«Я мечтаю о дожде Я мечтаю о садах среди песков пустыни Я просыпаюсь от боли Я мечтаю о любви, а время сочится сквозь пальцы» Sting — Desert rose
Голова раскалывалась. Тупая ноющая боль, пронзающая затылок и плавно перетекающая в височные доли. Любой громкий вздох — и боль стремительно погружает свои острые лапки в шею. Освальд сквозь зубы проворчал ругательство, прежде чем повернуться на бок. Боль сковывала его. Она была везде: под грудью, где совсем недавно находилась пуля, раздвигая внутренности, в голове, откуда не уходили тревожные, липкие воспоминания. Освальд задыхался. Одна и та же картина прокручивалась перед глазами, сколько бы он их не зажмуривал. Удивлённое и одновременно испуганное выражение лица матери, как она пыталась, вопреки своей боли, успокоить единственного сына. Ты сильный, Освальд. Ты справишься. Давясь слезами, комкая в руках одеяло, Освальд только цедил сквозь зубы: — Я не справился — и, зарываясь поглубже лицом в подушку, в надежде избавить себя от боли, стыда и страха, Освальд шёпотом, с придыханием, добавлял: — Мама. В каждом выдохе сквозило столько невыраженной боли, столько усталости и злобы на мир, который так и не смог принять его, мальчика со смешной причёской, нескладной внешностью и большими амбициями. Он так устал, челюсти снова разжались, и выгрызать себе место под солнцем нужно заново. Раньше была мама. Светлая женщина, которая всегда могла поддержать, ради неё Освальд готов был горы свернуть. В конце концов, она заслуживала лучшего. Как сын, он правда старался. Дал ей уют, тепло и комфорт, которого раньше Гертруда себе позволить не могла. Только Освальд не смог её уберечь. Она была единственным человеком, которая звала его по имени и говорила, что он хороший. Мужчина лежал в позе эмбриона, поджав больную ногу так близко, как позволяла анатомия. Ему было больно. В конце концов, Освальд снова уснул беспокойным сном, хотя, с медицинской точки зрения, это было глубокое беспамятство. Со лба стекал холодный пот, дыхание рваное, ресницы дрожали. Жар держался больше суток и сбить ее не удавалось. Кровать тихо скрипнула, когда рядом примостился человек. Высокий, зализанный, с такими радостными глазами, и это выражение абсолютно не отражало настоящей ситуации. Эдвард Нигма, склонившись над больным, осторожно прижал пальцы к шее. Артерия пульсировала слишком сильно за счет жара и ослабленного состояния мужчины. Если передавить её, то Освальд непременно умрёт прямо в этой кровати, но Эдвард убирает руку. Пингвин слаб. Пингвин. Нигма повторял его кличку столько раз, что она потеряла смысл. Подходящая, но унизительная, если знать, по какой причине появилось второе имя, которое приросло к Освальду так, что все забыли о настоящем Кобблпоте. Мужчина такой беспомощный, лежащий на скомканных простынях и укрытый несколькими одеялами. Несмотря на тонкую фигуру, Эдвард обладал достаточной силой, чтобы задушить Освальда или удерживать его до тех пор, пока тот не ослабнет под ним и не попросит пощады. Ох уж этот Загадочник, вечно встраивал свои мысли в стройный поток Эдварда, будто вирусы в ладный строй эритроцитов, нарушая работу целого организма. Его становилось все больше, и Нигма медленно прогибался под напором второй личности. Пока мужчина справлялся. Его голос был ещё достаточно сильным, чтобы противостоять. Нигма громко выдохнул, осторожно улегся рядом с Освальдом и накрыл его дополнительным одеялом. Пингвин, маленький, напуганный и одинокий птенчик, расслабился. Его дыхание немного выровнялось, а пальцы перестали трепать несчастное покрывало. Эдвард слегка усмехнулся, снял свои очки и осторожно положил их на тумбочку. Все-таки разбить стекла не хотелось, и так постоянно роняет. Только оставив очки, Нигма смог полностью расположиться на кровати, рядом, слишком близко для незнакомых людей. Дыхание Освальда обжигало его шею, пока Эдвард с маниакальным удовлетворением считал бледные веснушки на щеках и остром носе. Одна, две, три, четыре, пять, шесть… За окном наступал рассвет.***
