Иначе

— …т’ х’чеш… м’ня… тра… к-х-ха… трахнуть? — Чего, блядь?  Ген закашлялся, изо всех сил пытаясь говорить внятно, но язык был тяжёлым, в глазах всё двоилось, а висеть вниз головой на плече у Хьёги, ощущая себя мешком гнилой картошки, вообще не помогало приподнять свой уровень дикции на понятный трезвым людям уровень. — Ты… — выдохнул он, — несёшь меня… чтобы трахнуть, да? Гену было… в целом, плевать, если уж об этом задуматься. Последние два месяца он ощущал себя скорее не человеком, а бесполезным куском мяса, которое ещё не начало разлагаться исключительно по нелепой случайности, и если кто-то этим мясом воспользуется, то, ну, пускай, если этот кто-то не брезгует.  Ген бы побрезговал.  Последние два месяца он ощущал только лишь пустоту. Его сердце уже давно не работало, давно висело в груди мёртвым грузом, но отныне вместо него внутри валялось лишь зияющее ничто.  Пустота.  Гена уже даже сломать было невозможно, невозможно было разбить, растоптать, уничтожить или унизить ещё больше, чем он сумел унизить сам себя — как говорится, что мертво, умереть не может. Гена, по большому счёту, можно было хоронить в тот момент, когда он проснулся в одной постели с Сэнку, весь измазанный маслом и спермой, совершивший самый непростительный поступок из длинного списка своих непростительных поступков. Ген основательно умер в то утро, и то, что он каким-то образом вот уже два месяца к ряду продолжает функционировать, выступать на сцене и улыбаться фанатам на автограф-сессиях, можно считать лишь неопровержимым доказательством того, что Цукаса владеет магией Вуду. Других объяснений нет.  Так что…  Если Хьёге зачем-то нужен подгнивающий кусок бесполезного мяса, то Гену, в общем-то, плевать, потому что в этом мясе от Гена почти ничего не осталось.  От мелькнувшей на задворках сознания мысли о том, что же с ним всё-таки хочет сделать Хьёга, на чьём плече он висит и который его куда-то несёт, Ген почувствовал лишь ещё один приступ щемящей тоски, но ничего больше.  Если Хьёга- — Да нахрен ты мне сдался, придурок… — Хьёга звучал почти обиженно. Он с явной агрессией дёрнул на себя дверь номера — Ген не смог осознать, какого именно — и грубо сгрузил свою ношу на заправленную постель. Ген застонал от нахлынувшей тошноты и выламывающей кости боли, голова закружилась ещё сильнее. — Я, вообще-то, тебя спасал. Или надо было тебя оставить в лапах того старого урода?  Ген поморщился, приподнимаясь на локтях. Тело его не слушалось, мозг отказывался воспринимать поступающую через затупившиеся органы чувств информацию, и только тошнота накатывала почти непреодолимой волной.  Очень непреодолимой.  Ген едва успел дёрнуться и свеситься с кровати, чтобы его вывернуло выпитым пивом не на одеяло, а на паркетный пол.  — Ёбаный ты нахуй, Менталист! — Хьёга звучал не злым, а уставшим и расстроенным, и это, признаться, вводило в ступор и удивляло куда сильнее, чем мог себе представить Ген.  — И-извини, — Ген икнул и вытер рот тыльной стороной ладони, завалившись обратно на подушки. — Я… не очень понимаю, что… — Говорить было пиздецки тяжело, и потому он решил остановиться, так и не закончив предложение.  Хьёга присел рядом, оперевшись локтями о колени. — Тебя конкретно жмыхнуло, да? — Он покачал головой. — Я вообще не хотел вмешиваться, но тот старый урод казался слишком уж отвратительным даже для тебя.  Ген моргнул.  Старый урод?… Ох, блядь, точно.  — А почему вмешался?  Хьёга дёрнул плечом. — Потому что он засунул свой язык тебе в рот, а я помню, что ты, вроде как, ни с кем не целуешься. — Он поджал губы и покосился на Гена. — И понял, что ты там явно не в адеквате и согласия на это дерьмо не давал.  — Оу… эм… спасибо? Но я… — Ген облизнул пересохшие губы, пытаясь хоть как-то собрать блуждавшие по черепной коробке мысли. — …не просил себя спасать.  Потому что, да, Ген занимался саморазрушением, но это было намеренное саморазрушение, осознанное, это был акт чистой самоненависти, и ему не нужно было, чтобы его спасали.  Ему нужно было упасть на самое дно, покрыться илом и быть, наконец, съеденным рыбами, чтобы больше не существовать, не захлёбываться чувством вины, не просыпаться каждую ночь в кошмарах, не видеть из раза в раз во снах, как самый светлый человек во Вселенной рассыпается в его руках со словами «Как ты мог так со мной поступить?», а Ген всегда был слишком слабым и слишком жалким, чтобы просто с собой покончить и всё это, наконец, прекратилось.  — Ты не просил себя спасать? — вот теперь Хьёга выглядел злым. Этот образ был куда привычнее. — Ты, блядь, не просил? — Он встал, схватив Гена за ворот рубашки, рыча ему прямо в лицо. — Ты, жалкий эгоистичный ублюдок, не просил, блядь, чтобы тебя спасали? — Хьёга швырнул его обратно на постель, и у Гена снова закружилась голова, но когда Хьёга кричал, было как-то спокойнее. Пусть кричит. Пусть ударит. Пусть кинет его в стену, желательно, виском об угол… но Хьёга лишь зарычал, обессиленно вскинув руки. — Да мы все, блядь, только и делаем, что тебя спасаем! А ему это, блядь, не надо! Сука! — Он рывком распахнул дверь, и бросил вслед, стоя уже в коридоре. — Я клянусь, в следующий раз я так и сделаю. Но сейчас я зову сюда Сайонджи, потому что иначе я, блядь, просто тебя прибью, а у нас завтра концерт. Пусть он сам с тобой нянчится.  Дверь захлопнулась с сокрушительным грохотом, и Ген застонал от этого звука, прикрыв глаза рукой. Рука пахла блевотой и, почему-то, сигаретным дымом, и от этого запаха тошнота накатила с новой силой.  Ген хотел бы заплакать, но его организм давно перестал вырабатывать слёзы.  С того самого утра, когда он смотрел, как Сэнку уходит из отеля, не в силах подойти к нему и попросить прощения.  В то утро Ген выплакал весь запас слёз, заложенный в него генетически.  Сэнку тогда выглядел таким… разбитым. И очень, очень злым. А Ген — трус и слабак, ему было страшно к нему подойти, потому что… ну, потому что куда больнее услышать всё то, что он и так про себя знает, из уст человека, которому Ген отдал бы своё сердце, не задумываясь, если бы оно у него было.  Спустя то ли пять минут, то ли пять часов, в комнату осторожно зашёл Укё.  Он выглядел уставшим и каким-то невыразимо взъерошенным. Укё тяжело вздохнул, присев на краешек постели. — Ты пьян.  — Да.  — Тебе нельзя пить алкоголь, — Укё говорил таким тоном, будто объяснял трёхлетке, почему не стоит грызть мыло. — Ты его не усваиваешь.  Ген едва заметно кивнул. — Я знаю.   — Какого хрена, Ген? Как долго это будет продолжаться?  — Что именно? — Твоё грёбаное саморазложение, — шикнул на него Укё. — Каждый день что-то, блядь, происходит. То ты напиваешься и блюешь под барную стойку, то ты теряешься где-то в городе и мы, блядь, дружно тебя ищем, то ты нарываешься на кого-то, что Цукасе приходится ввязываться в скандалы… Спасибо, что хоть ещё ни один концерт нам не сорвал, но, в прочем, ещё не вечер и впереди половина тура. Сколько, блядь, можно?  — …я не знаю, У-чан… — прошептал Ген, не в силах искать оправдания. — Я устал жить, я не хочу… — Хватит! — Укё стукнул кулаком по колену. — Максимум, от чего ты мог устать — это от ебучей херни, которую ты сам, по собственной воле, творишь! Ты сам, блядь, сам, Ген, принимаешь одно хуёвое решение за другим, ты не решаешь свои проблемы, ты просто привлекаешь к себе внимание, и кто тут действительно устал, так это я! Я не нанимался в родители подростка в эмо-фазе! Мы все устали, если честно, мы волнуемся за тебя, но это, блядь, уже просто невозможно! — Его голос дрожал от едва сдерживаемой ярости, и таким своего друга Ген ещё никогда не видел. — Сначала мне было тебя жаль. Потом я на тебя злился. Сейчас я просто заебался, Ген!  — Прости- — Нет! — Укё взмахнул руками. — Я не хочу слушать твои извинения, потому что я только и делаю, что слушаю твои извинения, но нихрена не меняется! Ты всегда был эгоистом, ты всегда думал только о своём комфорте, всегда лелеял только свои страдания, подпитывая их, но не решая проблем! Ты — огромный эгоистичный ребёнок, который не готов нести последствия за свои решения, и я от этого устал!  Он замолчал, тяжело дыша, и в его больших зелёных глазах плескался гнев пополам с отчаянием. Ген с трудом уселся, пошатываясь, опираясь подбородком на колени, глядя на Укё жалобно и беспомощно. — Укё, мне жаль,  что я причиняю столько проблем, но я не могу… — Чего ты, блядь, не можешь? — Укё закатил глаза. — Не можешь сказать парню, который в тебя влюбился, что его чувства взаимны? Не можешь решиться отпустить прошлое, в котором купаешься, наслаждаясь собственными страданиями? Не можешь извиниться за свои бесконечные косяки — не передо мной, моя помощь для тебя уже как само собой разумеещеся, но перед остальными? Не можешь прекратить процесс ёбаного саморазложения? Не можешь понять, что ты своими выходками делаешь больно не только себе, но и всем нам? — Я всё это не могу, Укё! — Ген всхлипнул. — И он в меня не влюблён! Он меня ненавидит! Как и ты! Как и все! — Он свернулся в клубок, обнимая колени, слегка подрагивая от тошноты и от разрывающих тело эмоций, с которыми он уже не мог справиться.  — Ох, чёрт тебя подери! — Сайонджи плюхнулся рядом с ним, притягивая Гена к себе за плечи. — Успокойся, умоляю. Я тебя не ненавижу. Никто из нас тебя не ненавидит. Разуй глаза, придурок, мы тебя любим, и волнуемся.   — Я доставляю одни проблемы… — Выдохнул Ген куда-то в плечо Укё. Его толстовка пахла хвоей и немного — корицей, и Ген подумал, что Укё просто воплощение уюта. — Я только всё всем порчу… — Самое время перестать, — устало выдохнул Укё. — Серьёзно, Ген, все твои проблемы решаются словами через рот. Ты душишь себя мыслями, что твой этот Сэнку тебя якобы ненавидит, и от этого только ещё сильнее ненавидишь себя, но правда в том, что ты этого не знаешь, и не узнаешь наверняка, пока не поговоришь с ним.  — Он не захочет со мной говорить, — пробубнил Ген, уткнувшись в мягкую ткань. — Он был злой, когда уходил… — Удивительно, да? С чего бы это ему злиться… — Укё фыркнул, и его пальцы вплелись в чёрно-белые пряди, успокаивающе массируя. Он тяжело вздохнул. — Ген, я… не уверен, что меня хватит на ещё одну твою выходку. Ты творишь какую-то дичь, и я не понимаю, как тебе помочь, и… уже не уверен, что тебе вообще стоит помогать. Тяжело спасать того, кому не нужно спасение. Я люблю тебя, но в тебе от тебя очень мало осталось. Возвращайся.  Ген сглотнул.  За эти два месяца в нём и правда мало осталось от него, но… Как же ему вернуться?  ••• Сэнку не нужно было открывать глаза, чтобы понять, что в постели он совершенно один.  Он почувствовал это сразу, как только в голове плеснулся отголосок хмельного сознания. Он не глядя протянул руку, туда, где какое-то неясное количество часов назад рядом с ним уснул Менталист — нежный, мягкий, так уязвимо и доверчиво ластящийся к нему ещё так недавно.  — Ген, я люблю тебя, — вырвалось тогда у Сэнку, в момент, когда речевые центры уже не контролировались, а тело почти-почти отключилось.  — …и я тебя люблю, Сэнку-чан, — раздалось тогда в ответ таким знакомым шёпотом, успокаивающим и обволакивающим, словно облако из чистой нежности.  