Композитор

– Его фамилия вообще-то Арсюхин, но мы его звали Арсини. По аналогии с Россини. Ему понравилось, так и пошло. Туманов редко вспоминает бывших однокурсников, но сегодня особое дело. На носу юбилей Сергея Арсини, театрального композитора, о котором Сашка раньше даже не слышала. Когда-то они с Тумановым вместе учились на факультете музыкального театра, а дальше тропки разошлись в совершенно разные стороны. – Неплохо выглядит, скажи? – Туманов показывает Сашке фото на планшете. Арсини – худой, высокий, крашеные чёрные волосы собраны в хвост. Лицо немного индейское, с широким горбатым носом и прищуренными глазами. Одет как последний пижон – узкий бежевый пиджак, шёлковая чёрная рубашка, платочек на шее бордовый с узорами. – Изысканный дядька, – хмыкает Сашка. – Ему кто-нибудь говорил, что Орсини – это яйца? – В наше время никто про эти яйца не знал. А когда узнали, псевдоним менять уже поздно было. Сашенька, ты только там не говори про яйца, а то он обидчивый. – И зачем к нему ехать, если он обидчивый? Чтобы сидеть как на иголках и каждое слово взвешивать? – Сашенька, нас четверо осталось. Четверо из целого курса. Помнишь Олега из Волгограда? Вот он. Потом ещё Валя Михайлюк, Олег наводил о ней справки, она уже три года как лежачая. Само собой, я. И Сергей. Сашка вздыхает. Опять Москва, опять Туманов будет тосковать. Похоже, жизнь Арсини полна событий. Да, его не показывают по федеральным каналам, но его страничка ВК завалена фотками с разных фестивалей и конкурсов, не говоря уже о театральных премьерах. А ещё похоже, что он много путешествует. Только за прошедший год побывал в Египте с круизом по Нилу и встретил Рождество в национальном парке «Красноярские Столбы». Туманову такие перелёты и перепады климата уже не под силу. – Он был лучшим студентом на курсе, – замечает Туманов. – Блестящий тенор, ещё и скрипач, и пианист, и на баяне мог, и даже на барабанах. Когда он поступал, у него уже были десятки сочинений. На третьем курсе он написал оперетту, которую тут же поставили, правда, в Ленинграде. – А кто писал либретто? – Тоже он. Сашке становится совсем неуютно. Да, Туманов добился звания народного артиста своим трудом, обаянием и талантом. Но успех пришёл к нему довольно поздно, и даже ей, Сашке, понятно, что он не вундеркинд и даже не гений. А Сергей Арсини, похоже, гений. Ну и зачем его понесло на факультет музыкального театра? Не мог в консерваторию поступить? – Он написал ещё штук пять оперетт, потом ушёл в рок-оперу и в перестройку стал очень популярным в определённых кругах... Интересно, Женя приедет? – Женя? – Серёгина первая жена. Училась на два курса младше, родила ему дочь. На последнем курсе он с ней развёлся и женился на Зине. Потом... Тамара? Не помню, женились они или нет... Но в двухтысячном году у него была уже Лиля, и он говорил, что она четвёртая. Потом мы с ним не сталкивались... Только тут Сашка замечает, что большинство фотографий Арсини – селфи, а на тех снимках, которые сделаны журналистами на премьерах, у него никогда нет спутницы. И обручального кольца тоже нет. Праздник будет явно скромнее тех, к которым привык Туманов. Уж точно скромней, чем у Покровского. Сперва торжественная часть – капустник в маленьком театре-студии на Савёловской. Потом фуршет в буфете, и... всё. Но Туманов полон энтузиазма. Ещё с вечера, переступив порог арбатской квартиры, он первым делом подходит к зеркалу, оглядывает себя, улыбается: – Сашенька, погладь мне голубую рубашку. Как думаешь, серый пиджак мне ещё как раз? Потом сокровище торопливо принимает душ, хорошенько растирается полотенцем, чтобы скорее начать примерку. В голубой рубашке и сером пиджаке он особенно хорош, они оттеняют его глаза и освежают цвет лица. Он долго выбирает бабочку – синюю в узкую белую полоску или узорчатую, в оттенках чернёного серебра? Меряет одну, другую, снова первую. Потом находит белую, и ему начинает казаться, что белая лучше. – Всеволод Алексеевич, надо