«Есть люди, которые говорят: «Нельзя жить прошлым». А чем, сука, ещё жить? Будущее нам неизвестно, настоящее неуловимо. Есть люди, которые говорят: «Я живу только настоящим». Время движется с безумной скоростью. Настоящего нет. Это малюсенькая чёрточка на таймлайне времени, которая просто несётся как бешеная. Прошлое — это единственное, что у нас есть. Это так работает. Ты копаешься в прошлом, анализируешь свои поступки <…> и становишься лучше как человек.»
Данила Поперечный.
Альбедо был тривиально-аскетичным и зажатым ботаником, отказывающимся проходить степени социализации. Он мало говорил, часто поджимал губы и тихо вздыхал, с усталым взглядом. Подвязывал блондинистые волосы карандашом и часто забывал снимать белый латекс с кистей, после очередной потери времени в лаборантской. Ходил в одной и той же одежде весь год, стирая ее каждые два дня, следует отдать ему должное. Белая рубашка с коротким рукавом, тёмные брюки со стрелками и коричневый тёплый жилет в абсолютно любое время года. Вечно заляпанные туфли и чёрные длинные носки, которые он каждый вечер застирывал вручную, оставляя в тазике со стиральным порошком. У Альбедо были средние наклонности к депрессии, частые выпады в апатичные эпизоды и неплохо развитая социофобия. Он нервно дёргался, когда к нему внезапно прикасались и разгрызал губы в кровь, когда во время экзамена, с нахмуренными бровями вчитывался в вопрос, указанный в билете, с ужасом понимая, что не может сформулировать свои мысли в здравый и связанный ответ. Из его ушей практически никогда не пропадали наушники и почти в любое, свободное от учёбы время, он слушал научные лекции о биохимии. Альбедо углублялся с головой в курсы анатомии и психологии, беря их из раза в раз в качестве курсовых, чем вызывал насмешливо-раздражённые вздохи со стороны преподавательского состава. Что же, в какой-то момент он добился того, что ему начали ставить автоматом высший балл. У Альбедо не было друзей, поэтому по студенческим гулянкам он не ходил, а в столовой, обычно, ныкался в углах дальнего стола, стараясь не мешать никому, но и препятствуя любой проявленной дружелюбности в свой адрес. Два бутерброда с тунцом и томатами, для поддержки клетчатки и белка и виноградный сок, для поддержания уровня сахара в крови. Вместе с учебниками в его сумке лежал аппарат для измерения давления, несколько спиртовых салфеток и валерьянка, которую он систематически принимал, чтобы просто не казаться сумасшедшим из-за своей нервозности. Альбедо жил один с пятнадцати лет. Он не знал, кем были его настоящие родители, поскольку те отказались от него очень рано, когда ему едва исполнилось пять лет. Сейчас, даже когда напрягает память, вряд ли вспомнит хотя бы их смутные очертания, не то что какие-то приметные черты. Его биологические родители не умерли, не имели какие-то финансовые трудности, просто решили, что ребёнка заводить им пока рановато. Он был просто дворовой кошкой, выброшенной на улицу, ничем больше. У него была приёмная мать. Крайне высокая, статная и прямая, как струна, мать. «Просто Рейн», вернее, ибо матерью она называть себя запретила. У них были весьма сносные отношения, если порассуждать логически… Она была явно состоявшимся человеком, состоявшейся женщиной и состоявшейся работницей научной лаборатории, имеющей докторскую степень по химии. Если рассуждать о том, состоялась ли она как Мать, Альбедо сжимал плечи и болезненно морщился, чувствую вину когда просто думал об этом даже наедине с собой. Она была очень холодной, сдержанной и не щедрой на похвалу. Кривила лицо, когда он проявлял инфантильность и незрелость, сщуривая глаза и отказываясь говорить с ним, пока он не осознает свою ошибку и сделает всё, чтобы исправить её. Поднимала брови, складывая руки в замок перед собой, с тихо-сдержанным «Что-нибудь ещё?», когда он отличался в положительном ключе, принося хорошую оценку или дипломы первой степени. Как позже мелькало в её репликах, Альбедо понял, что это — его образцовая модель поведения. Базовый минимум, который ему следует выполнять, чтобы поддерживать свои умственные способности в более-менее приличном состоянии. А всё остальное — его инфантильный пубертат и ленивая безответственность. За