Мы разные, но мы связаны
Разные, связаны
Кажется, Антон чувствовал холод. Ощущал, как у него немели пальцы, а кожа покрывалась мурашками, становясь «гусиной». Антон знал, что окно открыто нараспашку, поэтому и холод и тянется по комнате. Сидит дикой кошкой в углах и проводит морозным когтем по выпирающим рёбрам. Но вместе с холодом он чувствовал горячее звериное дыхание около уха. Ощущал как клубы морозного пара запутываются в волосах. Не мог пошевелиться из-за хищного взгляда, направленного куда-то в область сердца. Монстр целился прокусить мышцу острыми клыками, разорвать её на кусочки, высосать еще тёплую кровь. Воздух становился тяжелым. Ложился неподъемным грузом на грудную клетку, сдавливал её и мешал вдохнуть, хоть как-то пошевелиться. Антона окутал страх. Холод все глубже пробирался в кости. Он снова был посреди таёжного промёрзшего леса, а плутовка стояла за его спиной, подгоняя все ближе к убежищу. К проклятому гаражу. Лисица кладёт ладони спрятанные в перчатках на его плечи. Гладит по шершавой поверхности куртки. Антон резко выдыхает весь оставшийся воздух, нервно, содрогаясь всем телом. Садится на кровати и пытается отдышаться, словно убегал от погони. Перед глазами не привычная спальня, а бесконечные, глубокие сугробы с узорами крови. Высокие сосны, которые все больше закрывают небосклон. Деревья движутся, приближаются, источают опасность. Страх обволакивает, погружает в себя, почти растворяет. Невесомое прикосновение к оголённой спине. Тонкая, сухая ветка дерева. Антон дёргается и разворачивается, устремляя взгляд в темноту комнаты. Но в темноте не прятались звери, не играла чарующая колыбельная, не кричали от нестерпимой боли пропавшие дети. В ней была заспанная Катя, она пыталась сфокусировать взгляд на муже. Антон посмотрел на неё странно, словно чувствовал угрозу. Выражение её лица было смутным, размытым, словно смотрящим из-под толщи воды. Тучи медленно расплывались в стороны, открывая луну на обозрение ночи. Её нежно жёлтый свет целовал дома и ещё не опавшие, но уже потерявшие цвет листья, пробирался в дома и касался спящих. — Не усну уже… — Поясняет скорее себе, чем Кате. Антон медленно встаёт с кровати, передёргивает плечами от холода. Торопится накинуть халат, оставляя пояс на стуле. Сквозняк щекотал ноги. — Только четыре утра. — замечает Петрова и протяжно зевает. Потирает глаза и встаёт вслед за мужем. Антон останавливается около двери и упирается взглядом в ручку с потёртой позолотой. Рой мыслей кружил в голове, боль ударила в виски. Язык так и чесался осадить Катю на месте, высказать все что копилось внутри столько лет. Заявить до смешного дерзкое «Я вчера был у Ромы, целовался с ним. Знаешь, я всегда мысленно с ним». Посмотреть на её искажённое в удивлении и искреннем разочаровании лицо. Как вздымаются брови, приоткрывается рот и в глазах сходится невидимый пазл. Одной фразой находилось оправданию всему. Разногласиям, холоду, недовольству, что временами прорывалось через тесно выложенную ложь. Но Антон лишь со злостью давит на ручку, открывая дверь и нервно проходя на кухню. Холодная вода приводит в чувства. Остужает пыл и заставляет ощущать зиму ещё сильнее. Он стоял, оперевшись руками о раковину, и фокусировал взгляд на том, как вода стекала в слив, закручиваясь спиралью. Сзади скрипнула закрывшаяся дверь, Катя пришла следом. Шагала тихо, почти невесомо. Села за стол и положила голову на сложенные руки. В квартире воцарило молчание. Изредка слышалось шуршание простыней, Оля как всегда ворочалась во сне. С лестничной клетки послышался шорох, кто-то хлопнул дверью. На улице по размытой земле и лужам проехала машина. Звуки из-под колёс выходили ужасными, словно чавканье зверя. Антон чувствовал, что зверь скоро доберётся и до него. Реальность не спасёт, ведь именно она нападает. — Так много работы вчера скопилось? Слишком уж поздно вернулся… — в голосе сквозило презрение. Напряжение заиграло новую мелодию. Сильную, тревожную. Под потолком копилась неизбежность. Капля воды скатилась по скуле, подобно слезе, и разбилась о поверхность нержавеющей стали раковины. — Антон, где ты был на самом деле? Вина, опасная гадюка, впрыскивает яд в кровь. Антон не нашёл в себе силы повернуть голову и посмотреть на жену. Сверлил потерянным взглядом бутылку «Фери», вдыхая едкий запах цитрусов. В горле запершила назойливая тоска. Квартира, диван, кресло, кухонные покосившиеся шкафчики, непонятная расписанная ваза, которую пару раз чуть не разбивала Оля. Все это состояло из всепоглощающей вины. Мрачной, прилипающей к нёбу. — Кать, какой смысл мне тебе врать? — тон уставший. Картинка перед глазами шла рябью. Разводы на плитке изобразили очертания хитрой мордочки лисы. Она словно улыбалась, оголяя клыки. Антон почему-то был уверен, что дочь не спит, а вслушивается в шум их нервного разговора. — Вот я и хочу узнать. — стул скрипит. Катя подходит ближе, вынуждая развернуться и посмотреть ей в глаза. Из гиблого болота невозможно вернуться. Вязкая трясина тянет на дно, закрывает нос, рот, уши и глаза. Создаёт кокон, который медленно губит. Водоросли щекочут кожу, скручиваются на руках подобно наручникам. — Мы работали с отчётом, — раздражение влетало в лёгкие. Разрасталось, захватывало грудную клетку, словно паразит, — Хочешь, опустись до того, чтобы позвонить туда и допросить каждого кто со мной работает. Последняя фраза — острый нож, который не поскупились смазать ядом, режет сильно, оставляет глубокую рану, что кровоточит, нарывает и обязательно начнёт гноиться. Ведь они не умеют решать конфликты. Они разойдутся по углам, продолжая рыть себе могилы дальше. Антон почти скривился. Петровы не представляли собой что-то общее, целостное — семьёй не были. «Они» слишком громко, броско, слишком важно. Был Антон. Была Катя. Была Алиса. От их семьи осталось лишь отражение. Лживое, кривое, неправильное по своему существу. От их крепких уз остались лишь жалкие ниточки, которые износились и почти порвались. Одно натяжение и послышится последний треск. Оборванные, неровные концы упадут в разные стороны, ненужным мусором, словно они никогда и не были переплетены. — Даже если позвоню… — Катя не собиралась мириться. Она кривит лицо, морщится и делает атакующий ход, — Тебя же все там оправдают. Тако-о-о-й очаровательный у вас муж, Екатерина! Вам так повезло! — Бывшая Смирнова почти плевалась жёлчью, делая старческий голос Арины Владимировны. Совесть ударила по диафрагме. Воздух застрял поперек горла. Антон тоже вспомнил этот корпоратив. Первый Новый год на заводе. Петров помнил своё удивление тому, что ему дали приглашение. Пёстрое, с красноносым дедом морозом в углу, который к тому же загадочно улыбался и почти что подмигивал своими раскосыми глазами. Блёстки, ярко-розовые смешанные с золотым, приклеенные в качестве рамки, почти сразу стали осыпаться и липнуть к пальцам.Семейный, новогодний и весёлый корпоратив!
