At your side

После работы он обнаруживает, что стоит возле квартиры Бруно. Ему даже не нужно подталкивать себя к этому — ноги сами несут его туда, как будто тело знает, что делать, в то время как разум все еще не оправился от сложностей того, что ему вообще следует сказать. Одна из вещей, в которых Абаккио никогда не был по-настоящему хорош, – это приятная беседа, тот же недостаток был и у его отца. В его словах или выражении лица всегда была некоторая грубоватость, что-то болезненно замкнутое. Перевод того, что он хотел сказать, в слова был алхимией, которой он так и не овладел. Такой же сложной, как превращение свинца в золото. Абаккио стучит в дверь. Молится, чтобы ответил Бруно, а не Фуго или крыса. Дверь открывается. Бруно стоит перед ним, дружелюбная поза – теплая, убедительная вуаль, скрывающая усталость, которую Абаккио научился видеть под всеми слоями. На его лице безошибочно читается удивление и утомление, которые Абаккио не может определить. – Привет, – говорит он тупо вместо «Добрый вечер», которые репетировал две секунды назад. – Привет, – осторожно отвечает Бруно, как будто неуверенно.  Они оба неловко стоят, пока Абаккио не понимает, что по обычаю сейчас его очередь говорить — это он постучал в дверь. – Я... Что он хотел сказать?   – Просто хотел сказать, что прошлой ночью я не хотел быть грубым. Бруно слегка приоткрывает рот, словно собираясь произнести слова, о которых он думает лучше. Небрежность изгиба уголков его рта и выражение лица говорят об облегчении, но Абаккио всё так же был в растерянности от удивления Бруно. Он внезапно чувствует себя ущербным, обычно хорошо разбираясь в других, но ужасно владея собой. Был ли Бруно удивлен, что он здесь? Даже испытал облегчение? – Я поспешил, – признается другой мужчина, – должен был спросить. И Бруно прав, но жалко слышать, что Абаккио был настолько труслив, что уклонился от поцелуя, о котором он только мечтал. Он ужасно хотел этого, больше, чем когда-либо прежде в своей жизни. Он изголодался по этому, как по редкому минералу, и он хотел полностью покрыть Бруно флорой своих поцелуев. Возможно, это чувство вины — чувство вины, привитое ему с детства католицизмом или нынешним возрастом и неуверенностью в себе, когда Абаккио, черт возьми, тридцать один год, а он не имеет ни малейшего понятия, как ориентироваться в обычных отношениях, не чувствуя себя ребенком, заикающимся из-за своей первой влюбленности.  – Нет, – говорит Абаккио, как будто хочет, чтобы ему поверили. Он делает еще один вдох, потому что это не то, что он хочет сказать, совсем не то, – всё ещё хочешь заглянуть ко мне? Бруно улыбается. Он сияет до упомрачения. – Да, – выдыхает Буччеллати, – хотелось бы. – Хорошо, отлично. Абаккио переминается с ноги на ногу, внезапно вспоминая, что у него есть тело, которым он не двигал все те минуты, что был у двери, и что он, должно быть, выглядит напряженным и неестественным. Ему в голову пришла мысль о том, как он становится тенью своей работы, как сливается с городским фоном, подобно духу, бродящему по улицам, и только фотоаппарат соединяет его с реальностью. Абаккио задавался вопросом, куда делся его талант исчезать и терял ли он его всякий раз, когда оказывался в присутствии проницательных глаз Бруно. – Увидимся через пятнадцать минут? – спрашивает Бруно. Абаккио кивает. Бруно, похоже, не возражал, просто наклонил голову и закрыл дверь.   