Вечер, ночь и разговоры

      Вару знает — никому другому не было смысла нарочно оставлять луч света из кухни.       Так что он встаёт, игнорируя грузную ночь, чудом не проскрипев ничего старой кроватью, и перепрыгивает пиковы мягкие тапки.       Выныривая из обжитой комнаты, Вару жмурится от нежного белого света из окна. Он обнимает его плечи, оглаживает широко вздымающуюся грудь и отпускает через мгновение, когда клон вновь оказывается в тени.       В доме совсем тихо. В коридоре, к тому же, всё также темно и прохладно.       Вару идёт аккуратно, распределяя вес по одним носочкам, чтобы дойти до двери на кухню и распахнуть её — бесшумно, но слишком резко для того, чтобы это не испугало Куромаку.       — Паразит, — одними губами произносит он, напуганный, когда Вару, прикрывая за собой вход, оказывается в одной с ним комнате.       — Опять не спишь, — в беззвучном смешке констатирует он, подходя ближе. Время шло, квартира цвела, на улице теплело и холодало, а Куромаку, бесконечно занятый и думающий, так и не осилился исправить свой режим.       Днём, пока ещё уверенно светит солнце, а карты оказываются то тут, то там, он говорит:       — Здоровый режим сна необходим для общего состояния здоровья и самочувствия человека, — поджимая губу, когда непробиваемый Данте вновь встаёт к обеду.       Куромаку отворачивается, вздыхая, находит себе вечные дела, окутывающие его плотным туманом, решает проблемы — свои и чужие — ритмично щёлкает по клавиатуре, чтобы грузно сдвинуть брови к переносице.       Он занимает руки карандашом, намывает противень или отчитывает Ромео за то, как мало он делает по дому.       И всегда, безоговорочно и молча, избегает Вару.       Вару следит за движениями его рук, бережно строит гримасу недовольства, когда он оказывается слишком близко, а ещё — засчитывается родинками на шее, которые Куромаку позволяет ему видеть. Места которых Вару, несомненно, знает наизусть.       И примирительно играет в его спектакль. Пока Куромаку позволяет ему играть.       Они играют утром, на одном дыхании продолжают играть и днём, а вечером, когда всё стихает, позволяют себе апофеоз. И тяжёлый бархатный занавес опускается вместе с ночью.       Вару, в общем-то, всегда был прекрасным актёром. Требовалось ему спародировать кого-то, съязвить о том, на что ему на самом деле всё равно, или не задерживать на Куромаку взгляд.       Но год с первой ночной встречи на кухне шёл, и Вару всё яснее понимал:       Из Куромаку актёр отвратительный.       — Вару! — иногда произносит треф. Шипит, злостно закусывая губы. — Придурок.       И пятый делает вывод, что зрители у них — отвратительные тоже.       Все вокруг видят одно — Куромаку думает, что Вару портит ему жизнь, раздражает и нервирует.       А Вару видит, как он, хмурясь, отводит взгляд, чтобы не задерживать его недвусмысленно долго, как шумно втягивает воздух, боясь, что в этот раз переборщил, и как подрагивают в волнении вранья тонкие руки.       Но сейчас, когда время наверняка уже перевалило за полночь, он старается об этом не думать. Ведь Куромаку перед ним — не играет.       Он упирается руками в кухонный стол, жалобно накреняющийся от человеческого веса, наклоняется вперёд, и ему удаётся коснуться губами куромаковой щеки.       Треф смиренно кивает, успешно игнорируя собственную улыбку.       — Ты тоже «опять не спишь», — зачем-то выделяет он. Вару обходит стол и садится рядом.       — Конечно, не сплю, — соглашается тихо, — я ведь сотню раз говорил, что пока Пик спит на спине — его храп невозможно игнорировать. Я пытаюсь ему это донести, а он считает, что я шучу и просто хочу его сбагрить. Но голова Его Куромаковского Величества, похоже, слишком забита делами, которыми он занимается до самой ночи, чтобы это запомнить.       — Сегодня мне просто не спится, — признаётся второй в ответ, сдаваясь и откладывая книгу. Вару игнорирует её название, даже не пытаясь разобрать буквы, потому что чувствует, как Куромаку опускает голову ему на плечо.       Он отдал бы Вару свою комнату, самые лучшие беруши и бесшумного одномастного соседа. Самолично оббил бы всё помещение гипсокартоном, перепробовал все известные ему способы скорее заснуть, но Вару это не нужно.       Ведь если он начнёт хотеть спать ночью, им будет некогда снимать амплуа.       И вот так прижиматься друг к другу.       — Я уже предлагал тебе поменяться комнатами, но ты всё время отказываешься.       Он был прав. Но Вару, в отличие от трефового короля, знает, как чутко его валет спит. Пока Куромаку, игнорирующий свои же убеждения, бодрствует до поздней ночи, Зонтик принимает это, как данное. Если Вару будет покидать его комнату, соблюдая одно и то же время — ему будет нечем отбивать подозрения.       И это, несомненно, расстроит самого Куромаку. Ведь врёт он отвратительно, но старается — очень сильно.       — Ещё бы я спал с этим нюней, — усмехается Вару.       Он пытается извернуться так, чтобы не сбросить нечаянно чужую голову с плеча, но и суметь поцеловать в макушку. Куромаку на это, вздрагивая, оживает — смотрит внимательно сквозь очки, поднимается, целует Вару в губы.       Между строк у него скользит извинение за «придурка». Вару в курсе, что Куромаку думает — прости, возможно, я перестарался сегодня, но он не привык обижаться.       Вместо немого ответа он игнорирует этот смысл, отодвигаясь от стола достаточно, чтобы треф смог оказаться у него на коленях, угловатый и чуть замёрзший.       — Сколько сейчас времени? — Вару целует бледную шею, добираясь до дрожащего кадыка, с трудом не добавляя «всезнайка» к заданному вопросу.       Под поцелуи Куромаку льнёт, как будто бы совсем не нервный, вжимаясь, притираясь телом под тонкой ночной футболкой, щекоча висок пепельными прядями волос.       Вару думает — никакие клоны не помешали бы ему касаться его и днём, если бы сам Куромаку не хотел молчать.       — Около... — шумно выдыхает через нос, — около половины второго.       Пятый, хмыкая, бросает взгляд на зашторенное окно. Яркий и жёлтый свет кухонной лампы перебивает всякую луну — что говорить о белых фонарях с улицы.       Там совсем темно и, похоже, тучно.       Куромаку импульсивно — уж слишком резко — накручивает зелёную кудряшку на палец. Ему удаётся спросить без слов — это всё? У Куромаку всегда слишком многозначительные взгляды.       На это Вару гадко ухмыляется, проводя кончиком языка по губе.       — Это поздно. Не считаешь, что рациональнее было бы наконец пойти спать?       Ему не хватает этого времени тоже. Ночь стягивается тугим узлом, давит на голову и шепчет, что не время. Приходится сдерживать зевок и выдерживать строгий куромаков взгляд.       — Паразит, — опять произносит он, не найдя более подходящего слова. Но в конце концов тонкие брови расслабляются, а взгляд считает веснушки у Вару на щеках.       На самом деле, Куромаку правда устал. Он не пытается скрыть это и не пытается ускорить плавные движения.       Вару думает — ему всё ещё нравится рассвет, оранжевый и розоватый, встречающий после сна чем-то тёплым, совсем мягким на вид.       Но Куромаку, вздыхая, утыкается носом в его шею и прикрывает глаза. Он любит ночь, как и серебристый свет, ложащийся дымкой на синяки под глазами.       А значит — её любит и Вару.