него никто его будущее строить не будет, поэтому ему пора взяться за голову и прекратить ждать маны небесной. И Альбедо взялся. Закончил школу экстерном, с золотой медалью, заняв лидирующую позицию в графе выпускников, сдавших все экзамены на высший балл, не просто по городу, а по целому району. Поступил на бюджет в столичный ВУЗ и даже выбил себе стипендию, которой, вместе с деньгами, вырученными с победы на конкурсах, хватало на оплату квартиры близ университета. Рейн его успехи… Оценила? Со сщуренными глазами спросила, почему он так долго сидит за компьютером в будний день, а выслушав радостную и возбужденную триаду о сданных экзаменах и столице, только скептично подняла брови, спрашивая нашёл ли он уже работу, чтобы питаться и существовать отдельно. Альбедо был растерян внезапным вопросом, надеясь услышать нечто другое, однако лишь прикрыл рот и помотал головой. Вот этого заявления Рейн явно не оценила. Только поджала губы и со смешком спросила, ожидает ли он, что она будет содержать взрослого и дееспособного мужчину. Альбедо замялся, сделав шаг назад и подрастеряв энтузиазм, поспешив заверить её, что он в активном поиске. Та кивнула, через час уйдя срочно в лабораторию. Больше он эту тему не поднимал, а Рейн не выглядела особо заинтересованной. Когда он рано утром собирался уезжать на вокзал, она ворчливо закрыла дверь своей спальни перед его носом, настойчиво прося быть потише. На прощанье обняться с ней у него не получилось, но он всё равно, как дурак, продолжал сидеть на перроне в ожидании, что она всё-таки придёт, пока борт-проводница не оповестила его, что ему следует зайти, поскольку поезд скоро трогается. За все те семь лет, что он живёт в столице, Рейн не звонила ему ни разу. Ни единого сообщения или чего-то подобного. Она отклонила три из пяти сделанных им звонков в первый год проживания, а на последующие два отвечала сухо, информативно и чётко по делу. Больше ей Альбедо ни звонил, ни писал и поездок в родной город не планировал. Не то чтобы это оставило на нём какой-то отпечаток, он просто вырос слегка. замкнутым. И в груди было непрекращающееся чувство пустоты и покинутости. Он разрыдался в магазине, когда увидел мать, нянчащую новорожденного сына. Забежал в общественный туалет и судорожно скатываясь по кабинке, прямо на грязный и холодный пол, рыдал, проведя там, по меньше мере, несколько часов, заглушая ладонями всхлипы и болезненные стоны. Он просто не до конца осознавал: в чём именно была его ошибка. Почему родные родители его бросили, а Рейн даже запретила называть матерью, делая вид, будто они абсолютно незнакомы, когда Альбедо слегка повзрослел? В чём он провинился так сильно? Он ведь старался быть хорошим мальчиком. Честно говоря, все эти семь лет он плакал у себя в квартире. В основном по ночам, прямо перед сном, порой после учёбы, иногда в душе, иногда прямо за едой, давясь и утыкаясь лицом в ладони, в абсолютно полной тишине. Единственное, что было общего в этих актах — он всегда был в одиночестве. Рыдал громко и сильно, сдирая горло всхлипами до такой степени, что было больно говорить. После долгого плача и успокаивающих поглаживаний самого себя по плечам и голове всегда, хоть на долю секунды, становилось легче. Голова гудела от рыданий и слёз, а пустота в груди становилась такой огромной, что он просто бессильно оседал, пялясь в одну точку. И в эти минуты страшной усталости и дикой боли он мог впервые спокойно дышать. В чувстве облегчения. Он был немного наркоманом, если посмотреть на то, чем он занимался, с призмы зависимостей. И Альбедо пытался заткнуть это ноющее ощущение неполноценности чем-то другим. Погружался с головой в учёбу, даже взяв магистратуру, иногда засиживаясь в библиотеке университета допоздна. Нырял без преждевременной задержки дыхания в работу, штудируя научную литературу и помогая анестезиологу в поликлинике возле его дома. Чёрт возьми, даже пытался сблизиться с зеленоволосой девчушкой в огромных очках, которая была дочерью его начальника. «Сахарок», как ту ласково называл отец. У них была разница всего в три года. Она была всегда такой заикающейся и краснеющей, когда он говорил с ней. После чего он, сверившись с кучей книг и источников, предположил, что