впитывай в себя каждую ноту этой похабной симфонии, запомни еë покрепче. Это твоё наказание, раз уж простое «нельзя» недоступно твоему пониманию. Только отчего галстук начинает казаться удавкой, кюлоты становятся невообразимо тесными, а все понятия, что с малых лет мнились священными: «долг», «служение», «преданность», — представляются сейчас шелухой? Не получает же никто, в самом деле, удовольствия от испанского сапога или от железной девы. Стоны делаются всё нетерпеливее и откровеннее. Александру известно, как много Филипп скрывает — однако в моменты, подобные этим, он абсолютно искренен, не притворяется и не переигрывает. Быть может, эта искренность и покоряет его любовников? Быть может, эта искренность покорила и Александра? Он сжимает в кулаке полу своего сюртука. Должно быть, так же Филипп комкает одеяло, извиваясь в экстазе… Александру не составляет труда вообразить (доводилось видеть всякое), как хмурятся его брови, как стекает по плечам каскад льняных волос, как сближаются, подобно крыльям, его лопатки… Ещё один стон — пронзительный и мелодичный, точно до этого он распевался, а теперь поёт песню, развратную песню без единого слова. Кажется, Арман и другой Филипп (если это и впрямь они, чëрт их разберëт) тоже издают какие-то звуки, но Александру нет до них дела. Чужой шторм сменяется штилем, собственный продолжает бушевать. Необходимо взять себя в руки… и прочь двусмысленность. Если Александр отложит отчëт на другое время, ему может повезти ещё меньше. В течение нескольких минут он выравнивает дыхание и представляет себе самые неприглядные картины — благо за годы службы повидал их предостаточно. Это вроде бы немного помогает. Ладонь застывает над дверным косяком на пару секунд, прежде чем Александр решается провести по нему ногтëм. Он как ни в чëм не бывало учтиво произнесëт: «Добрый вечер, месье» и ничем не выдаст себя — ни сбившимся дыханием, ни дрогнувшим голосом, ни растерянным — или, напротив, пытливым — взглядом. Быстрый топот четырëх ног — вероятно, любовники скрылись в смежных комнатах, долгое шуршание, вновь скрип кровати… Дверь открывается. Дыхания хватает лишь на «добрый», «вечер» застревает в глотке, а месье облачëн в простыню — ни дать ни взять римский патриций. Нельзя сказать, чтобы эта импровизированная тога много что скрывала. Всё существо Филиппа дышит похотью, а взор при этом — как у испуганной лани, настигнутой охотником. Кто бы мог подумать, что он умеет смущаться? В голове вертится безрассудная идея прямо сейчас впиться в эти порочные припухшие губы. И оправдательная, бессильно-злобная мысль: ему ведь всë равно, с кем — так почему бы не со мной? Но Александр твёрдо знает, что никогда не поступит так не только потому, что это грозило бы ему утратой его положения при дворе, если не жизни. А в первую очередь потому, что пробитая в его безукоризненном самоконтроле брешь — не вина Филиппа.