поужинать. Сахар упадёт. Они едят творог, размятый с тёртым огурцом и зеленью. Туманов мажет на чёрный хлеб, а Сашке больше нравится вприкуску. Её уже донимают тревожные мысли о том, хорошо ли завтра будут кормить на фуршете. По горькому опыту ей кажется, что там будут одни заветренные бутерброды. После еды Сашка моет посуду и вытирает её грубым вафельным полотенцем. Туманов несколько секунд наблюдает за процессом, и вдруг его лицо светлеет: – Сашенька! У меня же галстук был похожей расцветки! Сашка смотрит на полотенце как баран на новые ворота. Действительно, расцветка красивая – синяя с пейсли. Чёрт, а ведь правда... Какой же это был концерт? Точно, шестнадцатый год, День России! – Я найду, – обещает Сашка. – Я сам, – воодушевлённо заявляет Туманов. Через двадцать минут он выносит галстук из спальни с таким видом, словно он рыбак и поймал двухметрового сома. Галстук идеально подходит к голубой рубашке и серому пиджаку. Сашка улыбается. Она чувствует, что завтра Туманов одним своим присутствием украдёт у Арсини шоу. Фойе театра оглушает Сашку с первой секунды. Она давно не была в столичных театрах, а в таких маленьких, кажется, ни разу. Ей казалось, что здесь будет скромно и немного обшарпанно. Но похоже, что театр процветает. Свежий ремонт, стены выкрашены в чёрный, белый и зелёный цвета. Обилие зеркал. На входе и в гардеробе вместо суровых бабуль, которые работали в театрах во времена Сашкиной юности, дежурят приветливые девочки студенческого возраста. Одна из них дарит Сашке и Туманову памятный значок с логотипом театра, другая вместе с номерком протягивает рекламный буклет, посвящённый Арсини. Туманова обе не узнают. – Мы точно туда попали? – Спрашивает Сашка, сжимая рукав его пиджака. Стены там, где нет зеркал, увешаны картинами в абстрактном стиле. В ярких квадратах и треугольниках можно разглядеть контуры тел: мускулистые варвары, полуголые амазонки. Местами попадается жёсткая эротика. Туманов подводит Сашку поближе к табличке, висящей в центре экспозиции, и она с изумлением читает, что это выставка работ юбиляра. Сашка оглядывает публику и ощущает себя неловко. На ней чёрный костюм, серебристая рубашка и массивные часы из белого золота, которые Туманов подарил ей на Новый год. В гламурной тусовке она бы выглядела строго и стильно. Но здесь половина женщин в джинсах, а вторая половина – в юбках ниже колена. Вместо надутых, ярко раскрашенных дакфейсов – не тронутые макияжем и пластикой лица, вместо клатчей – рюкзачки и крупные тёмные сумки, вместо золота и бриллиантов – деревянные бусы и самоцветные серьги. И все в кроссовках, а она – в туфлях на низкой «рюмочке». Похоже, блестящие ткани, каблуки и драгметаллы здесь просто моветон. И мужчины странные – все либо патлатые, либо бородатые, либо сразу и патлатые, и бородатые. Кажется, только Туманов гладко выбрит и коротко стрижен. И в галстуке тоже только он. И никто не здоровается. Никто. Скользят по Туманову такими глазами, словно он мебель. Сашка осматривается, видит какой-то коридорчик и тащит Туманова туда. – Где мы?! Туманов пожимает плечами: – В экспериментальном театре. – Почему они вас не узнали?! – Ещё как узнали, просто не здороваются. Это андеграунд, у них тут собственная гордость. – А почему мы хотя бы не оделись нормально, чтобы не выделяться?! – Сашка чуть не плачет. – А зачем нам пытаться их задобрить? У нас тоже собственная гордость. Мы пришли к конкретному человеку, поздравим, съедим по бутербродику и уйдём. – Я ничего не понимаю. Вы же должны быть... врагами? Туманов смеётся: – Саша! Ну какие враги в наши годы?! Мы не были врагами даже тогда, когда я пел про комсомол, а Арсини – про тех, кого не брали в комсомол. Он нормальный мужик, у нас просто целевая аудитория разная. Я бы даже сказал, что он тут самый цивильный. Ты видела его картины в фойе? Так он их хотя бы рисует. Кисточкой на холсте. Большинство его друзей предпочитает делать инсталляции из битого стекла и консервных банок. Сашка