в кафе «Оливка»
23 декабря в 19:00
Приходить можно с мужьями и жёнами :)
Шутки и весёлое настроение обязательны!
Ксюша улыбнулась на растерянное лицо Антона и поспешила, пока тот не опомнился, добавить ещё и стишок, который так упорно учила всю ночь: — Мы вас приглашаем на корпоратив! И вам обещаем сплошной позитив! — Вдохнула побольше воздуха и зажмурив глаза, вспоминая строчки, продолжила. — Новогодний вечер с нами вам понравится, мы знаем, это все не хвастовство! Приходи на торжество, приходи и убедись… Мы тебя уж заждались! Горлицина старается унять смех и сделать серьёзное лицо. Мимические мышцы напрягаются, на румяных щеках показываются ямочки, гордо выделяются носогубные складки. Ксюша мнётся на месте от нетерпения. — Скажи хоть что-то… — заканючила, теребя в руках оставшиеся пригласительные. От активных действий блёстки все сильнее сыпались на пол, тонули в тёмном паркете. Словно огоньки гирлянды тонут во мраке таёжной ночи. Почти что слышался детский, затухающий смех. Обманчивый, призрачный, уже мёртвый. Антон мотнул головой, снимая наваждение. — Не ожидал просто, что вы такое устраиваете… — ещё раз осмотрел пригласительное. Взгляд зацепился за «можно с мужьями и жёнами». Реакцию Кати угадать не мог. Может обрадуется, как ребёнок сладкой вате, или наоборот выскажет претензию, словно это приглашение на что-то незаконное. — Начальство мечтает о дружном коллективе или просто делает вид. Так или иначе это бесплатная еда и алкоголь, а ну и еще возможность узнать друг друга получше. Ты тут не так давно, думаю тебе особенно полезно. — Ксюша выразительно посмотрела на неброское серебряное кольцо на безымянном пальце. — Бери жену с собой, повеселимся, ещё молодые совсем. Арина Владимировна даст вам фору. Горлицина ещё раз улыбнулась, принимая отсутствие отказа за согласие и хотела уже уходить, но Петров приостановил её, взяв за плечо. Он помедлил с секунду, а после качнул головой и попрощался. Вопрос про няню остался на языке. Катя стояла перед зеркалом в ванной и красила губы алой помадой, что ярким акцентом играла в её вечернем образе. Антон поглядывал с коридора, через небольшой просвет от незакрытой двери. Блестели в тусклом теплом свете старой лампочки оголённые упрямые плечи и гордая спина. Петрова напевала мелодию, схожую с песней из «Простоквашино», которую пела Мама: — Кабы не было зимы в городах и сёлах, никогда б не знали мы этих дней весёлых. — запела Катя вслух, когда Алиса застучала игрушками, стараясь привлечь внимание. Сразу же среагировав на голос матери, девочка засмеялась и попыталась подпеть, не выговаривая некоторые слова. Мелодия с противным треском от сломанного звонка разнеслась по квартире. На пороге стояла Лилия Павловна, все такая же серьёзная и статная, какой и была четыре года назад. Антон с прожигающей нутро ностальгией вспомнил их первую встречу. Хотя мысли в тот момент витали вокруг его низкого статуса в классе, холодный взор глаз из-под линз, почти таких же как у него, остаётся в памяти до сих пор. Она словно и не сменила к нему отношения. Все так же осуждала молчаливо, не смея говорить претензию вслух. Мало ли. Вдруг не просто смолчит и начнёт разбираться? Вдруг её бедная Катенька останется одна? Вдруг её саму оставлять гнить в коммуналке вместе с надоедливыми соседями и до смешного маленькой пенсией? — Антон, в культурном обществе, дамам нужно помогать снимать верхнюю одежду. Все так же видела в нём какого-то несносного мальчишку. Петров молча кивнул, сжал губы сильнее, чтобы обречённый вздох не вылетел. Не сдал его с потрохами. Вешает на слегка покосившийся крючок длинное пальто с меховым воротником, что напоминал один пушистый хвост, который мелькал среди елей и сосен. На шум вышла Алиса. Медленно, неуверенно, с раскинутыми руками. Лилия Павловна тут же оттаяла, забыв образ снежной королевы, стала любящей наседкой, принялась ворковать. — Алисонька, как ты? Бабушкина радость подросла, как я погляжу. Катя вышла из ванной, расправив юбку и мягко улыбнулась, наблюдая за сценой. Антон называет её красивой, ведь так и было. Блестящий верх платья, облегал фигуру и две лямки плавно скрывались за шеей. Юбка чёрная, до колена, полусолнце, что игриво поднималась при шаге, напоминала школьную, в которой всегда ходила Смирнова. Капроновые колготки подчёркивали стройные ноги, острые колени, что могли быть раздроблены жерлами плотоядной мясорубки. Петрова улыбается, принимает поцелуй в щеку, ведь может испачкать мужа помадой. Возможно, Антон даже не будет думать о Пятифанове в этот вечер. Возможно, хоть ненадолго станет идеальным мужем. Возможно, но к сигаретам тянуло сильнее, чем в прошлые дни. «Наивный» шепчет ему игристое вино. Антон морщится, когда хитрые пузырьки напитка щекочут глотку. Пытается убрать томление, что растекалось по венам. Катя кружится в центре кафе и чужих взглядов. Смущённо улыбается и звонко смеётся. Со стороны она и не жената во все. Совершенно не мать маленькой девочки. И даже обручальное кольцо, отблескивающее в свете люстры, не могло отвести от неё интерес. — Задорная девушка! — комментирует Катю Арина Владимировна. Улыбается. Антон знает эту улыбку, в ней кроется тоска по прошлым дням, липкая и не отпускающая. — Я в молодости тоже такой была, — молчит, вроде как вслушивается в слова песни и покачивает седой головой в такт, но спрашивает, — не ревнуешь? Её вон как