Жадность

Вонзить клыки. Разорвать. Разорвать. Разорвать. На мелкие куски изодрать, заливая пол кровью, окрашивая белые стены и потолок кровавыми цветами. Хочется. Выть и рвать. Кричать и отрывать куски. Рычать и пить, пить, пить, испытывая голод и жажду, которые невозможно утолить. Злость. Он словно дикий зверь, который пытается выйти на волю, желая уничтожить всё вокруг, следуя инстинктам, порождённым его — бесконечным — страданием. Удивительно, но в мозгу, в глубинах сознания, нечто щёлкает от того, что что-то здесь не так, что-то не сходится. Но он продолжает рвать влажную ткань, скрывающую тело, бледную кожу… Слышится сдавленный хрип — ткань отказывается поддаваться, прочная зараза, и сдавливает шею. Плевать. Ведь хочется. Просто оттянуть сильнее, не жалея. Вонзить клыки. Разрезать ими кожу, мышцы и почувствовать вкус — солёно-кислый, отдающий металлом. Горячее. Захлёбывающиеся хрипы. Звук лучше, чем на самых изысканных концертах. А картина — на миллион долларов. Продолжать рвать, не стесняясь грубо отрывать куски плоти, жевать их, наслаждаясь вкусом. А после — выплёвывать пока ещё эластичные, но безвкусные куски кожи. Похоже на говядину. А может, даже телятину. Потрясающе. Отчаянное сопротивление, слишком слабое, слишком вялое, но инстинктивное, стремящееся избавить от боли, прерывается хрустом — вывихнутым суставом в плече, с разгрызаемыми костями, суставами, связками — и сдавленным криком агонии. Челюсти невероятно сильны, в то время как кости, оказавшиеся на пути к столь изысканному деликатесу, хрупки до невозможности. И что-то всё-таки не так. Но мозг отказывается уделять хоть толику внимания одной единственной мысли, ускользающей каждый раз, теряющей свою форму и средства выражения, стоит снова почувствовать, насколько же приятен вкус горячей крови. Но ему сейчас всё равно. Важнее — наслаждение тем, что он творит с чужой плотью в попытках заглушить свой голод. Рвать на куски, не жалея. Лишь бы получить больше. Хруст. Глухой стук. В лицо ударяет поток крови, тело в руках перестаёт дёргаться. Что-то чёрное глухо падает рядом. Он хватает это что-то — за влажные и слипающиеся от кровавой корки спутанные волосы — и поднимает над своей головой, упиваясь стекающими в рот струями алой жидкости. Заметить отсутствие чего-то дико раздражающего на, кажется, лице. И отметить нечто знакомое в чужих глазах, направленных (уже) в никуда, не отражающие свет. Тёмные, словно чёрные дыры. Вырвать бы их: но это потом — сначала ему необходимо успеть насладиться основным блюдом. Что-то не сходится… Отбросить ставшую сейчас бесполезной голову куда-то в сторону. Вернуться к остальному, в стремлении не потерять остатки тепла — и вкуса. Рвать на части, наслаждаться хрустом, треском. И разочароваться из-за того, что нет ни хрипов, ни бульканья. Даже скучно. Тело остывает. Теряется вкус. Мясо чувствуется как резина. Выплюнуть. Попробовать другой кусок и зарычать, завыть от голода, голода, голода. И боли. Он начинает пытаться достать внутренности, ещё сохранявшие те необходимые капли тепла. Но всё равно это не то. Солёность теряется. Кислинка не чувствуется. Сладость отсутствует. Эта жалкая плоть не может больше утолять его жажду и голод. Он отплёвывает тёмные сгустки крови, потерявшие свой изумительный пьянящий разум вкус. Разочарование возвращает мысль: «Что-то не так, » — которая бьёт тревогу, требует обратить внимание на что-то. Что-то, что изначально было не так, отдаваясь в висках тупой ноющей болью и яркими вспышками образов в голове — невероятно злящих и раздражающих его. В животной ярости разодрать оставшуюся плоть. Но не есть эти куски, а отбрасывать их в сторону. Вокруг уже нет алых цветов, искусно показывавших свою красу ранее на стенах и потолке. Они все жухлые, утратившие краску, рыжеющие, темнеющие, становящиеся чёрными, кирпичными. Отвратительно и никакой эстетики. Вскочить, рыча, зверея от злости, разочарования. И боли, поселившейся глубоко в груди, на подкорке сознания. Пробуждается что-то. Заметить ухмылку, прикрытую чёрными, в кровавой массе, волосами. «Какой ты жадный, — смех, столь раздражающий, вызывающий только большую ярость зверя, — столь жадный, что не смог в полной мере насладиться.» Пнуть в глубину тёмного коридора говорящую голову, продолжающую смеяться, издеваться и язвить. И мысль: «Что-то не так, » — бьёт в висках. Сердце бьётся, бьётся, бьётся. Тёплая кожа под клыками, целая. Запах крови, мокрых ткани тюремной робы, бинтов, волос… И перед глазами нет жестокой, отвратительной картины. Сознание проясняется. Кровавый пейзаж наваждения пропадает. Раздражение. Злость. Другие чувства, захватывающие его разум. Больше нет слепой ярости. Ухмылка на бледном лице бесит, но в ней нет язвительности, нет презрительной насмешки синих губ. Чужая рука, невесомо касающаяся его головы. И нет голода ненасытного чудовища. — Какой же ты жадный, Чуя. Так сильно проголодался? — Заткнись.