она испытывает к нему симпатию. Его почти вырвало от отвращения к себе, когда оказалось, что она пережила несколько изнасилований, из-за чего начала панически бояться людей и мужчин, и все те заикания и «смущения» что проскальзывали в её речи постоянно, стоило ему оказаться с ней рядом, были простым животным страхом и попытками не убежать в слёзной истерии в какое-нибудь замкнутое пространство. Её отец сказал, что она никогда не сможет иметь детей и на пожизненном учёте у психиатра, из-за чего никогда не будет признанна дееспособной. Оказалось, кроме отца и Альбедо, девчушка не то что не общается, а вообще почти никого не видит, поскольку не вылезает из своей комнаты. После этой истории Альбедо точно решил, что с людьми сближаться больше никогда и ни при каких обстоятельствах не будет. Он всё ещё не до конца оправился от сжираемого чувства вины за сахарную девочку анестезиолога. Он просто не мог перешагнуть через это чувство собственной… ничтожности, что-ли? Как он вообще подумать мог о чём-то подобном? И он правда пытался дистанцироваться от людей. Свёл круг своего общения к минимуму и даже оборвал те пару связей в интернете с несколькими людей. Он так старался, буквально из кожи вон лез, лишь бы не связываться ни с кем. И ему было так досадно обидно, когда оказалось, что его больной и извращённый мозг в качестве объекта привязанности выбрал самого неподходящего для этого человека. Кэйа Альберих. Высокий и статный красавец с длинными и чёрными, как смоль, волосами. На одном его глазу была околомедицинская повязка, которую тот умудрился превратить в декорацию, а на другом вечное надменное лукавство, прячущееся за тёмно-синим хрусталиком. Кэйа носил плотно обтягивающие тело спортивные майки, не заправленные в официальные брюки, а руки прикрывал рубашками или куртками, не свисающими с его широкоплечести. На ногах его в абсолютно любое время года были вычищенные до блеска, ужасно дорогие и очень туго зашнурованные чужими руками высокие ботинки. Кэйа был прилипчив, весел и громко хохотал почти всегда, даже на лекциях. Вокруг него всегда было много людей, особенно девушек. В столовой он часто сидел в центре, создавая постоянный шум из смеха, громко рассказанных историй или, в худшие дни, публичного выяснения отношений. Ему почти каждые два дня признавались в пылких чувствах, на что тот лишь кривил губами и с мягким хлопком по плечу уходил, оставляя немой, но крайне унизительный и жалкий, отказ повиснуть в воздухе. Кэйа учился на юридическом и подавал надежды, как вполне амбициозный специалист. Он хорошо декламировал пересказы предыдущих лекций, находя ответ на вопрос преподавателя даже тогда, когда не был готов. Он стоял на переменах в компании кого-то, пританцовывая с улыбкой, пока из его уха почти выпадал чужой наушник. У Кэйи были достаточно обеспеченные родственники, но тот никогда не давал и повода, чтобы усомниться в собственных возможностях или пылком уме. Владельцы сети очень частных и дорогих виноделен, вроде как. Альбедо слышал, что его отец был ему не родным, но списывал всё это на жалкие слухи, созданные из зависти. А ещё у Кэйи была любимая женщина. С которой он был вместе с пресловутых семнадцати лет. Без которой он не мог жить и сходил с ума. Он не стеснялся проявлять на публике свои чувства, пускай иногда это было вульгарно. Не стеснялся крепко сжимать её маленькую ладонь в своей и со смехом целовать. Не стеснялся гладить её по волосам или внезапно подходить и сажать себе на колени, продолжая диалог, будто всё как обычно. Не стеснялся выяснять прилюдно отношения, кидая громкие язвительные реплики и ходя за ней хвостом, пока та не ответит хоть что-то. Похоже, он был очень ревнивым и яростным до малейшей крупицы её внимания. И вероятно, она была его первой и последней любовью. Марта Хельсинг, кажется, так её полное имя. Она была хорошенькой девчушкой с ярко-выраженными чертами славянской девушки. У неё были длинные блондинистые волосы, средний рост и миниатюрное телосложение. Ярко-зеленые глаза, кукольные черты лица и странная привычка красить глаза либо очень яркими тенями, либо не краситься вообще. Её кожа была настолько тонкой и светлой, что на ней практически везде