Абаккио расхаживает всю четверть часа, которая уходит на ожидание встречи. Проверяет свой макияж, разглаживает рубашку. Напускная неловкость вернулась, заставляя его расхаживать взад-вперед, а пальцы – танцевать по рукам, словно подсознательно успокаивая себя. Он размышляет о том, будет ли всё по-другому, если Бруно просто согласится быть терпеливым. Абаккио хотел знать, попытается ли Бруно когда-нибудь поцеловать его снова, хотел знать, потеряют ли их беседы тот комфорт, который он привык ассоциировать с ними. Мысль о том, что он упускает этот покой, причиняет Абаккио боль, которая, он знает, преувеличена, но не может ощущаться в полную силу. Затем появляется Бруно: тот же стук, та же улыбка, то же приветствие. Все сомнения Абаккио рассеиваются, и ему остается только довериться. Музыка, которую он слушал, плывет по пустым комнатам, а сияние, исходящее от сумеречного воздуха, и атмосфера города окружают их со всех сторон, маня к приглушенному доверию, которое он так сильно хочет подарить. Но Абаккио обнаруживает, глядя на Бруно, что это не так уж и сложно. Только Бруно и он, в их собственном маленьком пристанище, приютившемся внутри организма города. Он наливает им вино, в то время как другой мужчина рассматривает обложку пластинки, и с его места на кухне все черты лица Бруно отражают драматическую красоту света, встречающегося с тенью... И Абаккио чувствует и знает, что в первую очередь ему не о чем было беспокоиться. Он приносит бокалы. Сегодня вечером Бруно протягивает руку и вместо вина ждет отклика — это такой же вопрос, как и ответ на вчерашний вечер, когда он наклонился. Сегодня вечером, несмотря на дрожь от этого божественного страха, Абаккио отставляет вино, берет его за руку, наклоняется к нему, и они танцуют, вместо того, чтобы пить. Музыка мягкая и тихая, она наполняет комнату приглушающими эфемерными звуками, которые ласкают и убаюкивают. Их руки сплетаются вместе, Бруно использовал какой-то снотворный одеколон, опьяняющий наркотик, похожий на чудодейственное лекарство, которое остается на нем и успокаивает с утра до ночи. Давление мира ушло, и все, что осталось, – это несколько часов блаженного отдыха без необходимости проявлять выдержку, которой требовался отдых. Ночь ускользает от них. Или, вернее, они ускользают от ночи.  – Чего ты боишься? – Бруно шепчет, ощущая мягкость прикосновения к своей шее. Абаккио не требуется много времени, чтобы ответить, но мгновения между ними тянутся целую вечность. Страх перед ожиданиями охватывает его так сильно, что он размышляет, сможет ли он когда-нибудь перевести дыхание, будет ли он когда-нибудь достаточно достоин остаться рядом с Бруно. Но затем Бруно вздыхает, и музыка усиливается, и они танцуют сквозь неуместность времени, и ничто другое не имеет значения. – Разочаровать тебя, – говорит он хрипло. Их танец замедляется, плавно переходит в покачивающиеся движения, когда их тела раскачиваются из стороны в сторону, как лодка в спокойных водах. Рука Бруно в руке Абаккио – это надежный якорь, удерживающий его от падения в пучину паники, парализовавшего от страха неудачи. – Я не жду от тебя совершенства, – говорит Бруно так тихо, что Абаккио может распасться на частицы – у нас будут разногласия, но мы справимся с ними. – Я знаю, – Абаккио с трудом выдавливает эти слова из пепла в горле. Это завещание. Они остаются на месте, следят за движениями друг друга, пока ведущий и следующий не станут неразличимы. Бруно осторожен, настолько осторожен, что Абаккио мог бы упасть на колени в знак благодарности. – Тогда в чем же дело? Абаккио едва мог говорить, но ему нужно, чтобы Бруно знал, нужно, чтобы он понял, что это было ново и пугающе, то, о чем Абаккио слишком боялся даже мечтать или обмолвиться словом. Этот Бруно окрасил одиночество его дней и пробудил от глубокой не-жизни, которой он жил, от движений присутствия, которые он симулировал перед объективом фотоаппарата. Этот Бруно восстановил в Абаккио что-то, что он потерял, что-то, чему он не мог дать названия, и питало его тоску. Абаккио нужно было, чтобы Бруно понял, как много он для него значит, как он был бы благодарен, даже если бы их пути разошлись навсегда. Как он