Сэнку засыпал, купаясь в абсолютной эйфории, ощущая себя самым счастливым человеком на планете, а проснулся… …один.  Холодная, пронзающая пустота медленно и склизко переполза в его сердце прямиком с того самого места, где ещё недавно — какое-то неосязаемое количество часов назад, у Сэнку этой ночью отключился внутренний таймер — рядом спал Ген, и Сэнку протянул туда, в эту пустоту постели, свою руку, сжимая простынь, пытаясь сохранить и впитать в себя оставшиеся на ней крупицы тепла чужого тела, но… безуспешно.  Гладкое хлопковое полотно давно растеряло любое тепло, и предательски-прохладная ткань лишь сожалеюще затрещала в кулаке.  Сэнку медленно разжал дрожащие от перенапряжения пальцы и судорожно вдохнул, наполняя лёгкие ядовитым кислородом вперемешку с остатками шмального дыма, который, казалось, ещё витал где-то в атмосфере пустой комнаты, чтобы затем размеренно, мысленно считая до десяти, выпустить из себя едва контролируемое желание взорвать этот номер, этот отель, весь этот грёбаный мир, в котором Сэнку каким-то образом облажался так сильно, что от него опять сбежали.  Спустя несколько минут, он, наконец, заставил себя открыть глаза, но сразу развернулся на спину, зажмурившись, не в силах дольше секунды лицезреть покоящийся на соседней подушке длинный белоснежный волосок — материальное доказательство того, что прошедшая ночь не была плодом его воспалённого воображения.  Ему потребовалось ещё несколько глубоких вдохов и медленных выдохов, чтобы пережить всколыхнувшуюся в груди острую боль.  Когда Сэнку сумел вернуть себе самообладание, пусть не полное, но хоть какое-то, хоть какую-то способность справляться с чувствами, он снова медленно открыл глаза, встречаясь взглядом с белым гладким потолком, залитым ярким майским солнцем.  В пустом гостиничном номере было так жизнерадостно светло, и солнечные зайцы так весело мелькали по витиеватым обоям, что это выглядело почти издевательски.  Эта комната была куда приятнее, когда её освещало прохладное лунное сияние, и они с Геном, сплетаясь друг с другом в бесконечно сладостных объятиях, провалились в глубокий почти-что-химический сон.  И нахрена в отеле у Рюсуя такие странные интерьеры? Нужно будет ему об этом сказать. Эти обои способы вызывать галлюцинации и без наркотиков. Блядь, наркотики… Сэнку какое-то время просто лежал неподвижно, наблюдая за тем, как по этому чёртовому потолку перемещаются эти чёртовы солнечные зайцы, которые с течением неоднозначного количества минут немного померкли, потом и вовсе почти исчезли, а тени стали чуть длиннее. Он лежал, ожидая не понятно чего, прислушиваясь не понятно к чему, обуреваемый и отчаянием, и неизвестно на чём зиждущейся надеждой, потому что дверь в ванную комнату была распахнута, и Ген, со всей болезненной очевидностью, не решил внезапно понежиться в пушистой пене, а просто ушёл. Остатки надежды медленно растворялись в оглушающей тишине, и Сэнку отчаянно пытаться смириться с мыслью, что…  …Гена здесь больше нет.  Сэнку заставил себя медленно сесть, противясь разрывающей пространство-время головной боли и ломоте в измождённых мышцах. Сползшая с груди простынь открыла удручающий вид на его обнажённое тело. Сэнку, со вздохом, оглядел себя там, где мог оглядеть — весь он был покрыт багровыми отметинами, розовыми укусами и наметившимися синяками — и это были ещё одни неукоснительные свидетельства реальности всего произошедшего. Ген действительно целовал его, кусал его, впивался в него пальцами, сладко и тонко стонал, подставляясь под его губы и под его руки, и это было до умопомрачения прекрасно, вот только… …Ген ушёл, «Сэнку, остановись, прошу тебя, не надо!» потому что Ген всего этого не хотел,  «Сэнку, стой! Притормози, умоляю!» а Сэнку, наплевав на его желания, до потери пульса его хотел. И взял то, что хотел.  «Сэнку-чан, ты слишком пьян!» Да, блядь, да, чёрт возьми, он был слишком пьян, он был под кайфом, он вообще не контролировал себя, ему сорвало башню, и он просто брал, брал, брал, целовал, кусал, трахал его, скулящего и всхлипывающего, как какое-то грёбаное животное, не в силах осознать, что человек под ним мог быть против.  Что он и был против.  Что он не раз и не два просил его остановиться.  Сэнку тошнило от себя самого.  Чему удивляться, что Ген, проснувшись, осознал, что он, Сэнку, с ним сделал — явился без предупреждения, воспользовался его состоянием, не слушал очевидные протесты… блядство, какой же кошмар Сэнку сотворил.  Но… — попытался возразить мозг, — но Ген ведь отвечал ему. Ген ведь целовал в ответ. Ген ведь сказал, что ждал его… «Я хочу тебя, как никого в жизни».  Ген ведь и правда это сказал.  «Сэнку… ну же… приласкай меня».  И правда подавался в его руки, и правда упоённо насаживался на член, и правда стонал его имя.  «…и я тебя люблю, Сэнку-чан».  Он ведь… и правда так ответил. Сэнку не могло это причудиться. Что угодно — но не это.  Хотелось кричать от чувства беспомощности и от непонимания того, что же произошло на самом деле.  Если Сэнку сделал ему больно, если обидел, если ранил его — он готов молить о прощении, если бы было, кого молить.  Если бы ему дали шанс.  Но… Если Ген просто в очередной раз сбежал, бросив в него ответным признанием, залечивая израненное сердце и тут же снова его разбивая, то…  Блядь.  Как же это, сука, больно.  Не оборачиваясь на пустую постель, Сэнку с трудом заставил себя встать и медленно побрёл в ванную комнату. На полу он ожидаемо наткнулся на тут и там разбросанные вещи, которые своим молчаливым присутствием словно отмечали на карте гостиничного номера памятные места. Вот, у входа, валяется его пальто — Сэнку сам его скинул, бросаясь в объятия Гена, и тот шептал ему «Я так тебя ждал». Вот, на ковре у кровати, — его полурасстёгнутая рубашка, которую ненужной тряпицей кинул туда Ген, стащив её с Сэнку, прижимаясь к нему кожа-к-коже — «Ты такой приятный на ощупь, Сэнку-чан». Вот, на пороге ванной, — сброшенные вместе с трусами брюки, сразу перед тем, как Сэнку погрузился в горячую воду и всем телом прижался к фарфоровой коже… Приказывая себе не думать, Сэнку добрался до раковины и засунул голову под поток холодной воды. Башка трещала нещадно, но в груди болело на порядок сильнее. Утолив чудовищную жажду, глотая живительную влагу прямо из-под крана, Сэнку потёр лицо, избегая смотреть на отражение в зеркале, и без этого прекрасно осведомлённый о том, сколько следов оставили на нём хрупкие руки и мягкие губы: он чувствовал их все, от саднящих царапин на спине до зудящих лиловых засосов на шее. Всё его тело изнывало, ощущалось почти что истерзанным, словно после жесточайшей предкосмической тренировки, словно после испытаний в центрифуге, словно после какой-то безжалостной драки… …которую, кажется, Сэнку разгромно проиграл, потому что Ген не захотел остаться с ним. Прохладный воздух гостиничного номера окутал его кожу. Сэнку заторможенно подумал, что стоило бы одеться, но, обернувшись, врезался взглядом в тончайший сиреневый шёлк пижамных брюк, которые вчера были на Гене, и не нашёл в себе сил шагнуть дальше: то ли мозг додумал этот эффект, то ли он действительно уловил сладко-щемящий аромат его кожи, и это было куда больше, чем Сэнку мог сейчас вынести. Он сгрёб рывком свою одежду с пола и, пошатываясь, вывалился обратно в номер, захлопнув за собой дверь в