облюбовали. Петров качает головой. Тихо говорит «доверяю» и отходит в уборную. Доверяет и чувствует обиженный взгляд себе в спину, потому что не он пляшет рядом с ней. Доверяет и знает, что его мысли не о светло-русых локонах, которые Петрова закручивала на бигуди и из-за этого не спала почти всю ночь — неудобно было. Доверяет и понимает, что ему все равно на старания жены. Что ему не нужна её красная помада на салфетках в виде непрямого поцелуя. Что ему не нужны её ласковые руки, гладящие напряжённые плечи. Что и слова любви, её любви, ему тоже не нужны. Мысль, быстрая свинцовая пуля: «Было бы даже лучше, если бы она предала моё доверие». Возвращаясь, замечает, что Арина Владимировна говорит с Катей, которая устала танцевать и пила излюбленное шампанское из того же бокала, что и он недавно. Конец их диалога с наслаждением вскрыл, раскопал свежие могилы и начал потрошить чувство вины. — Тако-о-о-й очаровательный у вас муж, Екатерина! Вам так повезло! Любит и доверяет. Ваш союз радует глаз. Антона водой окатило. Ледяной, из проруби в которой ловили рыбу звонким январским утром, на каникулах, когда в планах было укутаться в одеяло и доедать оливье. Свалиться в неё было сильнейшим страхом, мало ли хозяйка воды разгневается за покушение на владения и утащит в омут, поглотит полностью. Катя улыбнулась криво, натянуто, скрывая лицо в волосах. Петров чувствовал её обиду, как свою. Почти говорил слабое «прости». Сожаление было в неловком поцелуе, пропитанном саднящей печалью. В прикосновениях рук. Во взглядах, случайных, мимолётных и долгих, через людей, которые отдыхали в этот вечер. В тишине во время поездки домой, когда лишь мотор старой лады и проезжающие мимо машины напоминали, что они здесь. В ночном воздухе, что отрезвил мозг и поддерживал звенящее молчание в спальне, холодной и такой же сожалеющей. Сожаление скрепляло их стальной цепью. Ржавой, но крепкой, что цеплялась за ошейники. Натягивалась все сильнее. Они сами тянули друг друга. Все чертовы семь лет. Тянули, рычали, огрызались, почти хватали друг друга за носы, почти отрывали плоть. Скалились, улыбались, целовались, почти любили. Антон сократил расстояние, ослабил натяжение цепи, прижимая Катю к себе. Петрова попыталась отстраниться. Из-за обиды, внутренней горечи и едкости. Но руки её ослабли, безвольно болтались. Упёрлась лбом в голую грудь, прижимаясь к холодной коже. Немой вопрос бил под сердце. Ощущался острым клинком. Почти физически сжимал в своих суровых, грубых тисках. Катя судорожно выдохнула, пыталась набраться сил и продолжить разговор. Глотала воздух, сжимала пальцы, впиваясь ногтями в нежную кожу, оставляя красные полумесяцы. На их шеях висели привязанные камни. Тяжёлые, тянущие ко дну. Мерзкому, илистому, зловонному. В этом болоте их всегда было только двое. По полу шлёпают босые детские ножки. Катя тут же дёрнулась, взволнованно посмотрела в сторону коридора. Из проёма сначала появилась тень. Гуще, чем окружающий вокруг мрак. Глаза блеснули жёлтым. Антон сильнее стиснул край столешницы, за которую придерживал ослабшее после кошмара тело. Боязливый голосок разбил цепь, напряжение с груди ушло, воздух болезненно ударил в лёгкие. Разговор оборван, но не завершен. Петров знает, что гибель неминуема, что курок обязательно будет нажат, а пуля полетит ему в сердце, в трахею, в голову. Пальба пройдётся по всему телу, которое будет извиваться в жалкой бесконечной и справедливой агонии. — Вы ругаетесь?.. Катя тут же подбежала к дочери, поднимая ту на руки и начала шептать: — Конечно нет, что ты? Мы с папой сильно любим друг друга, как и тебя, солнышко. Жить без друг друга не сможем, тш-ш-ш… всегда только вместе… Что-то мерзкое зашевелилось внутри, ожило. Рот наполнился вязкой слюной ужаса. Любят. Не смогут. Вместе. Вместе. Вместе. Антон сходит с ума. Точно. Безвозвратно. Алиса смотрит через плечо матери, видит насквозь, пробирает взглядом до костей, белых и влажных, хрупких костей. Казалось, он был вовсе без кожи перед её взором, лишь красные, алые мышцы, держащие вздорное тело. Дети так не смотрят, не умеют. Так смотрят звери, хищники. Антон снова становился презренной добычей. Никотин обжигал глотку, проедал грудную клетку и оживлял сердце. Петров смотрит на пачку сигарет, мнёт пальцами и в сотый раз читает: «Столичные», для тех кто не может отпустить прошлое. Эта марка, отголосок советского союза, связывала Антона и всех остальных покупателей. На них была сетка воспоминаний, крепкая, из бечёвки. Руками не разорвать, можно лишь порезать ножом, что всегда был рядом. Но любители «столичных» выбраться из этой ловушки не решаться. Слишком опьяняющий был плотный, колючий дым. Такой гордо называли мужским, а Антон называл его роминым. Потому что Пятифанов сам был колючим, выделывающимся, эталоном этой видимой правильной мужественности. Ощущался как сигареты «Столичные. Классические». Горько, слишком крепко для него. Но необходимо, сколько бы не пытался убедить себя в обратном. Сзади скрипнула дверь балкона. Сквозняк протянулся по полу, поцеловал на прощание и пропал, как только дверь хлопнула вновь. Антон прокашлялся от дыма и затушил окурок в пепельнице. Беспросветная темень, солнце скрыто за горизонтом, беспросветными лесами тайги. В глубине души тлел страх, что бесконечно горящий диск, который спасал планету от вечной мерзлоты и мучительной погибели, больше