качает головой. Ей хочется куда-нибудь срочно отсюда деться. Туманов подставляет ей локоток: – Пошли-пошли. Успокойся, никто из них нам даже слова не скажет. Едва вернувшись в фойе, они налетают на виновника торжества. И Сашку сразу начинает что-то смущать в этом человеке, но она сама настолько смущена, что не может на нём сосредоточиться и понять, что не так. – Володя! Сашка уже слышала это сокращение от Олега из Волгограда, но всё же никак не может привыкнуть, что в институте Севушка был Володей. А композитор Арсини всё повторяет: – Володя, Володя! – И хлопает Туманова по спине, по плечам, и улыбается в тридцать два прокуренных натуральных зуба. Он похож на марионетку – изящно-долговязый и подвижный. Он так вертится, что его чёрный хвост при каждом повороте хлопает его по спине. Пиджак на нём сегодня фиолетовый, рубашка – бледно-жёлтая, как сливочное масло. Когда Туманов представляет ему Сашку, он отвешивает ей шутовской поклон, да так легко, что становится ясно: у него нет проблем со спиной. – А кто у нас хозяйка торжества? – Спрашивает Туманов. – Лилечка? – О, вспомнил Лилечку!.. Лилечки нету с две тысячи пятого года. Нет-нет, жива, здорова, просто не срослось. Хозяйка торжества – Марианна, дочь. Где-то она здесь была... Марьяша! От входа в зал отходит полная женщина лет шестидесяти, которую Сашка было приняла за капельдинершу. На ней коричневая клетчатая рубаха и серые джинсы. Лицо у неё отёчное – почки, машинально думает Сашка. – Марьяша, познакомься. Помнишь, я рассказывал, что учился в одной группе с Тумановым? Марьяша смеривает Туманова и Сашку презрительным взглядом: – Что, пропаганда подъехала? – Марианна! – Хмурится Арсини. – Ты обещала не хамить моим гостям. – А ты обещал нормальных людей позвать. – Простите, – улыбается Арсини. – Это мой вечный трудный подросток. Анфан террибль... Марьяша, поди скажи, чтоб открывали зал. Когда Марьяша удаляется, он виновато разводит руками: – Влияние тестя и тёщи. По десять лет отмотали, озлобились... Тёща, кстати, жива, в отличие от Женьки. Ей девяносто восемь лет. Они с Марьяшей до сих пор друг друга воспитывают. Капустник оказывается сущим безумием, но весёлым. Сашка почти ничего не понимает в творящемся на сцене абсурде, но чувствует главное: все, кто здесь собрался, искренне любят и уважают Арсини. Выходят с поздравлениями актёры, наряженные в громоздкие геометрические костюмы под Малевича, потом – в жутковатых инопланетян, потом – в каких-то полуголых мускулистых дикарей, словно сошедших с его невероятных картин. В какой-то момент он сам поднимается на сцену, играет на скрипке несколько пронзительных нервных мелодий своего авторства, потом читает нудные на Сашкин вкус, но завораживающие стихи, в которых ощущается тоска по дальним звёздам и прекрасной даме. Дама у него так прекрасна, что Сашка понимает: ни одной земной женщине рядом с ним просто не продержаться. И как только она это понимает, её захлёстывает странное чувство понимания, чуть ли не родства душевного с этим человеком. Это ей хорошо – её идеал с самого начала был определён и понятен, и вот он, сидит рядом, троллит окружающих своим официозным видом. А бедный Арсини, похоже, так и остался во власти слишком смутного, несуществующего образа. И новая мысль пронзает Сашку: так ли нужна она, эта личная жизнь, человеку, у которого есть всё остальное? И есть, кажется, именно потому, что личная жизнь – не сложилась из-за подчинённости идеалу?.. У Сашки начинает взрываться голова. Сашка кладёт её, тяжёлую и взрывающуюся, Туманову на плечо, и пытается собраться с мыслями. Да, всё так. Если бы Арсини был счастлив в любви, он бы ничего этого не создал, и не было бы у него этого зала на двести мест, в котором, конечно, зрителей меньше, чем в «Крокусе», но точно все – любящие и преданные единомышленники... Капустник кончается. Всех выпускают в буфет. Сашка уже не удивляется тому, что вся еда тут вполне добротная. Изящные канапе, крохотные шашлычки на