уборную, вот только это не помогло: то ли этот запах преследовал его, просачиваясь сквозь щель под дверью, то ли им были пропитаны простыни в гостиничной постели, потому что здесь всё ощущалось куда сильнее. Сэнку с мученическим стоном уткнулся лицом в ладони, с усилием надавливая на веки, пытаясь прогнать из-под них мелькающий диафильм горько-сладких воспоминаний. Ген ведь сказал тогда «но» — было какое-то чёртово «но»! — однако Сэнку не стал его слушать, Сэнку просто вошёл в него с размаху, не ощущая ничего, кроме похоти, даже не удосужившись взять нормальную смазку, не надев защиту, буквально воспользовавшись его телом, как какой-то бездушной игрушкой для сексуальных утех, блядство! Гену ведь, наверное, было больно… Он, возможно, просил его остановиться, но Сэнку, блядь, его не слушал! Хотелось кричать от злости на самого себя. Хотелось рыдать, беспомощно топать ногами, требуя от Вселенной отмотать время вспять, чтобы всё исправить, чтобы поступить иначе…  Сэнку не стоило приезжать.  В голове всколыхнулся образ этих огромных кошачьих глаз, этой радостной мягкой улыбки, этих тонких пальцев, ласкающих щёки Сэнку… Нет, всё-таки стоило. Даже просто увидеть его, обнять, и уйти, заглянув в шальные зрачки и осознав, что Ген не в себе, — даже только лишь это стоило того, чтобы приехать.  Один взгляд на него, одно мимолетное прикосновение стоило любых усилий.  Как же Сэнку безобразно, отвратительно влюблён. Святая гравитация, да узнай Ксено масштабы катастрофы, он бы высмеивал его четыре тысячи лет к ряду.  Сэнку не жалел о том, что он сюда приехал, но ему со всей очевидностью нужно было уйти, когда он понял, что Ген под кайфом. Или, хотя бы, не просить его угостить себя «таблеткой счастья». Или, на худой конец, не курить поверх уже случившегося безумия траву... Блядь, да чем он, чёрт возьми, вообще думал? Что это за ярмарка заведомо хреновых решений? Не нужно было глотать таблетку. Не нужно было курить с ним чёртов косяк. Не нужно было вестись на поводу у собственных низменных инстинктов, только подгоняемых наркотической дуростью.    Всё должно было быть иначе.  Но реальности было на это плевать.  Сэнку потерянно огляделся в пространстве номера, и почти каждый метр издевательски подсовывал ему флэшбеки прошедшей ночи. Яркий солнечный свет неприятно бил по глазам, и последствия своеобразного химического похмелья набатом стучали где-то в висках, оглушающе и тошнотворно, но Сэнку знал, как справляться с этой болью — нужно было просто добраться до аптеки и выпить лекарство, вот только от боли в груди никакого лекарства не было.  Сэнку, признаться, даже не знал, что может быть так больно. Даже не предполагал. Нет, он подозревал, что все эти кинематографичные страдания основаны на чём-то, что и правда случается с реальными людьми, но он не думал, что такое может случиться с ним.  Он всегда был рационален, не слишком чувствителен, даже — холоден. Его ироничная саркастичность относительно романтических чувств сопровождала Сэнку всю жизнь, и даже отчасти способствовала его популярности — по студенчеству симпатичный умник, которому синтезировать бензин было веселее, чем ходить на свидания, вызывал у девчонок даже больший интерес, чем все откровенно заинтересованные в них парни. Сэнку отношениями забавлялся, но не увлекался, и никогда сполна не понимал, как это — когда от чувств сносит голову.  Понял, блядь.  Дышать было тяжело — грудь словно сковали цепями и навалили сверху пару-тройку бетонных плит. По ощущениям, где-то под диафрагмой разлилась отборная гангрена, и хотелось ампутировать себе сердце вместе со всеми рёбрами, чтобы остановить этот чёртов процесс гниения заживо, и, да, Сэнку было просто пиздецки больно, но хуже этого было только чувство вины.  