никогда не поднимется в небо. Не сделает жалкий круг и не ударит своими лучами в глаза, не согреет, обожжёт кожу, не заставит расцвести жалкий цветочек жёлтой, похожей на него хризантемы с неутолимой и непонятной тягой к жизни. На этот страх Антон не знал как реагировать, но каждую ночь засыпал с мыслями, что солнце может устать и это случится быстрее, чем можно предположить. — Катя что-то узнала? — Нет, просто боится. Оля вздохнула и встала рядом. Тоже всмотрелась в город, его редкие огоньки в многоэтажках. — Мне, кажется, это нечестно. Стоит рассказать… Хмурое «знаю» закончило диалог. Они застыли безмолвными статуями, у которых нет мыслей и мнения. В белесых гипсовых головах пустота. Глаза, невидящие ока, всегда устремлены в некуда. Они никогда никуда не придут, ведь их ноги прикреплены к постаменту. — Сегодня день смерти мамы. Точно, и как он мог забыть? Звёздный небосклон медленно закрывали глухие тучи. Словно густая краска, они расползались необъятной, неравномерной кляксой по свежей, идеальной картине. Художник плакал не в силах что-то изменить. На землю стали падать первые капли дождя. Слезы творца скатывались по кровле, водостокам. Его маетой заразился весь город, как бубонной чумой. Крысами была вода, отравленная и горестная. — На могилу съездить надо… Дорогу наверное размыло, а сам памятник вьюнком зарос. — Я одна не поеду. — уперлась рогом Оля. Скрестила руки на груди и отвернулась, желая рассматривать старое, сломанное кресло-качалку. Пыль почти въелась в деревянные ручки и хлопчатую подстилку, которую изгрызла моль. — Могу позвонить отцу и вы… — Антон фразу не продолжил. Замолчал и наблюдал, как темнело лицо сестры. Петрова становилась очередной тучей. Стоило закрыть окно, дабы не улетела. — Тебе все равно придётся с ним поговорить. Приговор. Нож гильотины со звонким свистом врезался в древесину, оставляя рванные прорези. Оля посмотрела исподлобья, засопела. Антон усмехнулся и потрепал пушистые, спутавшиеся после сна, волосы сестры. — Возьму на сегодня отгул. Съездим на электричке. Оля улыбнулась, ярко и благодарно, словно солнце все-таки взошло. Тёплые объятия согрели лучше батарей, которые до сих пор не отапливались. Хотелось как можно дольше задержаться в мгновении. Схватить его рукой, залить эпоксидной смолой и повесить памятным кулоном на шею, как православный крестик.***
«Машина на парковке рядом с заводом. Некогда подогнать ближе, прости.» — сообщение отправлено контакту «Отец». Свежий воздух разгонял назойливые мысли. Ветер задувал в пальто, целовал виски, заботливо ластился о щеки. Оля обходила неглубокие лужи, словно она была канатоходцем и прямо сейчас исполняла трюк под куполом цирка, находясь на грани от свободного падения. Антон улыбнулся воспоминаниям детского восторга от представления. Тогда все ещё казалось слишком правильным и хорошим. Нереальным. Вокзальные часы объявили восемь утра. Время посадки на электричку до посёлка. Неприятный ком образовался в горле, когда Антон шагнул внутрь вагона, пропахшего усталостью и наскучившим, бесконечным ожиданием. Сжал сильнее лямку дорожной сумки, в которой лежали банки краски чтобы обновить вид могильной оградки, старые кисточки с ярко голубыми, смешанными с зеленым следами, чей ворс слегка огрубел, потому что в прошлый раз их плохо отмыли. Антон чувствовал как ступает на тонкий лёд. Такой обычно бывает по первым заморозкам, когда мир вокруг, кажется, замирает, время останавливается, воздух становится плотным, осязаемым. Первый шаг. Узор идёт трещинами, линиями, бесконечная паутина расползается по замершей воде, припорошённым снегом, выпавшим с утра. Дыхание замедляется. Взгляд устремляется в бесконечную светлую и неизведанную даль. Страх бурлит подо льдом, старается добраться, забрать с собой, потопить. Петров боится вновь услышать скрип железных ворот на кладбище. Вновь ступить на кривые дорожки ведущие к усопшим. Вновь увидеть на памятнике фотографию матери. Страх и стыд — из этого теперь состояла его жизнь. Антон чувствовал ужасную слезливую вину перед Кариной. Казалось ему уже не позволено приходить к ней. Словно он осквернит собой почву, искусственные цветы и выгравированную надпись на могильной плите «неизлечима боль разлуки — разлуки той, что навсегда». — Последний раз когда я тут был, сиденья были деревянными… Когда же был этот прошлый раз? — В прошлом году поменяли. Но папа отметил, что жопа прилипает. Дерматин проскрипел. Сидеть на поролоне было удобнее, чем на лакированных лавках. Вагон медленно тронулся с места. Пейзаж плавно сменялся и все больше монотонные постройки — серые коробки, перетекали в сосны, махающие косматыми колкими ветками, которые скоро покроются снегом. Антон поджал губы, ещё сильнее всматриваясь в мир за стеклом. Все скоро покроется снегом. Декабрь залетит в лёгкие, застрянет болезненной сосулькой. Шум в электричке раскалял все вокруг. Оля рядом задумчиво смотрела в окно, не особо вдохновлённая поездкой. Словно в ней было что-то отторгающее и необычное. Словно Петрова тоже чувствовала вину, хоть ей было не за что ее ощущать. Антон выдохнул сквозь зубы, стараясь не растворится в тревоге, что все сильнее пульсировала под кожей, и посмотрел прямо. Кондуктор прошел мимо рядов с пассажирами. Дедок напротив, с яркой залысиной и кривыми зубами явно ехал домой. Смурной, нагроможденный наполненными пакетами. Бурчал