виднелись вены. Она носила платья, юбки и чулки, вплетая в волосы ленты и цветы. На её ногах всегда были какие-то гиперфеминные туфли, ботинки или сапожки. Она была очень красивой, под стать ему и они, в целом, друг друга очень хорошо дополняли. И абсолютно все, кто был знаком с ним, знали что она — одно из его самых уязвлённых мест. Кэйа был крайне дружелюбен и доброжелателен ко всем, кроме тех людей, что посмели даже посмотреть на неё косо и ему было плевать: и на возраст этого человека, и на статус. Как-то раз, на первых курсах, прямо в столовой он вылил на одну крайне богатую девицу очень горячий суп с репликой: «Теперь твой внешний вид больше похож на твоё мерзкое нутро», за то, что та писала Марте какие-то гадости в интернете, как выяснилось позже, из-за того что Альберих её отверг. Возлюбленная же его порыва не оценила, оттолкнув, и ошпаривая руки, пока помогала униженной привести волосы в порядок, назвала Кэйю прилюдно: «ублюдочным отрепьем». Они смотрелись гармонично. И Альбедо почти знал Марту лично. Работали как-то совместно на первых курсах. И, к ужасу осознавая свою досаду от этих слов, он не мог сказать о ней ничего плохого. Она была очень отзывчивой, милой, доброй и обходительной девушкой. У нее был высокий голос и манера делать его слегка писклявым, когда она была увлечена рассуждениями. Она обращалась к нему через милые прозвища и старалась быть максимально полезной и вовлечённой в исследования, беря на себя чуть ли не большую часть работы. Вот только Кэйю она, похоже, не любила. Или эту любовь выражать вообще не умела. Вся ее искренняя теплота и зефирчатые реплики испарялись, стоило тому появиться рядом. Она превращалась в крайне холодную, безэмоциональную и отчуждённую фарфоровую куклу, которая, казалось, позволяла проявлять любовь к себе, очень нехотя и практически с полным отвращением и отчуждением, делая это. Весь её вид и выражение лица кричало о том, что ей неприятен Альберих и его ухаживания, однако она почему-то никогда не отталкивала того, молча и поджав губы, «терпя» его прилипчивость, будто была вынуждена это делать. Чем-то похоже на отношения Рейн и Альбедо, и он часто проводил у себя в голове эту параллель, за исключением лишь того, что Рейн так относилась абсолютно ко всем в своей жизни, а не только к Альбедо. А Марта постоянно флиртовала с другими людьми. Преподавателями, парнями, девушками, практикантами-старшеклассниками. Дарила свою мягкость, заботу и обаяние абсолютно всем, кроме того, кто имел на это официальное право. И Альбедо как-то раз застал их одиночную ссору в коридоре, когда Альберих дал ей пощёчину с громко-обиженным: «Эгоистичная и лицемерная шлюха!», на что та лишь, схватившись за щеку, медленно прошла мимо него, мерно цокая каблуками по полу и крепко держа сумку в руке, не смотря на того ни разу, хотя Кэйа пытался остановить её, с тихим: «Я не должен был этого делать» и попыткой взять за руку, которая была прервана резким и выверенным движением. И Альбедо тогда в первый и последний раз увидел, как маска игривого и шумного затейника спадает. Как он замер в коридоре, прикладывая руку к глазам, с очень тяжёлым вздохом, начав приглушённо плакать. Минуту или две длился этот момент реальности, но именно тогда Альбедо испытывал такое сильное чувство единения, что так и застыл, тупо смотря на него. Может быть, он влюбился именно тогда? В тот же день, после последней пары, Марта сидела в его машине, кстати, пока тот молча заводил мотор, чтобы уехать. Будто ничего не было. И Альбедо так сильно не понимал: почему? Почему Альберих продолжает к ней липнуть, как муха к сахару, когда очевидно для всех — ей это неприятно. Ведь он явно убедился в том, что Альберих об этом знает и его это явно не устраивает. Что у него тоже бывают срывы и моменты ужасного отношения к ней, которое та, может быть, и заслуживает, только ему же самому было хуже от того, что он себе позволял такое. До тихого плача, прикрытых глаз и прикушенных губ в пустом коридоре кампуса, хуже. И Альбедо очень не понимал Марту, вероятно, даже больше, чем Альбериха. Почему она терпит то, что ей явно неприятно? Почему не уйдет? Почему, такая добрая, отзывчивая и милая девушка просто не покончит со