Его Сэнку ещё тоже никогда толком не ощущал. Он не считал себя каким-то особенно хорошим человеком, но он никогда не делал ничего нерационального, чего-то, о чём стоило бы сожалеть, но сейчас… С трудом запихнув себя в изрядно помятую одежду, Сэнку в последний раз оглядел номер. В горле застрял комок из невыраженных чувств, в груди гноилась печаль вперемешку с сожалением, а лёгкие отказывались вдыхать воздух, который, казалось, был насквозь пропитан неощутимой аурой Гена, что осела на каждую поверхность, проникла в каждую клеточку Сэнку — жалкого придурка, который не сумел удержать рядом того, кто ему так дорог. Что ж… здесь ему делать больше нечего. Пора ехать на вокзал, собирать себя по кускам, учиться жить заново, но теперь с дырой вместо сердца. Хотя, если так подумать, разве её не было там с того самого момента, как он осознал свои чувства к Менталисту, с той самой секунды, как он открыл глаза у себя дома в ночь на первое апреля, зная, что его там уже нет? Какой же Сэнку нещадный идиот. Отберите у него докторские, он их не заслужил.  Нет, ну как он мог, блядь, так поступить?!  Конечно, Ген от него сбежал.  Ген… который уже пережил в своей жизни насилие. Который потерял близких. Который вырос в приюте. Который всё равно сумел сохранить в себе свет, который честно и прямо просил Сэнку оставить его в покое, но нет же, блядь! Сэнку, как и всегда, поддался эгоистичному порыву и сделал этому хрупкому человеку больно… Но, блядь! Ген же сказал, что хочет его, что любит, что ждал, он это сказал, вашу мать, он всю дорогу ластился, жался, говорил комплименты, Сэнку же не из воздуха взял ощущение того, что он может к нему прикасаться!  Какого чёрта?! Сэнку почти физически ощутил, как его поглощает в себя океан отчаяния, как захлёстывает волна беспомощной тоски, как подкашиваются колени в невыносимом и таком незнакомом желании просто лечь и глотать слёзы, но остатки рациональности вопили, что главное сейчас — не дать себе опуститься на самое дно. У него всё ещё есть работа. Он всё ещё учёный. Всё ещё есть задачи, которые надо решить, загадки Вселенной, которые нужно разгадать, и маленькие девочки, которых нужно спасти… Не стоило, блядь, сюда ехать, — снова навязчивой мыслью мелькнуло в сознании, но Сэнку тут же тряхнул головой, гоня эту мысль — никаких сожалений, успеется ещё поскорбеть о несостоявшейся личной жизни, а сейчас нужно собраться, купить билет на ближайший поезд в Токио, потому что в поезде как раз можно будет чуть прийти в себя и разобрать почту, но, блядство, почему же так сильно дрожат пальцы?  Ему с трудом удалось выудить из кармана забытого на полу пальто оставленный там телефон, едва не выронив его на пол. Пару раз звонил Бьякуя — конечно, Сэнку исчез с радаров и ничего ему не сказал, — и ещё по одному пропущенному от Хрома и Луны. Это хорошо, это правильно, это значит, что у него много работы, и ему будет, чем занять свой мозг. Сэнку залез на сайт расписанием поездов, и, блядь, пальцы, шевелитесь, Ишигами, чёрт возьми, где всё твоё хвалёное самообладание?! Взгляд невольно упал на комод перед дверью в номер. Там, совершенно инородно, будто бы абсолютно не к месту, валялась салфетка, на которой, кажется, что-то было написано.  Сэнку изо всех сил приказал себе не надеяться, но было уже поздно — сердце лихорадочно застучало, словно в него вкололи пару кубиков адреналина и сверху вдарили дефибриллятором для верности, а в мозгу обезумевшей трелью засуетилось радостное «может, ему просто нужно было на репетицию?».  Сэнку перечитал записку трижды, в оголтело-безуспешных попытках понять, что, блядь, значит это его «Прости меня, если сможешь».  