себе что-то под нос. Петров выцепил лишь «Людка» и «с ума сведет своими удобрениями». В нем было что-то домашнее. Недовольное, но родное, скрытое под нахмуренными бровями. В нем жила любовь, несмотря на вставную челюсть, болящие суставы и бесконечную ворчливость. Женщина средних лет в соседнем ряду то и дело дергала рукой, дабы успокоить нервного сына, который вскакивал от неудержимой детской энергии. Рядом сидела тетка чуть постарше и хихикала, тыкая своего полного и особо радостного мужа под ребра, стараясь привлечь внимание. Её роптание доносилось всему вагону: — Митя! У Альки сын такой же, с шилом! Мальчуган вновь вскочил со своего места и стал практически летать по узкому проходу, изображая военный истребитель, о чем громко и сообщил. Мать с хмурым видом вовремя поймала его за шкирку и посадила рядом. Пацан притих. Вновь и вновь возвращаясь к силуэтам пассажиров, Антон чувствовал как постепенно успокаивается. Вина не ушла, и, наверное, не уйдет никогда, она лишь слегка разжала тиски. — А ты краску взял? — Оль, все на месте, не переживай ты так, — слабо улыбнулся и потрепал по волосам. Некоторые прядки выпали из высокого хвоста, небрежно обрамляя бледное, такое же как у него, почти болезненное лицо. Легче успокаивать других, чем себя. — Да, я что-то нервничаю… — Петрова судорожно выдохнула. — Словно в этот раз могила мамы куда-то пропала. Словно её никогда и не было. Сейчас придем туда, а там… пустота, понимаешь? Оля сжимала в руках стебли искусственных белых роз. Карина говорила, что настоящие цветы печальней тем, что в конце концов увянут, станут бесполезным мусором. В искусственных цветах Карина видела особую, далекую для человека, но такую желанную вечность. Антон ее не знал. Только замечал изредка заботу, истерики, обиды и редкие улыбки помнил почти что все. Он видел ее разной, никогда не собирая эти осколки в единый образ. Разной он ее и запомнил. — Дома даже фотография пропала. Та которая раньше всегда стояла на комоде. Я её от пыли каждую неделю вытирала, а теперь нет. У отца спросить не решалась, он ведь только крикнет, что нечего соль на раны сыпать... Но это же мама! В её взгляде таилась боль. Глубинная. Та, которую невозможно осознать в полной мере в юном возрасте, словно она присуще лишь старикам повидавшим войны. Боль страшная, до определенного времени бесформенная. Антон приобнимает сестру и покачивается с ней, словно убаюкивая. Он сам не знал, что делать с этой болью. — Главное, что ты помнишь. Электричка продолжала свое движение. Медленно влачилась по замерзшим рельсам, протаскивала в своей утробе таких же замерзших потерянных людей. Ей хорошо было бы потеряться в лесном массиве, исчезнуть с радаров и навсегда пропасть. Вместе с болью, усталостью и бесконечным ожиданием.***
Солнечные лучи мягко целовали высохшую траву. Прохладный ветер подгонял путников. Бродячие собаки, то и дело лаяли, следуя рядом, как провожатые. Оля куталась в длинный шарф, тёрла руки, в попытках согреться. Заинтересованный хитрый взгляд старался обойти невозмутимое выражение лица брата. Петрова то и дело пыталась начать разговор, но замолкала, не в силах спросить то что волновало её больше всего. Антон стойко выдерживал невербальные атаки и лишь тихо незаметно посмеивался в ворот пальто, стараясь отвлечься от впереди стоящих, когда-то родных привычных сердцу деревянных домов и косых заборов. — О чём вы говорили утром? — Ты не это хотела спросить. Оля разочарованно вздохнула, но допрос не оставила. — Это же как-то связано с тем, что ты вчера был у Ромы. Ты же у него был? Даже трубку не брал, — птицы возмущенно зачирикали, устремляясь в небо, недовольные говорливыми гостями. Гостями... Теперь они и правда просто гости, нежданные, чужие. Как тогда, когда только приехали. Только сейчас сугробы не окружают, а лес не хочет забрать в свою чащу, — Катя столько всего выдумала, так ещё и старалась оправдать каждый вариант! Я почти поверила в то, что тебя похитили. Антон рассмеялся в голос, на долю секунды забывая переживания и душевные метания. Улыбка оживляла бледное лицо, глаза оттенённые следами усталости. Оля радостно наблюдала за братом, согреваясь от того, что он сейчас рядом и хохочет над такой глупостью. — Ну? Так у него был? И что, как? — А тебе все расскажи... — начал вредно Петров, продолжая улыбаться. Мысль о Роме была слишком приятной, пленяющей, чтобы задуматься о чувствах Кати и её переживаниях. — Допустим... И правда у него. Оля пискнула в мягкую вязку шарфа. Глаза её улыбались, сверкали в осеннем солнце. — Ты ведь довозил его тогда? А вы договорились о... Антон дальше не слышал, вспоминая тот вечер. Злобные речи разозлённой жены и разочарованный, оставленный взгляд Пятифанова. Выдохнул, пряча руки в карманы, глянул на сестру по доброму, с лёгкой печалью, которая была отдельным цветом в радужке глаза, появившимся кажется тогда, когда он уехал из посёлка и потерял любые шансы вернуть все как было. Оля остановила поток вопросов, стушевавшись реакции брата. Лицо исказило волнение, почуявшее нечто неладное. — Что-то случилось? — Он не был рад тому, что я женат и это понятно, — томящая мука обреченной вины, царапала спину, надавливая то сильнее, то слабее, — Оль, я тот самый подонок, который улыбается, говорит, что любит и идёт изменять. Говорить другому точно такие же слова! — словно кость застряла поперек