всем, продолжая терпеть это всё? Ведь Альберих позволяет себе явно лишнее в порывах злости и ревности, не сдерживается порой так, что делает это прилюдно. Чёрт возьми, он ударил её, после потока отборной брани! А она просто ушла, поджав губы, чтобы через пару часов поехать к нему домой, будто ничего не было? Что за глупости, в самом-то деле… Сначала он считал жертвой Альбериха, однако застав эту «мелкую» неприглядную ссору, его мнение перевернулось, что они оба были одинаково несчастны. Что причиняли друг другу боль в равной степени. Или, Альбедо пытался убедить в этом себя, потому что иначе он бы сам осознал насколько жалок. Ведь они были так похожи с Альберихом. До всё никак не покидающего помять воспоминания о тихих вздохах и расширяющихся зрачках, в пустоте коридора, похожи. В любом случае, Альбедо решил, что это не его дело, поэтому как Альбериха, так и Марту начал избегать. И сначала стало легче. Правда, туман в голове прояснился и работать стало даже как-то чуточку проще. Анестезиолог даже похвалил его, сказав, что в последнее время Альбедо поразительно внимательнее и продуктивнее, чем обычно. После вопроса не влюбился ли тот, Альбедо лишь иронически и тихо усмехнулся, мотая головой. Скорее наоборот, вытеснил из головы глупые мысли и неуместные чувства. Так было правильнее, он был крайне не умел в социализации и эмоциональном интеллекте, поэтому ему правда стоило просто вытеснять нечто подобное из головы. Вырывать с корнем, чтобы даже без шрамов, будто никогда и ничего не было. А потом деканат назначил общую поездку к морю, для сближения коллектива, на пару дней, до которого ехать нужно было целых пять часов на автобусе. И сначала Альбедо даже обрадовался. Закачал на плеер несколько новых лекций и сидя на самых дальних местах транспорта, с упоением слушал, почти в полном одиночестве, подпирая щеку холодным стеклом. За исключением лишь Марты, которая села рядом с ним, однако на противоположный конец дальних сидений, и очень тихо, но горько плакала, отвернувшись к окну. И Альбедо, по идее, должен был бы её утешить, хотя бы захотеть это сделать, но почему-то именно в этот момент на душе снова начало ощущаться тихое и всепоглощающее спокойствие. Он даже попытался выцепить Альбериха взглядом, однако с удивлением понял, что того в автобусе нет вообще. Что-то крайне странное происходило, но ему впервые было так… Спокойно и умиротворённо. Так и прошли эти пара часов. В сопровождении тихой лекции про сахара с одной стороны и тихих, едва слышных в общем гуле, всхлипов с соседнего сиденья, с другой стороны. И всё шло хорошо. Днём он вместе со всеми работал у территории леса, в котором они остановились, расчищая местность и ставя специальные ограждения от нежелательных гостей. Даже прикупил себе специальную рабочую одежду и какая-то темноволосая девчушка с двумя хвостами сказала, что ему идёт. И Альбедо впервые искренне улыбнулся чьим-то словам, с мягким кивком, сделал ответный комплимент ее хвостикам. Когда с уборкой было законченно, ребята начали жечь костёр, чтобы после жаться к друг другу под пледами, смеясь от одного запаха спирта. Альбедо не любил пьяные и большие компании, поэтому улучив удачный момент, отошёл от них, беря с собой бутылку чего-то покрепче. В темноте так и не разглядел названия, но это был… ликёр? Не играло особой роли. Он просто спустился по обрыву к морю, усаживаясь на траву, близ воды, и глядя на тёмное небо, смотрел вдаль, тихо вздыхая, и попутно потихоньку отпивая каждую минуту, чтобы не замёрзнуть. Отсутствие пледа и последующий лёгкий холод, разбавляемый спиртом, помогали сохранять трезвость рассудка. Вокруг стояла тишина. Лишь шум воды, да слабые потоки ветра. Чаек он так и не увидел, и даже не услышал, хотя в глубине души очень сильно на это надеялся. Небо было тёмно-тёмно синим, практически нигде не украшенным мельчайшими бликами звёзд. А само море, отражая в своей глубине небосвод, казалось темнее, чем было на самом деле, но оттого оно было до ужаса спокойным и правильным. Нужным до глубоких вздохов. Волны разбивались о камни и песчаный пляж, оставляя после себя лишь пену и мокрые следы. В ноздри бил запах йода и костра, где-то вдалеке жжённого его однокурсниками. Идиллия