huh, funny

Но мираж рассеивается. Это лишь эфемерный обман, игра тени, которая отблескивает от покрытой росинками земли. Анна Саллоу не возвращается в коттедж, потому что Анна Саллоу наверняка давно умерла. Но про это не стоит даже заикаться. Вывихнутое плечо побаливает, даже спустя недели, и напоминает держать язык за зубами. Только Омниус еще закатывает глаза, когда слышит, как улетает очередная сова. Записки возвращаются неотвеченными, сколько бы раз Себастьян не клал в конверт свернутый герб. Горе, как и любовь, заставляет творить ужасные вещи. И пока это не новое Круцио, я терплю. …Никто не приходит, и горе настолько губительно, что Себастьян Саллоу падает коленями в пыль прибрежной дороги. На это невыносимо смотреть, но я не отвожу взгляд, потому что мне нужно напоминание, что боль — это нормально. Даже если выглядит как пытка. Хорошо, что Омниус не знает, что происходит. Себастьян закрывает лицо ладонями и каменеет, превращаясь в памятник скорби. Я замираю, потому что если сделаю хотя бы шаг, то не сдержусь. — Что произошло? — растерянно спрашивает Омниус. Он не знает, куда бросаться — через порог в дом, где лежит палочка, или туда, где слышал, как упал Себастьян. — Диана? Себастьян? Говорите! Еще один отчаянный крик, и уже я мечусь между крайностями. Я сбегаю, босой, в огород, где у самой калитки Себастьян Саллоу пожирает себя заживо. — Пошли, — прошу я ласково, околдовывая коттедж иллюзиями, чтобы соседи не видели, как юноша разваливается на части. — Пожалуйста. — Оставь меня, — между подавленными стонами просит самый несчастный человек, которого мне доводилось видеть. Я впиваюсь ногтями себе в ладони, чтобы не повторить преступление Морганак. Соблазн мучительный. Я возвращаюсь в коттедж. Омниус тоже. Бессилие объединяет. … Боль — это продолжение жизни, и когда рассвет превращается в полдень, Себастьян приходит в дом. — Собирается дождь, — произносит юноша и садится за стол, нарезать овощи для похлебки. Будто бы ничего не случилось. Будто бы утро он провел, вскапывая грядки, а не задыхаясь от печали. Нет ничего столь опасного, как неоправданная надежда. Вера быстро превращается в одержимость. Я тоже делаю вид, будто бы ничего не произошло. Читаю анатомический справочник, пока варится рябиновый отвар. Для Поппи. Омниус спит, наконец-то имея возможность раскинуться на общей кровати. Он выглядит так умиротворенно, что я не могу не улыбаться, когда бросаю взгляд на постель. — Но мне скоро пора, — отвечаю я, выглядывая в окно. Небо клубится свинцовыми облаками и воздух пахнет грозами. И переменами. — Если бы я знал как, то обязательно бы разогнал тучи, — усмехается Себастьян и перемена разительная настолько, что у меня ползут мурашки. Как можно захлебываться в уныние в один миг и обаятельно улыбаться в другой? Он откладывает нож на стол и подзывает меня к себе. Я закатываю глаза, но подхожу, и Себастьян притягивает меня к себе на колени. — Омниус спит, — напоминаю я, когда юноша хватает меня за подбородок, заставляя посмотреть себе в глаза. Заплаканные до того, что красные, но полные озорного пламени. — Я обязательно сообщу, сколько раз мы целовались, чтобы он возместил упущенное. Тем более, он встретит тебя после ужина с Поппи, — тихо посмеивается волшебник. — Что ж, один, два, три… И между солеными поцелуями на миг забывается печаль. Но я все равно чувствую деготь боли, и он отравляет каждое прикосновение. Горе — третий мой любовник. … Себастьян был прав. Омниус встречает меня. Он стоит у заброшенной землянки, облокотившись о забор. Дождь хлещет как из ведра; его серебряные волосы мокро вьются, спадая на лоб. Туманные глаза слепо изучают лес. Огонек волшебной палочки слабо освещает опушку. Я ускоряю шаг, в очередной раз проклиная иллюзорное заклинание, которое я забыла снять и от которого летучее пламя перенесло меня к катакомбам, а не в поселение. — Мой несчастный, несчастный друг! — я кидаюсь к нему, вызывая щит. Но ливень пробивается и через блеклый полукруг завесы над нашими головами. — Тебе не обязательно было меня встречать. Они с Себастьяном считают иначе. Я не делаю ни шагу без них; если бы мои друзья были лишь на каплю более извращены темной магией, они бы заставили меня принять неразрывный обет. Если бы они могли, они бы поселились у меня под ребрами. — Перестань, — его руки касаются моей талии, и его пальцы ловко скользят по корсету расписанного кружевами платья. Он задерживает ладонь, взвешивая тяжелый рубин моего колье. — Ты выглядишь восхитительно. Я беру его запястье и притягиваю к своим губам. Он вздрагивает, не ожидая поцелуя, но расплывается в довольной улыбке. Возможно, у меня есть любимчики. — Ты озябла, — его голос звучит меланхолично; преисполненный истомой и ностальгией по тому, чего еще не было. Вожделением. — Как и ты, — тяну я его по размытой тропинке в коттедж. Мое белоснежное платье вымокло до нитки за секунды; шелк липнет к телу даже через пеньюар. Дрожь заползает мне в кости. Холод вьет гнездо в груди. Я ежусь, пока мы боремся с ветром, пока наша обувь, — мои новые туфли, украшенные камнями, и его охотничьи сапоги, отделанные шерстью норки, — утопают в грязи. … Вода раскаленная; я прижимаю колени к груди и расслабленно выдыхаю. Омниус молчит. Он полулежит, откинувшись на медный бортик крошечной ванны; молочный взгляд сверлит потолок. Наше уединение — это порванная штора, отделяющая одну часть коттеджа от другой. — Это неправильно, — наконец-то выдыхает он и слабо улыбается. — Но почему-то, мне это нравится. Я ударяю его ногой по плечу и, поскользнувшись, на миг ухожу под воду. Он смеется. Звуки рассказывают ему многое. Больше, чем мне. Он слышит шаги Себастьяна до того, как скрипит дверь. Отодвигается штора, и Себастьян Саллоу, нагло улыбаясь, смотрит то на меня, то на Омниуса. — Где ты был? — я подзываю его к себе взмахом палочки и сушу его мокрый плащ. В нос ударяет запах железа и я уже не хочу, чтобы он отвечал на этот вопрос. — Неважно, — говорит темный волшебник и наклоняется, чтобы раздать поцелуи. И я не чувствую деготь.