горла. Горестная, острая кость. Антон потупил взгляд, стараясь разглядеть в пыльных камушках на дороге что-то большее. Оля, возможно, тоже старалась в нем разглядеть что-то большее, кроме роли брата. Отвращение пропитало сердце насквозь. Мерзостью был сам Антон. — Но... Петров раздражённо мотнул головой, вобрал в лёгкие побольше воздуха, медленно восстанавливая дыхание. Рука в кармане нащупала таблетки. Всё нормально. Ноги стоят на земле достаточно устойчиво, руки спокойно покоятся в пальто, картинка перед глазами не плывёт. Всё нормально. Его жизнь улетела в какую-то пропасть, он висит на несчастной сухой ветке, которая скоро сломается и тогда он упадёт в бездну. У него нет шансов выбраться. — Давай поспешим, не хотелось бы пропустить последнюю электричку. Оля кивнула и поспешила следом, оглядываясь на голые деревья. Тени между ними игриво бегали, заманивая к себе. Ворота кладбища все так же скрипели. Отвратительно, почти оглушающе в бесконечной тишине, могильном молчании. Тропинки словно остались те же, но Антон все равно рассеянно оглядывал территории, ловил взглядом фотографии других покойников. Попадались даже те кого он знал.Пятифанова Мария Вячеславовна
(1950 - 2006)
— Тётя Маша... — Петров с трудом проглотил образовавшийся ком в горле. Отчего-то перед глазами была картина не её задорного смеха, когда они, команда Вольтрона, пришли с речки с синими губами и стуча зубами от холода, не динамичных историй из шальных 80-х, даже не частых равнодушных взглядов, которыми она окидывала их поздние посиделки, возвращаясь с работы. А как у её больничной койки сидел Рома, опустив плечи под невыносимым грузом отчаянья и печали. Все потому что Рома был таким человеком, который будет до последнего рядом. Пока может. А Антон на похороны Карины еле успел. Даже утром в этот день раздумывал, чтобы сослаться на плохое самочувствие и не ехать. Не ехать на похороны собственной матери, потому что нужно учить билеты на зачёт. Какая нелепость. Дальше шел осторожнее, подсознательно боялся увидеть кого-то ещё. Тех, чьи имена не проворачивались на языке, прилипали к нёбу. Четыре ряда вперёд, направо, снова немного вперёд, налево два раза, пару шагов по кругу в попытках выцепить взглядом памятник. — А может пропустил и надо назад?... — Антон разочарованно вздыхает, когда осознает, что заблудился. Надеялся, что хотя бы место помнит. — Лишний раз налево свернул. — тактично поправила Оля и ободряюще погладила по напряжённым плечам. — Ты давно тут не был, даже я теряюсь иногда. Портрет матери встретил непривычным неестественный теплом. Зелёные глаза были почти яркими, лучи солнца все же впитали цвета фотографии. Такой Карина была редко, ещё в городе. Антон такие воспоминания хранил глубоко в сердце, доставал их осторожно, боясь забыть и потерять навсегда. Оставить в небытие. Прокручивал их ночными посиделками на балконе, когда единственной другом была лишь сигарета. Все те же «Столичные». Сейчас они тоже были в кармане, почти не ощущались. Не нужно чувствовать их особую смоль, чтобы очутиться в прошлом. Петров боялся повернуться назад и увидеть там не очередную могилу, а живую, до болезненного чужую Карину. Между ними была пропасть, что разрасталась с каждым годом. Сейчас смотря на гравировку имени, перечитывая в сотый раз «Петрова Карина Сергеевна», Антон испытывал неподдельный страх. Захотелось уйти прочь с кладбища, прекратить эту бесполезную, скребущую душу пытку. Оля медленно открыла калитку, та приветливо скрипнула. Намного доброжелательнее, чем главные ворота. Подошла к могилке и уложила аккуратно белые розы, присаживаясь на корточки. Рядом лежали потрепанные ветром и таёжной погодой, красные хризантемы. Такие всегда приносил отец. Антон запомнил это из рассказов Оли, она удивлялась почему он выбирал не гвоздики, если так упорно покупал алые цветы. Петров причину знал. Когда любовь ещё жила в их семье, красные хризантемы постоянно стояли в светло голубой вазе на кухонном столе. С каждым годом все чаще выделялись затухшие бутоны и опавшие лепестки. — Привет, мамуль. — Оля говорила тихо, обдумывала каждое слово, словно может обидеть. Она была в своём мире, где Карина была рядом и выслушивала переживания дочери, заботливо помогая чем может. — Столько всего произошло, ты даже не представляешь, — робкий смех потревожил сгущающуюся тишину, — Я обязательно тебе все расскажу... Тебе понравится, мамуль, правда. Я так скучаю... Хрупкие плечи сестры затряслись от сдерживаемых слез. Оля всхлипнула и старалась успокоиться, все сильнее растирая глаза. — Так скучаю... Без тебя пусто, мам... Мам, почему ты ушла? Тебя кажется папа забывает, он убрал фотографии, мама... А я помню! Ты всегда рядом... Да... Всегда-всегда рядом... Антон отошел подальше, чувствовал, что лишний. В кармане телефон потревожил короткой вибрацией. «Батарея разряжена». Горестный вздох облетел острые кончики оградок. Серым, старчески затуманенным взглядом, на него смотрела бабушка. Смотрела странно, словно знала что-то наперёд. Антон учтиво кивнул и слабо улыбнулся. Вспомнились пирожки с картошкой и пирог с земляникой, тёплое молоко и сказки. От этого становилось тепло среди безжалостного ноября. Листья игриво слетали с веток, танцевали молчаливый вальс и укладывались за землю. Оля окликнула брата, утирая глаза платком с бабочками, такой дарила ей Карина в последний год жизни. — Прости, что