и полное спокойствие в груди. Будто эта дыра разрослась до таких масштабов, что теперь стала безгранична, срослась с ним воедино, становясь неотъемлемой частью. И всё продолжало быть хорошо даже когда трава рядом прогнулась с тихим шелестом, под напором чужого веса. Знакомый запах мятного одеколона и пьяный тихий смех. Альбедо мельком обернулся, бросая взгляд на расправленную грудную клетку, повязку, выглядывающую из-под волос и расставленные широко ноги, будто тот специально подставлял себя ветреным потокам. Кажется, ему тоже было хорошо. И Альбедо просто молча отвернулся, отпивая из своей бутылки чуть больше и ставя её между ними, приглашая другого выпить. Со стороны снова послышался звук пьяно-тихого смешка, когда чужая рука потянулась к бутылке, делая настолько внушительный глоток, что Альберих закашлялся, выронив алкоголь и прикрыв рот ладонью, продолжая тихо посмеиваться, теперь уже сгибаясь. Альбедо безучастно смотрел, как по траве растекается розоватая жидкость и задрал голову вверх, медленно прикрывая глаза и делая глубокий вдох. Хорошо. — Я ведь тебе нравлюсь, да? Альбедо снова глубоко вздохнул, моргая и приоткрыв рот, будто собираясь что-то сказать, хотя на самом деле лишь замер в такой позе, задумчиво разглядывая тёмно-синие полосы на небе, перемешанные с глубокой синевой и бело-голубыми вкраплениями. Такая странная интонация. Отрешенность, смешанная с наигранным смехом и спиртовой легкостью, делающей голос вкрадчивее и тише. Кстати, мысленно Альбедо прекратил к нему обращаться на «Кэйа Альберих», и уж тем более, называть по ночам его просто по имени. Теперь осталась только сухая фамилия и холодная вежливость. Необходимая ему субординация. Как-будто это помогало ему держаться на плаву, изолируясь от этих атрофированных чувств даже в собственном сознании. Так действительно было гораздо проще. Между ними повисла пауза, прерываемая тихими нервными смешками со стороны Альбериха и глубокими вздохами со стороны тихо кивнувшего Альбедо. Настолько мимолётно и медленно, что это вообще вряд ли можно было принять за кивок. Но он был уверен, что тот явно уловил, поскольку он почти смог потрогать пальцами странную атмосферу, воцарившуюся между ними. Чужая челюсть щёлкнула, когда послышалось копошение, перемешанное с рваным шёпотом и тяжёлым вздохом. — Мне жаль, — ещё одна длительная пауза, когда Альбедо скосил взгляд в чужую сторону, замечая, что тот прикрыл лицо руками, упираясь локтями в бёдра, прежде чем повторить ещё раз, надломленным шёпотом, — мне действительно так жаль. Альбедо снова устремился взглядом к морю, замирая на несколько мгновений. Всё казалось таким… Нереальным. Неживым, почти пластиковым. Всё это было так неправильно. До ворочащих живот бабочек тревоги не нужно. Он не знал как реагировать на это, что вообще происходит, а самое главное — зачем. Всё, на что его хватило — это поджать губы, перед тем как из груди всё-таки вылетело холостое: — Почему? Альбедо сам не осознавал до конца, к чему именно был адресован вопрос. Почему ему жаль? Почему они так похожи, но при этом такие разные? Почему всё так? Почему он говорит сейчас с ним? Почему он решил будоражить эту рану? Почему он продолжает терзать и себя и её? Почему он так себя ведёт? Почему он сейчас плачет? Почему он решил поиграть в открывающего откровения? Почему Альбедо сейчас всё равно абсолютно на всё вокруг? Почему, почему, почему? Альбедо прищурил глаза, продолжая вглядываться в ночное небо, когда понял, что Альберих плакал. Все его нервные и тихие смешки, то и дело продолжавшие вырываться из груди, делали его жалким. Чужие плечи тряслись, пока тыльные стороны ладоней прижимались к глазам, непонятно для чего. Он кусал губы, видимо, чтобы не начать выть. И в этот момент он чувствовал настолько сильную связь с ним, почти незнакомым, что от этого было почти страшно. Будто он смотрел на себя со стороны. Они снова замолчали, так ничего и не сказав, прежде чем Альберих заговорил. Его голос звучал чуть тише и надламывался, проседая на некоторых словах. Вероятно, он либо успокаивался, либо был в шаге от настоящей истерии. — Ты ведь тоже чувствуешь эту тоску смотря на меня, да? — снова тихий смех, когда Альберих покачал