шпажках, какие-то муссы в стаканчиках, нарезанные ровными квадратиками торты. Туманов выбирает куриный шашлычок, Сашка – ромбик морковного пирога. Арсини выслушивает тосты, кланяется, как Петрушка, во все стороны. Сашка поглядывает на Туманова и вдруг понимает, что Туманову, кажется, всё-таки завидно... Андеграунд начинает угощаться, и Сашка вдруг замечает, что ни есть, ни пить они не умеют. Или не хотят. Поднимается чавкающе-прихлёбывающий шум, какого она не слышала в родном эстрадном закулисье. Сашка вопросительно смотрит на Туманова: пойдёмте? Туманов кивает: пошли. Они пробираются к выходу. Туманов на ходу опрокидывает в себя стопку водки. И Сашкино внимание приковывает жадное, безумное лицо застывшей перед ними Марьяши. На улице Туманов говорит: – Что-то, если честно, я голодный остался. – Ещё бы. Мой палец больше того шашлыка, который вы съели. – Зайдём в универсам, чего-нибудь купим? А уж потом такси вызывать будем. – Неужели мы не зайдём на Арбате? – Сашенька, я хочу здесь. Сашке всё ясно. Сокровище всё-таки решило явиться народу – туда, где народ это оценит. Народ оценивает. Уборщица в универсаме узнаёт его и просит автограф: – Мама моя вас обожает! Туманов расписывается на обратной стороне спешно вынутого с полки ценника, делает с уборщицей селфи и спрашивает её, в каком отделе диабетическое печенье. Через десять минут они с Сашкой стоят на кассе. Туманов любезничает с кассиршей, а Сашка смотрит за окно, через дорогу, на театр... – Что-то случилось, – сообщает она Туманову, когда тот забирает с кассы пакетик с покупками. – Что? Где? – Там андеграунд тикает. За две минуты человек сто убежало. Туманов вглядывается и озадаченно кивает: – Наверно, пожар. Они переходят дорогу обратно к театру. У крыльца мечется с телефоном девочка-гардеробщица. – Мам, я не знаю. Я задержусь. Тут юбиляру плохо. Скорую ждём... Сашка снова вопросительно смотрит на Туманова. Туманов мягко подталкивает её в спину. – Пропустите, я врач. Что случилось? Говорить «пропустите» уже особо и некому. В буфете – лишь буфетчица, сам юбиляр и двое озабоченных гостей. У юбиляра налицо все признаки гипертонического криза. – Понимаете, Марьяша... выпила. – Поясняет один из оставшихся гостей, кудрявый дядька в толстом свитере и винтажных роговых очках. – Не удержалась и выпила. Это не почки, понимает Сашка. Отёчное лицо Марьяши – не почки. – Она алкоголичка. Зашитая. – Не спрашивает, а констатирует Сашка, склоняясь над несчастным Арсини. – Она пошла и вынула... это. Ножом. И выпила... – И сбежала? – Уточняет Сашка. – Сбежала, как только Сергей увидел... Он рванулся за ней, и ему стало плохо. Сашка снимает с Арсини шейный платок, расстёгивает воротник. Арсини тяжело дышит, глаза у него подёргиваются, и его, похоже, сильно знобит. – Надо согреть ему ноги. Сашка фирменным колючим взглядом смотрит на дядьку в свитере. Она прекрасно видит, что из-под свитера у него выглядывает воротничок рубашки. Но дядька тушуется: – Знаете, мне пора... И вместе со своей спутницей утекает из буфета за секунду. Туманов крякает и снимает пиджак. Неотложка приезжает почти через час. Врач задаёт вопросы, на которые ни у кого нет ответа: давно ли Арсини страдает гипертонией, какое давление для него норма, какие у него хронические заболевания, какие лекарства он пьёт постоянно. Наконец Арсини получает укол, и ему становится легче. Но забирать его в больницу врач отказывается. У Сашки сжимается сердце. Весь этот час голова Арсини лежала у неё на коленях. Ноги затекли, чёрные брюки заблёваны, а что делать. – Серёга, мы тебя домой отвезём. – Говорит Туманов. – Давай адрес, я такси вызову. Буфетчица помогает Сашке поднять Арсини и довести его в туалет. Пока Туманов объясняет волшебной говорилке, что им нужна машина до пересечения Алтуфьевского шоссе и улицы Пришвина, Сашка худо-бедно отмывает и себя, и композитора. По крайней мере, они теперь не запачкают машину, хотя пованивать от них будет... Тут же Сашка понимает, что с