Утро ознаменовалось неприятным бурчанием телефона — до Эдварда искренне пытался дозвониться капитан полиции. Видимо, без судмедэксперта у них всё рухнуло. Впрочем, это не проблема Нигмы. Не взял трубку, лишь отписался, мол, не смогу, заболел (найдите другого придурка на пару дней). Звук был выключен вовсе. Нигма поспал всего пару часов, что очень плохо отражалось на организме, но это неважно. Рядом уже больше двенадцати часов спал Освальд. Благо, уже спал, а не валялся в обморочном состоянии, периодически вываливаясь в бред. За окном тусклое солнце, громкие крики ворон и дребезжание мусорных баков. Нигма снова поставил чайник. Вторая кружка чая, время текло неуклонно, Эдвард никак не мог насмотреться на Освальда. Он уже один раз проснулся, чуть ли не закатил истерику, а теперь снова спит. Явно хочет уйти, но не из комнаты. Нигма надеялся, что ошибался. Освальд слишком хорош, чтобы умирать в ближайшее время или провести остаток жизни в Аркхеме. Только его шептание смутно знакомой песни и постоянные попытки нашарить на кровати кого-то говорили об обратном — несмотря на упадочное состояние, Освальд продолжал бороться за себя, но он слишком скучает, боль сильная — требуется обезболивающее. Эдвард знал, чем снять острые состояния, знал, как справиться с кровотечением, с пулевыми ранениями и с ожогами. А что делать с внутренней болью, до которой невозможно достать скальпелем? Нигма сможет достать. Необязательно вскрывать грудную клетку. Можно просто погладить испуганную птичку по острым облезлым крыльям, провести пальцами по плечам. Нигма присел на край постели, осторожно дотронулся до Пингвина. Эдвард вздрогнул, когда чайник издал пронзительный свист. Совсем про него забыл. Чая ему стоило пить поменьше, но эта привычка прилипла к нему, как репейник к штанине. Тяжело вздохнув, он осторожно поднялся. Совсем тихо, чтобы не потревожить такой чуткий сон недовольной птички. Посуда изредка звенела, но Освальд так и не проснулся. Нигма наблюдал за ним через плечо, иногда его губы трогала лёгкая улыбка. В глазах блестели озорные огоньки. По комнате распространился запах мяты. Чай с мятой на основе апельсинов — что-то особенное. Такое сладкое, домашнее, немного с кислинкой. Вкус глубокий, раскрывается после пары глотков. Эдвард все-таки, подумав недолго, поставил вторую чашку на поднос. Маленькую птичку следует разбудить, если тот не собрался уснуть навсегда. Пребывать в грёзах приятно, восстанавливать справедливость — ещё лучше. Только реальность никуда не ушла, и она ожидает своего повелителя.***
В комнате было темно. Тяжёлые шторы, от которых еле ощутимо тянуло запахом мяты, не пропускали солнечный свет. Где-то выла сирена, постепенно удаляясь, и звук растворился в кипящем чайнике. Завернувшись в тёплое одеяло, натянув его по самый веснушчатый нос, Освальд спал. Слышал, что творится вокруг, но открывать глаза не хотелось, а после он снова проваливался в беспамятство. Слишком тепло, хорошо и спокойно. В паре метров послышался звон чашек. Эдвард тихо напевал мелодию, которую ранее Освальд сам шептал — в бреду, метаясь по постели. Жар, благодаря манипуляциям Нигмы, спал, и постепенно Пингвину становилось лучше. Эдвард осторожно коснулся его плеча, ласкового поглаживая. Так невесомо. Раньше так делала мама. Мамочка. Освальд снова сжался под одеялом, сразу становясь таким маленьким. Ребёнок, жаждущий ласки, требующий помощи. Нигма хмыкнул с довольной улыбкой на лице. У него не было своих детей и не планировал, но и зачем? Теперь у него есть свой птенчик, практически маленький ребенок. Такой же капризный, вечно недовольный и жадный до всего: до вещей, до любви, до людей: — Доброе утро, мистер Пингвин. — тихо проговорил Нигма, склонившись к нему, закрывая собой от яркого света лампы. Освальд такой пугливый. В прошлый раз он так вскрикнул, что Эдвард сам дёрнулся, а ведь всего лишь был свет. Возможно, Пингвин решил, что его притащили на допрос. На этот раз всё иначе. Освальд с трудом поднял тяжёлые веки, слегка потянулся, кривясь от боли, и после — сел. Морщил лоб, поджал тонкие, слегка дрожащие, губы. Бинты невыносимо чесались, но Пингвин усилием воли останавливал себя. Ухудшать ситуацию точно не стоило. Поднимать взгляд на Эдварда так не хотелось — его лучезарная улыбка казалась издёвкой над состоянием несчастного. Нигма оставил поднос с чашками на ближнем столике, и Освальд смотрел туда, будто пытался раствориться в дымке. Эдварда такая ситуация не устраивала, но ждать он умел: — Я сделал вам чай, мистер Пингвин. Рекомендую к употреблению. — чашка была буквально всучена в слегка дрожащие руки пташки. Освальд сопротивляться не стал. Безропотно принял из рук мужчины чашку и сжал её ладонями, сливаясь с теплом и запахом мяты. Вдох-выдох, череда глубокого дыхания и полного оцепенения в моменте, когда лёгкие останавливали свою работу на пару секунд. Освальд начинал задыхаться. Сердце билось слишком быстро, как у кролика, потребовалось время, пока ритм восстановился, чтобы Освальд смог осознать — полиции нет, Эдвард сдавать его не планировал. За окном прогремела гроза. Освальд слегка вздрогнул, выдыхая, и сосредоточился на чашке. Смотрел, пока она не стала двоиться в глазах. Так было