боялся, что развалится на части от малейшей доброты Бруно. Ему нужно было, чтобы Бруно знал, как он уничтожил его чем-то столь простым, как терпеливая беседа, и чем-то столь благословенным, как его улыбка. – Я хочу дать тебе все, – прохрипел Абаккио. Ничто из того, что он когда-либо говорил раньше, не перешло из осадка его сердца в возвышенную истину Небес. Они перестали танцевать, и Бруно посмотрел на него такими большими и голубыми глазами, что в честь каждого из его глаз следовало бы назвать шестую и седьмую океанские впадины. Как будто он не мог поверить, что он был кумиром земной трансцендентности¹, не мог поверить, что так сильно повлиял на Абаккио за столь короткое время.  – Что ж, – прошептал он, как будто говорить громче означало бы нарушить тишину вокруг них, – я думаю, что тебя более чем достаточно, Леоне. Они были пойманы в янтаре на пересечении их глаз, где фиалка глубин встречалась с синевой открытого моря. Они не шевелились, но поддерживали друг друга, и Бруно придвигается, оказывается так близко, что Абаккио видит поблекшие веснушки на его лице, оставшиеся с детства на солнце и море, и он так близко… Так близко. – Можно поцеловать тебя? – бормочет Бруно, и тепло его дыхания на губах вызывает трепет, который ломает Абаккио. Губы Бруно ощущаются как капитуляция и триумф одновременно, как свободно дарованные, так и жадно взятые. Его губы подобны солнцу, растапливающим иней, приливу, наполняющим изнывающие от жажды камни прибрежной полосы, глотку воздуха, который впервые вдыхаешь утром, когда решимость встать с постели выражается не столько в смирении, сколько в радости. Он ощущается как взлет и падение: вечная райская весна и красота увядающих листьев осенью, которые украшают землю в своем трауре. Его прикосновение дарит вневременную жизнь и в то же время шепот непостоянства. Страх – это такое простое, такое незначительное бремя, которое можно нести в поцелуе кого-то столь возвышенного.  Абаккио снится, что он плывет по воде, и Бруно там, скользит с ним на лодке из серебра и жемчуга. Море настолько спокойно, что похоже на зеркало, которое расширяется и сжимается в такт дыханию земли, засыпая вместе с закрытыми глазами солнца. Звезды над ними несут свою вахту и окрашивают воды блеклым воспоминанием о свете, пока лодка не приблизит их к сосредоточенности. Бруно прислоняется к нему и вздыхает, они смотрят на тысячи желтых огней, которые отмечают гавань и город позади, словно фонари в темноте, словно множество маяков, указывающих им дорогу домой, когда они закончили дрейфовать вместе в тишине моря и объятиях ночи. Бруно начинает петь как раз в тот момент, когда Абаккио притягивает его ближе, и голос тихо наполняет пустое эхо волн, плещущих лодку, вместе с древесным теплом, низким спокойствием, хриплым от усталости.  – Sul mare luccica l’astro d’argento. Placida è l’onda, prospero è il vento. Venite all'agile barchetta mia, – зовет он, и тьма вокруг них трепещет, когда форма его слов возвышается до чего-то святого, – con questo zeffiro, così soave. O, com’è bello star sulla nave! Su passeggeri, venite via! In fra le tende, bandir la cena. In una sera così serena chi non dimanda, chi non desia. Абаккио закрывает глаза и растворяется в ночи от тихого голоса Бруно и его тяжестью рядом с собой. Абаккио кажется, что он мог бы воспарить к самым звездам, слушая высоты, которых достиг голос Бруно, однако он всегда будет просыпаться с ним рядом. Абаккио позволяет прохладному морскому бризу подталкивать его точно так же, как он подталкивает лодку, и наслаждается его ощущением на своей коже, радостью, которую он приносит в отличие от тепла тела рядом с ним, плавностью, которая заставляет его еще больше любить взлеты и падения Бруно, прижатого к нему. Он помнит, каково это – быть, позволяя своему