самого начала смутило её в Арсини. Запах. От изысканного богемного красавца шло самое типичное амбре немытого стариковского тела. Сашка прекрасно помнила этот запах по госпиталю ветеранов. Такси подвозит их к обычной угловой многоэтажке. Арсини ведёт их, точнее, говорит, куда идти, а они с Тумановым его тащат. Двадцатый этаж. Однушка окнами на шоссе. Арсини подрагивающей рукой поворачивает ключ в замке, и они трое из последних сил вваливаются в затхлую прихожую, давно не знавшую ремонта. Оттуда – в комнату. Полкомнаты занимает рояль. Рядом с ним притулился узкий диван-кровать, разобранный, с незастеленной постелью. Бельё никто, похоже, сто лет уже не менял. Сашка помогает Арсини раздеться. Он наконец обретает дар речи и может сказать что-то, кроме невнятных «сюда» и «спасибо». – Володя, извини, что я твоей даме брюки испортил, – говорит он со слабой улыбкой. – Дай мне вон там на левой книжной полке кошелёк, я возмещу... – Да не надо, – Сашке и хочется улыбнуться, и неловко. – В химчистку сдадим. В одной футболке Арсини не изящный, а просто тощий. Он дрожащей рукой разгребает кучу тряпья в углу, вытаскивает клетчатый поношенный халат и заворачивается в него. Снимает резинку с волос, чёрные крашеные пряди рассыпаются по плечам, и он становится ещё больше похож на индейца. – Давай я хоть возмещу вам такси до Арбата... Сашка чувствует, что лицо у неё бледнеет и вытягивается. Она смотрит на Туманова и понимает, что с его лицом происходит то же самое. Кто-то должен задать неудобный вопрос. И, конечно, его задаёт Туманов. – Серёга, а ты не против, если мы здесь у тебя заночуем? Ну вдруг тебе хуже станет. А Сашенька всё же врач. Арсини смотрит на него растерянными и несчастными глазами. – У меня негде спать, только вот... – Его рука указывает на диван. – А на кухне? – На кухне есть диванчик, уголок, но он жёсткий. Сашка прикусывает губу. Ей всё это не нравится. Сокровище должно нормально спать, от ночёвки на жёстком диванчике у него заболит колено, а может, и не только колено. Но уйти, бросив Арсини в такую ночь... Она выходит в прихожую и достаёт смартфон. – Что ищешь? – Спрашивает Туманов, выйдя следом за ней. – Можно ли прямо сейчас найти и вызвать сиделку. – Пока мы найдём и дождёмся, полночи пройдёт. Да и я уже как-то настроился... Считай это нашим с тобой приключением. Давненько я нигде не приключался... Слежавшиеся в блин подушки оказываются нормальными и даже пышными, когда Сашка выносит их на балкон и хорошенько взбивает. Потом она делает на кухне влажную уборку, чтобы Туманова ночью не накрыла астма. Её не оставляет смесь жалости, нежности и гадливости к хозяину дома. Наконец Арсини, уложенный на взбитые подушки и укрытый одеялом, берёт из Сашкиных рук чашку с водой – несколько часов ему нельзя было пить, чтобы снова не стошнило. – А почему вы с Лилей-то развелись? – Спрашивает Туманов. Арсини пожимает плечами: – Ну не умею я жить в семье. Я после неё окончательно это понял. Я хочу думать о женщине только хорошее. А женишься на ней и начинается... «Я тоже хотела думать только хорошее, – мысленно отвечает Сашка. – А началось... Ну и что же, что началось! Он живой человек, имеет право на недостатки. И Лиля твоя имела...» Но вслух она этого не говорит. Всё равно уже ничего не поделаешь. Выпив водички, Арсини стекает по подушкам и как-то очень быстро засыпает. Сашка вглядывается в его лицо и неожиданно для себя гладит его тыльной стороной ладони по щеке, как маленького. И торопливо уходит на кухню. Туманов идёт за ней. – Завтрак-то хоть есть у него? – Спрашивает он. – Из еды в этом доме – яйца, хлеб и сливочное масло. Так что завтра будут яйца Орсини. Больше приготовить просто нечего. И тут сокровище сгребает её в охапку. Просто с каким-то горьким, надрывным всхлипом сгребает в охапку и целует в макушку. – Вы чего, Всеволод Алексеевич?.. – Шепчет Сашка. – Да ничего, Сашенька. – Он гладит Сашку по коротким непослушным волосам. – Везучий я, что ты у меня есть.