Сгорая в муках

      Миша пытался глаза раскрыть, на реальности сосредоточиться, но только красное марево перед ним расплывалось. Горький туман осел в лёгких, давил на грудь изнутри, вдоху не давал. Московский старался пошевелиться, но не чувствовал он своего тела. Ужасная безнадёжность ударила по голове обухом, обездвиживая ещё больше. Москва старался прислушаться к звукам в округе, но слух словно был парализован. Не слышал он окружающего трепета уставших птиц, не замечал жужжание насекомых. С новой попыткой подняться пришли провалы и неудачи. Сил не было. И сколько бы Москва не старался, ничего не получалось. Сквозь красный туман, он видел отголоски голубого неба, но не радовало его оно.       — Помоги, — сухие губы шептали молитву. А дальше только тьма. Беспробудная, безответная, обволакивающая пустота небытия.       В следующий раз голубые глаза распахнулись от ярой боли, что жгла всё тело не только снаружи, но и изнутри. Словно он совсем позабыл про дыхание, разучился тому, что само природой даровано. Московский кашлял порой густой кровью. Выплёвывал собственные лёгкие, но вдоха взять не мог. Его держали чьи-то руки, но он не различал людей. Картинка мира плыла, ни на секунду не сосредотачиваясь на действительности. — Держите его, — шептал тонкий голос. — Ему ещё долго зализывать раны, — девушка-лекарь знала, о чём говорила. И пусть она помнила, что Миша не человек, но учесть его постигла ужасная. Ни один человек не перенёс бы его страдания. Уж лучше умереть, чем такое переживать. Она с сожалением смотрела на него. Хотела бы уменьшить его страдания, да пока он в горячке невозможной, пока дёргался так сильно, не могла она снять с него куски мёртвой кожи, не могла убрать паразитов земных. Московского на окраинах поля и леса нашли. Монголы бросили его по пути, как ненужный груз, оставляя Богу на медленную смерть в тоскливом одиночестве, что пожирало сильнее червей. Нашли его случайно. И жизнь, что ещё была в груди, вселяла мельчайшую надежду, выдавала истинного бойца и сильного человека.       И вновь голубые глаза открылись. Москва мог ориентироваться в пространстве, видел более чёткие очертания предметов, но боль стала только сильнее. И боялся представить Московский, что ждало его с новым возвращением в разум. Всё тело изнывало. Пот безостановочно скатывался каплями на хлопковые ткани, впитываясь в них вместе с кровь. Осторожным взглядом он посмотрел на своё тело. Немой крик застыл в его горле. Кожа груди с волдырями натянулась до предела. Сквозь мутные вздутые полусферы он видел жидкость, что копилась внутри. Некоторые волдыри лопнули, открывая вид на собственную плоть. Красное мясо медленно покрывалось коркой, становясь тёмным, чуть ли не чёрным. Организм неспешно лечил себя, вот только процесс был затяжной. Московский хотел было повернуться на спину, однако не смог. Раненым зверем закричал, как только попытался. Он не предполагал в каком состоянии его спина, но словно костями позвоночника он чувствовал холод воздуха и жар собственного тела. Дрожащую руку он подтянул к себе. Не увидел он ничего прежнего. Пальцы почернели, прогорели насквозь. Плоть в них запеклась, умерла от всепожирающего пламени. Ногтей не было. Монголы их ради забавы выдернули в пути или, быть может, ещё в городе. Миша уже и не помнил.       Дверь в избу поспешно открылась. Лекарь стала на пороге. Грудь её вздымалась от бега. Видно, кто-то услышал истошный крик Москвы, зазывая лекаря на помощь. Она к больному бодрым шагом подошла. Старалась объясниться, но Московский её слабо слышал. В голове всё крики людские стояли и треск огня его города. Лекарь тем временем предметы разложила. Нужно было хоть что-то обработать. Усаживаясь подле кровати, она заботливо всунула лоскут ткани Москве в рот.       — Будет больно, — предупредила она. А после холодное лезвие тонкого ножа коснулось умершей кожи, убирая её. Московский дернулся, сжимая зубы сильнее. Глаза его сильно жмурились, слёзы градом катились по лицу. Соль раны и ожоги жгла, но это было не сравнить с той болью, что под ножом врача появлялась. А лекарь медленно, шаг за шагом срезала чёрную плоть, открывая вид на мышцы живота, что тонкими струнами дёргались. Одно не ловкое движение, и густой ярко-алой крови стало бы в разы больше.       