дыханию и телу перенести тебя туда, куда они хотят. Абаккио позволяет прошлому рушиться с каждой секундой его создания, так что остаются только Бруно, лодка и вода. Где-то под покровом ночной тьмы руки Абаккио обвиваются вокруг Бруно, и он прижимается лицом к изгибу его шеи и чувствует пульс, биение сердца и тепло крови. Это чувство настолько драгоценно, настолько маловероятно, что он с трудом может представить, как его можно отпустить. Подобно воспоминанию о том, что все они были созданы из звездной пыли, – это то земное волшебство, это ощущение чего-то столь по-человечески прекрасного, чего-то священного и подверженного ошибкам, что он был пойман в сети любви и поклонения.  – Бруно? – зовёт он. Но другой мужчина давно спит и не отвечает, – ты заставляешь меня чувствовать себя менее виноватым, – признается Абаккио, – за то, что я человек. Леоне знает, что Бруно поймет, слышит он это или нет. Как будто он может различить воспоминание о своей молитве в бодрствующем мире. Когда Абаккио просыпается, то первым делом осознает чувство простоты существования: Именно тепло наполняет пространство между ними и одеялом атмосферой тепла их тел. Именно то, как его руки наполнены мягкостью, которая передает через него давление собственной тяжести, дыхание, которое вьётся и вырывается из ребер. Волосы, к которым он прижался носом, словно желая погрузиться в гладкие темные воды своего сна, чтобы его охватил чистый запах шампуня Бруно или затяжной шепот пота прошлой ночи. Именно то, как ощущается прикосновение, присущее только прикосновению другого человека: одновременно уязвимое и мощное, ощущение барьера в их жизни и химических веществ, которые мчатся под кончиками пальцев, превращая движение в неописуемые ощущения. И он с трудом может поверить: Бруно там, с ним. Абаккио открывает глаза. Солнечный свет падает на кровать, на их переплетенные конечности и на наклон головы Бруно, где сквозь шелк волос виднеется раковина его уха. Свет сверкает так, словно в любой момент может нарушить покой, но Абаккио слишком очарован ощущением кожи Бруно на своей груди, сиянием, падающим на обнаженное перед ним плечо, и татуировкой на бронзе: морской крест. Крест надежды, который был предсказан. Якорь души, надежный и непоколебимый. Бруно поворачивается, когда Абаккио обводит его с благоговением, которое он не мог описать, кроме как прикосновением, улыбается ему в ленивых движениях, запечатленных во сне, с отпечатками складок простыни на щеке и глазами, которые могли оставаться открытыми достаточно долго, чтобы снова закрыться. Абаккио держит его так, словно это его честь и как будто это то, для чего он был создан одновременно — он проводит рукой по падающей челке Бруно, пока не находит юность лица, свободную от тени его бремени. Он снова устраивается поудобнее, позволяя свету упасть на черные линии татуировки, которая вьется по груди Бруно, две волны встречаются над сердцем. Его большой палец лениво проходит по фигурам, прежде чем поднять одеяло, чтобы снова их накрыть. Поцелуи Абаккио падают, как монетки в колодец желаний, монетки, несущие тяжесть его мечтаний в бережные объятия воды. Он позволяет утру угасать до тех пор, пока не останется только осознание чего-то большего, чем он сам, чего-то за пределами его плоти или отчаяния и боли мира, что наконец успокоит его. Рядом с Бруно он впервые за долгое время почувствовал умиротворение. Он был дома. «Mare sì placida, vento sì caro, Scordar fa i triboli al marinaro, E va gridando con allegria: Santa Lucia! O dolce Napoli, O suol beato, Ove sorridere volle il creato, Tu sei l’impero dell’armonia.  Santa Lucia! Or che tardate? Bella è la sera, Spira un’auretta fresca e leggera. Venite all’agile barchetta mia.  Santa Lucia!   Venite all’agile barchetta mia.  Santa Lucia!»