задержала... — шаркнула ногой, загребая носком ботинка небольшие горсти сухой земли. — Хочешь тоже поговорить? — Может... может чуть позже. — Антон вновь встретился зеленью глаз сестры, словно смотрел на свое отражение. Всматривался в его линии и замечал различия. Вроде почти незаметные, но на самом деле слишком сильные. — Пора начинать работу. Маме понравится обновленный цвет. Антон не мог сказать только ли едкий запах краски щипал нос, лип к глотке, или же в этом была виновата щемящая пустота. Язык припадал к нёбу, почти намертво, каждый раз, когда Петров хотел спросить у Оли о ней же. Узнать как она себя чувствует? Спросить все ли хорошо, кроме ссоры с отцом? Не достает ли её какой-то мальчишка из школы? Как назло портреты родственников мерцали плоскими, равнодушными лицами. Снова стали простыми мертвыми, которым до живых нет дела. Оля подрезала ветки старенькой берёзки, что росла тут ещё при захоронении бабушки. Тишина закаркала вороном, чёрным и смолистым, как сама тьма. Вспомнился репортаж, который делился на фрагменты, поджидал в разных углах кошмаров. «Если порог дома истоптан звериными следами, а за окном караулят птицы, прячьтесь — он уже идёт за вами.» Но паники Антон не чувствовал. Как-то равнодушно кивнул ворону, что буравил своими глазами-бусинками, и продолжил перекрашивать металлическую оградку. Птица беззлобно гаркнула, поздоровалась и попрощалась одновременно. Лес знал, что Петров тут и оповестил его об этом, но угрозы не предвещал. В кривых рядах тусклых худых осинок и пышных сосен рыжий хвост не мелькнул, ни в тот момент, ни через время. — Оль, — закончив переглядки со старым знакомым, Антон осмелился заговорить. Ощущал физически между ними необъятную стену, — Как у тебя дела? В последнее время, мы почти не говорили по душам. Петрова оторвалась от своего занятия, бережливо поглаживая берёзку. Удивлённые глаза взметнулись к лицу брата. — И правда, как-то не удавалось... — Оля натянуто улыбнулась, прошагала туда сюда, оттягивала время. Словно ей неприятно разговаривать с братом, словно делать это чуждо. — Все хорошо, даже рассказывать нечего. Она подумала, что такого краткого ответа будет достаточно. Но Антон смотрел выжидающе, бесконечно долго. Оля выдохнула и присела на лавочку, понурив голову. — А что рассказать? Что папа снова запил? Что в школе постоянно с экзаменами давят? Что я не знаю кем быть, а меня все спрашивают и спрашивают... А я... а я может просто хочу, чтобы все хорошо стало. Чтобы папа не приносил новый пакет с бутылками водки, чтобы ты не был, словно не живой, чтобы приступов твоих тоже не было... Всхлип снова пронесся по кладбищу. Холод ощущался сильнее, проник под кожу. Антон замер, как напуганный заяц. Хлёсткая, горькая правда, которую он так ждал, все равно ударила слишком больно. Но сильнее нарывало осознание что он не смог защитить Олю от кривизны мира, от его гнилой, ядовитой сердцевины. — Иногда я представляю, как мы живем вместе. Нет никаких ссор. У нас есть дом, где спокойно... Замогильный ветер замолк, сожалеющее трепал волосы Оли. Она не так уж и хотела новую сумку, чтобы быть похожей на своих одноклассниц и вместе с ними обсуждать последние тренды. Она не так уж и хотела, чтобы главный красавец школы бегал за ней, укладывая все цветы мира у её ног. Даже в детстве она не так уж и хотела в Диснейленд и Небыляндию или съесть прямо из банки всю сгущенку в одиночку, весь день смотря мультики. Оля хотела, чтобы в доме наконец стало спокойно по-настоящему. Чтобы они зажили как настоящая семья. Сначала Антон думал, что ему не повезло родится первым, брать на себя ответственность и больше обязанностей по дому. Но со временем он понял, что не повезло на самом деле именно его такой маленькой, хрупкой, но в тоже время безумно сильной сестре. Оля почти не застала время, когда родители любили друг друга, помнила лишь крошечную часть, которую безжалостно стирала память. Почти всегда ощущала, как стены вокруг них трясутся, рушатся. Изначально крепкий замок осыпался, а кирпичи больно падали на головы, придавливали своей жестокой правдой. Петровы держатся друг за друга отчаянно, как держатся за последний шанс. Оля молчала, лишь сильнее сжимала мягкую ткань пальто. Антон вдыхал запах мороза и еле заметной сладости, может карамели, от духов, которые любила сестра. Они снова были в посёлке. В морозных вечерах. В трясущихся от криков стенах. В душащих в молчании стеклах, заиндевелых окнах. Все будет хорошо, только не сегодня, а потом. — Помню, — начал тихо, почти шепотом, больше чтобы отвлечь, ведь не знал, как облегчить тяжесть сестры по другому, — Мы зимой под канун нового года ночью зареклись на кладбище пойти. Кто больше протянет, наверное, да, что-то из этого. Визжали так, что друг друга до икоты довели. Оля сдавленно рассмеялась, какой уже раз за день стирая с щек соленые слезы. Отпустила из-под цепкой хватки пальто и с наигранным осуждением посмотрела на брата. — А меня пытался отговорить праздновать новый год в прошлом году с друзьями! — Ну ты и сравнила. Я их в глаза даже не видел. Петрова наигранно надула губы, обиженно вскидывая брови. — Я тебя затащу на все вечеринки! Антон кротко усмехнулся, принимая угрозу несерьёзно. Оля же вправду не станет этого делать, всего лишь старалась «запугать». — Дрожу от страха, — смех рассыпается огненной рябиной. Казалось, Карина на