головой, а Альбедо наклонил голову, то ли просто что-то разглядывая, то ли кивая, — Что-то ужасно необъяснимое. Будто горюешь по чему-то важному, чего никогда не было. Альбедо втянул воздух сквозь зубы, почувствовав как очень больно укололо где-то над левым ребром. Почти как удар. Глаза зажмурились, а руки сжались в кулаки. Он снова прикрыл глаза, полностью откидываясь на спину и промычав в ответ что-то нечленораздельное. Ещё один тихий смешок, перемешанный со всхлипом. — Я… Знаешь, я так обрадовался сначала, — Альберих снова замялся, будто подбирая слова и Альбедо почти ощутил, как на чужом лице расползается слабая улыбка, — когда понял, что меня к кому-то кроме неё тянет. Я думал, что влюбился в тебя. я ведь тогда, когда тебя на линейке впервые увидел — обомлел. Стоял, пялился на тебя, как дурак, с открытым ртом. В ушах шум, глаза блестят. Ты так ошарашил меня, что я был просто в грёбанном восторге. Разузнал о тебе всё, подёргав за кое-какие ниточки, думаю: так, ладно, осталось с Марточкой объясниться и всё. Новая жизнь, новые правила. Может, я вообще латентный, поэтому с ней так тяжело мне. Да и ей со мной, чего уж скрывать. Альбедо кожей ощутил, как тот кусает губы, взмывая взглядом к морю. Так странно это было, на самом-то деле. Знать и слышать движения почти незнакомца с закрытыми глазами. Как самого близкого и родного, как кого-то, кого никогда больше не встретишь. Его губы поджались, когда желудок начало крутить в рвотном позыве. Он не хотел слушать, что Альберих скажет дальше. Пускай всё останется на этих репликах, пожалуйста. Пускай у них просто не получилось, даже ничего и не начав. Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста. — А потом дошло, что я ей ничего не могу сказать, понимаешь, — глубокий вздох и недолгая пауза, — до меня впервые чётко дошло что я без нее не смогу жить. Никогда и ни с кем. После неё меня никогда и не тянуло ни к кому, кроме тебя, и я правда был уверен, что мне просто повезло найти своего человека с самого начала. Но потом появился ты и я уже решил, что ошибся. Что она просто этап, а я понапридумывал себе всякого из-за своей башки больной. Что она просто болезненная первая любовь, которой я поломал жизнь, и ей без меня, как и мне без неё, будет гораздо проще. Мне в голову дало, что к кому бы меня не тянуло, я всё равно её отпустить от себя никогда не смогу. И ей этого сделать не позволю, как бы сейчас это не звучало эгоистично и по-ублюдски. Я просто… Не могу. Никогда не смогу, это я знаю точно. Альбедо усмехнулся, открывая глаза синхронно с тем, как волны разбились о камни на пляже. Хотелось съязвить. Сказать что-нибудь обидное, мерзкое и отвратительное. Надавить на рану, подковыривая её почти до мяса. Встать и уйти, оставив его вариться в этом самобичевании. Просто сделать что-то, чтобы ему было больно так же, как сейчас Альбедо. А потом он понял, что Альберих сейчас чувствует то же самое, и, может быть, ему даже хуже. — Может, она приворожила тебя, а? Глупая, глупая шутка. Видимо, ужасно плоская и неподходящая. Потому что Альберих внезапно развернулся к нему, вцепляясь в его лицо глазами. В его открытом глазе промелькнула какая-то эмоция, и прежде чем Альбедо сел, начав распинаться в извинениях, Альберих прервал тишину громким: — Мы венчанные, — брови Альбедо удивлённо поползли вверх и прежде чем он открыл рот, что-то спрашивая, Альберих кивнул на невысказанный вопрос, продолжая, — прямо в церкви стояли вдвоём, перед иконами. Свечки держали и клятвы друг другу давали. Нам как только по восемнадцать стукнуло — сразу туда пошли. Вернее, я настоял на этом, а она просто молча согласилась. Знаю, звучит как-то странно. Венчанные и венчанные, что в этом такого… Только есть одна очень важная деталь. Суд вас развести может, а церковь не развенчивает никогда. У тебя одна жена перед богом, на всю жизнь. Альбедо сглотнул, скептически поднимаясь и обхватывая руками колени: — Ты веришь в бога? Глаз Альбериха блеснул какой-то непонятной эмоцией, прежде чем он слабо усмехнулся, вновь отворачиваясь к морю. — После встречи с ней — да. Альбедо сщурил глаза и его брови нахмурились, а интонация стала холодной, с едва слышной обидой. — Ты мне зачем сейчас всё это