проще. Мама. Мамочка. Освальд поджал дрожащие губы, глаза заблестели от набежавших слез. Вдох. Выдох. Только чашка, горячий чай и ничего больше. Эдвард оставил его в покое. Лезть к Освальду смысла не было — вывести его на ярость попросту не хотелось. Нигма встал с кровати, и неожиданно стало холодно, дискомфортно и страшно. Настолько, что захотелось схватить его за рубашку, вернуть обратно и уткнуться в чужой ворот, закрыть глаза. Освальд сдержался. Он решил наблюдать за мужчиной, и чужой силуэт растворялся в дымке чая. Эдвард, слишком тихо для человека и громко для галлюцинации, отодвигал вещи, что-то искал. Параллельно что-то бормотал себе под нос, пока шёпот не перерос в складные слова. Освальд услышал песню, и чашка задрожала в его руках, а слезы все-таки потекли по лицу. Губы приобрели солоноватый вкус, но вытирать их Пингвин не хотел, да и физически не мог. Тело враз будто бы заледенело, перед глазами проносились, как в старом кино, недавние события: выстрел, его дрожащий, полный боли и горечи голос, предательство Джима, побег в глухой лес, где найти его не представлялось возможным. Нигма стал спасением, таким неожиданным, желанным, и Освальд цеплялся за него. Пингвин не хотел умирать, но и жить с глубоким чувством вины казалось невозможным. Нигма обещал это сгладить. Залатать, как умелый хирург, не оставив даже намёка на старую рану. Эдвард нашел ему новую рубашку, и теперь с детской радостью представлял её. Освальд, с красными глазами и щеками, тихо фыркал, но не отвергал ухаживаний Нигмы. Спокойно отдал чашку, позволил утереть себе лицо. Он чувствовал себя таким маленьким, хрупким. Эдвард тоже видел его таким и ни разу не обвинил в слабости.***
Освальд все-таки соизволил поесть, и Нигма стал ещё активнее, повысилась нервозность. Загадочник на заднем фоне предлагал дать Пингвину пистолет и позволить прострелить Эдварду руку, чтобы потухшие голубые глаза снова приобрели глубокий синий оттенок, чтобы там снова заплескались яркие огоньки, как на небе звезды. Чтобы он снова почувствовал вкус крови. Загадочника засунули в ящик, как чертика в табакерку, в надежде, что он еще долго не вылезет и позволит Нигме ухаживать за ослабленным Освальдом. Сейчас маленький птенчик, бедный и уставший, потерявший мать, вывалился из гнезда и истошно кричал, правда, у себя внутри, не показывая это внешне. Сначала надо его выкормить и дать опериться. — Хотите шоколадку? — голос Нигмы оказался слишком громким в такой долгой и густой тишине. Эдвард даже почувствовал стыд, что нарушил такую атмосферу. Вдруг сейчас птенчик вцепится в его руку и сломает кости, сдерет кожу вместе с мясом и с удовольствием это съест. Только птенчик уплетал кашу с вареньем. Освальд все-таки был ребёнком больше, чем пытался казаться. Опасный, злой, импульсивный, и в тоже время удивительно ранимый. Нигма обязательно встанет рядом с ним, чтобы ласкать эту маленькую часть Пингвина, которая так и требует внимания. Хорошо, что никто этого не заметил ранее. Это всё достанется Нигме. Освальд принял сладкое с опаской, но в тоже время Эдвард успел увидеть огонёк благодарности в глазах. Это уже больше чем ничего, и Нигма чувствует довольное бурчание Загадочника. Его слышно, но не видно, и расслабление сквозит во всей фигуре Эдварда. Эдвард предложил сыграть, и Освальд в ответ чуть заметно кивает. Прежде чем отойти, Мужчина невесомо касается растрепанной прически пингвина, приглаживая. Он окончательно и бесповоротно пропал в этих голубых глазах. Нигма занял место у пианино. Освальд умел обращаться с инструментами. Слишком импульсивный, яркий, эмоциональный, но пианино было его страстью. Освальд пообещал, что обязательно вернется к музыке, как только жизнь пойдет своим чередом. Заиграла мелодия, до боли знакомая и отдававшая в самую глубину души. Песня матери, но звучала от Эдварда. Освальд прикрыл глаза. Звук обволакивал, проникал в каждую клеточку тела, и Пингвин реагировал на песню, будто бы ее продолжала петь мать. Плечи расслабились, дыхание стало глубоким, губы тронула лёгкая улыбка. Освальд одними губами шептал слова, которые когда-то были сказаны ему лично. Ты лучший, Освальд. Вы сильный, мистер Пингвин. Ему спокойно, впервые за долгое время. Тепло, хорошо и комфортно. Хотелось остаться в этом состоянии навсегда. Бушевавшая в груди ярость с болью улеглись, и стало немного легче. Это никуда не ушло, но, по крайней мере, штормовое море стало тихой гаванью хотя бы на один день. Эдвард не прекращал играть, и музыка разливалась по небольшой квартирке. Его голос успокаивал, укачивал, как колыбельная матери. Освальд не хотел его останавливать.