портрете стала улыбаться шире из-за дурачества детей. День проходил незаметно, когда солнце скрылось за горизонтом, а руки болезненно покалывали от усталости, Петровы стали собираться уходить. Ворота вновь скрипнули, попрощались. Птицы взлетели в бескрайнюю высь, скрываясь в темных лесах тайги. Они медленно шли по проселочной дороге, дороге воспоминаний. Где-то они закинули мяч в чужое окно, где-то утопили Полинину книгу и долго перед ней вымаливали прощение, где-то дрались, мирились, разбивали коленки, устраивали пикники и вылазки на прогулки дальше посёлка. Антон остановился, когда увидел их старый дом. Вновь всматривался в угрюмый фасад, как много лет назад. Теперь он казался еще более заброшенным, покинутым и оттого менее жутким. Ощущался забытым другом, до которого некому не было дело. Окна были плотно зашторены, Петров собственноручно забивал гвоздями ткань. На территории было пусто. Но Антон вернётся туда. Обязательно. Чувствует что забыл там нечто важное. То что не дает дышать полной грудью. Оля зовет его. Кроткий взгляд на последок. Дом будет ждать возвращения, чтобы попрощаться окончательно, ведь никому не нравится, когда его оставляют впопыхах, шепча слова обиды. Гудок гремит в темную, глухую темень. Сонные пассажиры лениво выползают из вагонов, пока железные челюсти не захлопнулись вновь. Антон потягивается, поправляет лямки сумки и смотрит в мерцающую пустоту города. Оля озирается, словно выискивает кого-то взглядом. — Пойдем до остановки, там и домой. — Давай ещё немного погуляем, у ночного перрона такая атмосфера. Антон удивленно посмотрел на Олю, которая обнимала себя же руками от колкого мороза. Вздохнул и стянул с шеи вязанный шарф, протягивая сестре. — А сам? Замерзнешь ведь, заболеешь... — Переживу, Оль. Раз душа гуляний хочет. Петровы улыбнулись друг другу в сотый раз за день. Крепкий, застойный лёд наконец дал трещину. Ненависть забилась в углу, пискливо визжа, медленно исчезая. Прогулка по последним следам осени вышла недолгой. Прервал её строгий, прокуренный голос отца. — Дети, ну холодно же! Оля стыдливо спрятала взгляд и тихо пробурчала: — Я написала папе, чтобы забрал... Да и ты прав, пора с ним поговорить... Гордость заполнила грудь, разрослась в ней вьюнком, который Антон только сегодня убирал с могилы матери. Оля решилась сделать шаг на встречу, шаг в неизвестность. В теплом салоне бумера гордость делила место с пустотой. Сонливость протягивала руки, обволакивала, цепко держала. Неловкость, сначала пропитавшая воздух, оседала пленкой на все вокруг. — Как там... — Борис помялся, крепче сжимая руль, — Как там Карина? — Мы перекрасили оградку, убрали сорняки. Я думаю она довольна. — И хорошо, молодцы. — Пап, — Оля прячет взгляд в окне, в сменяющихся бликах фонарей, — Почему ты убрал фотографию? — Убрал? — Борис повернулся на дочь и слабо улыбнулся, глаза его были пропитаны тоской. — Я решил сменить рамку, та уже совсем старая. Пока не нашел подходящую. — А можно с тобой выберу?.. — Конечно. «Конечно». Одно слово разбило ужасную стену отчаянья, что выстраивалась между ними. Разрушенная преграда с осколками-недомолвками осыпалась. Вместо нее появился разговор, которого не хватает многим. Молчание раздосадовано вылетело. Его больше тут не хотят видеть. Антон кивнул на прощание. Борис кротко улыбнулся, а Оля, не отстегиваясь, потянулась приобнять. Ласково потрепал светлые, точно снег, волосы сестры и вышел в холодный почти декабрьский вечер. На душе было спокойно, пока старая хрущевка не появилась перед глазами. Антон нашел взглядом окно привычной квартиры и еле заметно нахмурился, замечая, что тусклый свет пробивается через стекло. Он снова не вспоминал про Катю. Снова забыл её взгляды, обвинения, прикосновения. Образ бывшей Смирновой был скрыт снежным бураном. У подъезда горел свет, рядом стоял темный силуэт, что курил, нервно передергивая плечами. Антон замедлил шаг, стараясь все сильнее всмотреться в человека, стоящего полубоком. Силуэт резко дернулся, заметил Петрова, и быстрыми шагами подошел. На секунду остановился, словно решаясь, переступая через что-то внутри, но потом тут же сжимая в своих крепких объятиях. Антона опешил, сначала просто стоя ровно, безвольно опустив руки. А после понял, что запах полыни пробил легкие впервые за день. — Я думал, что ты снова пропал. Петров медленно положил руки на лопатки Пятифанову, прижимаясь все ближе. Он забыл о разряженном телефоне, который мертвым грузом лежал в дальнем кармане сумки. Забыл, что Рома вновь появился в его жизни. — Прости. — Как малявка? Хотя она уже не такая и малявка. — Не в участке, значит уже лучше, — Антон медленно поглаживал по спине Рому. Тот усмехнулся, выдыхая теплый воздух и клубки пара куда-то в шею Петрову. Ветер задул чуть сильнее, но казалось стало только теплее. Хотелось растворится во мгновении, задержаться, застыть ледяными статуями. На щеку упала холодная снежинка. Антон задрал голову к небу и чуть прищурился. С темной бездны падали белые хлопья, все сильнее покрывая окружающий мир. Вокруг стало тихо. Рома смотрел внимательно, с легкой улыбкой. — Тох. Петров опустил голову, приподнимая вопросительно бровь. Пятифанов сократил расстояние, шепча еле слышное: — Давай больше не теряться... Губы соприкоснулись, выражая молчаливое согласие. На душе не было метели, лишь безмятежное затишье. «Признание по первому снегу»