говоришь? Тебе здорово видеть, как мне плохо от этого или что? С какой целью ты мне сейчас всё это выдал, а, Кэйа? — он почти вскочил, наклоняясь к Альбериху ближе и понижая свой голос до злого шёпота, — Мне для чего всё это знать?! Альберих снова замер, расслабляя лицо полностью и долго глядя ему прямо в глаза. Альбедо почти стало не по себе от его пронзительного взгляда и немигающих глаз. А после Альберих медленно перенёс свой вес на руки, наклоняясь ближе и прикасаясь губами к тому, почти невесомо, почти не целуя. Альбедо показалось, что его сердце перестало биться, у него дыхание перехватило, а пальцы рук онемели. В ушах был беспроглядный белый шум, когда по щекам потекли холодные слёзы. Глаза у Кэйи матовые, ни единого проблеска, почти мёртвые. Губы горячие-горячие, до ожога почти, сжигающие Альбедо беспощадно. Пальцы его длинные, цепкие и холодные, хватают за предплечья, удерживая на месте. И Альбедо, наверное, должен сопротивляться. Отталкивать, отворачиваться и говорить о неверности. Но во рту только солёный привкус собственных слёз и так долго желанные губы, в самых тайных снах. А тот отстраняется, садясь рядом и тянясь к карманам. Холосто и тихо: — Ничего не чувствую, — чужие пальцы достают зажигалку, поджимая губы, и тихонько щёлкая, доставая оттуда огонёк, — и мне так жаль. У нас с тобой бы всё точно получилось так, как надо. Почему мы не встретились раньше? Ты опоздал буквально на пару лет. Альбедо отрешённо смотрел на чужие губы, пока слишком громкий и неправильный треск ветви под чьими-то ботинками, не нарушил тишину и нереальность момента. Он обернулся, видя замеревшую Марту, смотрящую с широко вытаращенными глазами и приоткрытым ртом на них. Наверное, она видела, как они целовались. Она споткнулась, царапая лодыжку в кровь, когда Альбедо снова открыл рот, собираясь что-то сказать. Он видел, как её начало трясти то ли от ночного ветра, обдувающего её фигуру в коротком и тонком платьице, то ли от слёз, заблестевших так ярко в глазах. На её лице отразилась луна, когда она, развернувшись с судорожным вздохом бросилась прочь, почти падая, когда ноги её унесли куда-то то ли в сторону разбитого лагеря, то ли в сторону леса. Альбедо почти встал, думая броситься за ней и объяснить, что она действительно всё не так поняла, сам не понимая — зачем он это делает. Обернувшись к не шелохнувшемуся Альбериху, он как-будто протрезвел. В голове стало пусто. Тот сидел, спокойно смотря на небо и даже не обернувшись в её сторону, хотя Альбедо прекрасно осознавал, что тот знал, что она всё видела. Вероятно, заметил её даже раньше Альбедо, будто. осознанно идя на всё это. — Теперь между нами всё точно кончено, — он слабо улыбнулся собственным словам, кусая губы и силясь не заплакать, его голос сорвался, — ей нужно было что-то отрезвляющее. Так надо. Что-то весомое. Вероятно, она просто молча соберёт вещи и уйдет без всякого скандала. Наверное, я даже не успею провалиться в какое-нибудь эгоистичное забытие и застать её дома, со слезными просьбами простить меня и остаться. Так… Будет лучше, в любом случае. Так явно больше продолжаться не может, иначе она наложит на себя руки. А я её смерти не переживу, уж наверняка. В глазах Альбедо застыл немой вопрос и он дёрнул щекой, произнося почти беззвучно: — А ты? Альберих снова обернулся к нему, вместо ответа улыбаясь. Так натянуто, надломленно и фальшиво улыбаясь. Несколько прядей прилипли к его щекам из-за того, что те не успели обсохнуть от недавних слёз. Его белоснежные зубы сверкнули в свете луны, с поразительной идентичностью ловя её след, прямо как слёзы в глазах Марты. Он тихо рассмеялся, мотая головой и поднимаясь, молча пошёл в сторону моря, оставляя вопрос Альбедо безответным. Альбедо начало накрывать тошнотой и странным чувством беспомощности. Слёзы беспорядочно потекли по щекам и он упал лицом на колени, разрыдавшись. Горло саднило, а из груди рвались надломленные звуки. Его, только что, просто использовали для глупых любовных подвигов. Выбросили на улицу, как дворовую кошку. Как всегда. Со стороны послышались крики чаек, а нос снова четко улавливал запах соли и йода. В груди снова разрослась пустота и Альбедо стало чуть легче дышать. Так, как надо.