И каждый надрез губил Мишину душу. И бился он птицей раненной. Однако мучения его не скоро закончатся. Оставив грудь, живот, руки и ноги в покое, лекарь за спину его пересела, морща нос. Травмы несовместимые с человеческой жизнью. Вся спина была исполосована. Следы от грубого толстого кнута крестами и узорами сходились меж собой. Настоящее месиво творилось на спине парня. Остатки кожи, которые кровавыми обуглившимися кусками свисали, тянули за собой связки, а открытые нервы от малейшего дуновения ветра, взрывались дикой болью. Казалось, что были видны хрупкие белые кости позвоночника. И всё это дополнялось одной отвратительной деталью. Маленькие белые личинки засели в бороздах, нажираясь чужой плотью. С тихим ужасом в глазах лекарь смотрела на них. Смотрела, как личинки пожирали мёртвые ткани, как становились красными они от крови, которая вытекла из ран. Неосознанно рвота неприятным комом встала поперёк горла. Она глаза прикрыла, представляя нечто светлое в голове, но под веками моментально всплывали отвратительные картинки с насекомыми в ранах. Глубоко выдыхая, успокаивая себя как можно сильнее, она взяла нож и деревянную миску, поднося её к обугленной коже. Аккуратно поддевая, соскребла первую личинку, а потом вторую, третью. Казалось, что они не заканчивались. Москва сильнее тряпку во рту сжимал. Челюсть уже ныла, но будь иначе, он бы зубы от боли стёр. И чувствовал он обжигающий холод лезвия на участках живой ткани и как с него соскребали гарь. Однако в ужас его приводило движение маленьких белых личинок. Он не видел их, но ощущал их копошение в своём теле, ощущал, как они прогрызали себе дорогу к костям. Была бы воля его он бы собственными ногтями сдирал их с себя, раздавливая маленькие тельца под ногами, но не было сил, не было ногтей на пальцах.       — Сейчас будет ещё больнее, — сожалеющий шёпот над самым ухом. Отложив предметы из рук, лекарь руками потянулась к одной из ран. Дрожь овладела её телом, но не могла она отступиться. Жизнь юноши перед ней была выше, важнее. Надавливая под самой бороздой от кнута, она видела, как со сгустками крови из-пол кожи вылезали более крупные, уже сытые личинки. Они безвольно падали на кровать, неуклюже барахтаясь. А Московский от боли невиданной кричал. И голос был слабее только из-за хлопка во рту. Боль в глазах темноту стелила. И не хватало ему сил оставаться в сознании. А лекарь вновь на борозды давила, выдавливала всё больше живности из-под кожи, ворошила раны, кровь, застывшую выгоняла. Все руки её окрасились в алый, а на бледном лице легкие брызги чужой крови стыли. В момент Москва затих. Плечи расслабленно опустились, когда чувства покинули его. Безвольной куклой он лежал, пока его старательно готовы были собирать по частям. Закончив с работой невыносимой, она принялась остатки горелой кожи убирать, кровь водой кристальной смывать, накладывать ткани чистые на раны, чтобы впредь в них паразиты не поселились. Не сосчитать сколько вёдер воды было поменяно, сколько тканей использовано. Это было не важно. Главное — восстановление Москвы. Личинок же она всех собрала да выкинула на произвол судьбы в канаву.       Москва был слаб. В сознание приходил он крайне редко. В такие моменты, словно тысячи стрел и копий монголов пронзали его измученное тело. Он много спал, но даже там, в царстве Сна, видел он лишь огонь и страдания своих людей, самого себя.       Спустя долгие круги солнца на небосводе, он окончательно вернулся из мира кошмаров своих. Здраво осматривая себе, Московский убиться хотел. Он жалок и слаб. И нет спасения для него. Он всего лишь расходный материал, который однажды не переживёт позора и унижения. Не переживёт того насилия, что испытывал раз за разом. И будет он гореть огнём каждый раз, сгорая в нечеловеческих муках. И сколько бы он не молился, пламя дикое не отпускало его, как и воспоминания тех лет ужасных.       Открывая глаза, Московский огромный вдох взял, будто вынырнул он с самого дна морского. На лбу выступил холодный пот, тело липким казалось. В конечностях свинец застыл, делая тело практически каменным. Гулко грудь его шаталась. Миша покои свои пустые осмотрел. Только луна сквозь окна огромные одиноко светила, проникая к нему в хоромы. Полная тишина. Москва головой крутил. Длинные золотистые прядки в лицо залезали, кожу лица щекотали. Миша в большой комнате Зимнего дворца один был. Выдыхая со спокойной душой, он пытался сон дурной отпустить, но ничего не получалось. И снова трещание огня в голове и под веками всё красное. Подтягивая колени к себе, обнимая их руками, он жмурил глаза от безысходности. И трясло его тело, колотило от страха давнего.

А под израненной шрамами кожей спины движение, движение, движение.