Сначала Сэнку просто не понял. Потом почувствовал, как то, что было на месте сердца, превратилось в кирпич и рухнуло куда-то в желудок.  Потом Сэнку разозлился.  Он не понял, к чему была эта записка, за что Сэнку должен был его прощать, и какого хрена Ген сбежал, но со всей очевидностью осознал, что Ген это сделал намеренно.  Он ушёл, это был его выбор, он оставил здесь Сэнку одного, самому разбираться в его ебучих двойных посланиях, в безумных перипетиях их странных взаимоотношений, после самой фантастической ночи в жизни Сэнку, которая обернулась самым болезненным кошмаром.  Как же Сэнку, чёрт возьми, заебался.  Слишком много чувств. Слишком много иррационального. Слишком много боли.  Сэнку устал испытывать боль.  Но боль всегда отлично замещалась злостью.  ••• — Укё-чан, умоляю, пусти меня, мне нужно где-то спрятаться и в душ! Сонный, помятый и медленно осознающий происходящее Сайонджи моргнул, явно пытаясь сфокусироваться, и хрипло выдавил. — Ген? Что ты здесь делаешь в такую рань? Ген дёрнулся было, чтобы протиснуться в приоткрытую дверь соседнего номера, но Укё перекрыл ему дорогу своим плечом, недовольно нахмурившись. Ген непонимающе вскинул брови. — Укё? Пусти меня! — Нет, — ровно и невозмутимо ответил Укё. — Ко мне нельзя. Я… э… не один.  — Не один? А с кем? — Внутри у Гена плескалась паника, к горлу всё ещё подкатывала тошнота, пальцы дрожали, ему как можно скорее нужно было смыть с себя следы позора и скрыться из глаз на ближайшую вечность, чтобы, не дай бог, не пересечься с Сэнку, который мирно досыпал в паре десятков метров вглубь по коридору.  — Не важно, с кем я, — устало выдохнул Укё. — Важно, что ко мне нельзя. Иди и мойся у себя, в чём вообще… Оу. — Он широко распахнул глаза, видимо, только сейчас сумев обстоятельно разглядеть Гена, сполна оценив его состояние: мертвенно-бледная кожа, шея, покрытая налитыми кровью багровыми следами, обезумевший взгляд и мелко дрожащие пальцы. Ген явно представлял из себя чрезвычайно жалкое зрелище на грани катастрофы, поскольку взгляд зелёных глаз смягчился, и в них моментально заплескалось беспокойство. — Что с тобой произошло? — Укё, нет времени объяснять- — Укё? Милый, что-то случилось? — Из глубин номера раздался незнакомый девичий голос, и Укё залился краской, потупив взгляд, нервно оборачиваясь к источнику нового звука.  — Эээ… нет, всё в порядке, тут у коллеги… кхм… проблемы, — Дождавшись звонкого «Тогда я тебя жду!» Укё снова повернулся к Гену. — Ген, пожалуйста, может, ты зайдёшь к Цукасе? Я- Ген моргнул. — Кто там у тебя? Девушка? — Это было интересно, очень интересно, но не настолько, чтобы тратить время на выяснение деликатных обстоятельств личной жизни друга прямо сейчас. — Я не буду вам мешать, я просто запрусь в душе на ближайшую вечность, — Ген шустро проскользнул в комнату мимо растерявшегося Укё, сильнее закутавшись в поспешно схваченный с пола махровый халат.  — Ген! Твою же… — Укё смиренно выдохнул, закрывая дверь. — …мать.  Симпатичная блондинка с большими карими глазами, что отчаянно пыталась прикрыться помятыми простынями, скованно кивнула, явно не понимая, что вообще происходит.  Ген кивнул ей в ответ и спустя секунду уже исчез в уборной, трясущимися пальцами задёргивая щеколду.  Было стыдно перед Укё. Было страшно от осознания масштабов того, что он натворил. Было невыносимо виновато перед Сэнку. Было невыносимо больно — физически, честно говоря, тоже, но в первую очередь, конечно, — где-то там, в груди, под ключицами.  Горячая вода не помогала смыть с себя мерзкое чувство брезгливости к собственной личности.  Ген готов был содрать себя кожу. Он до багровых полос соскребал с себя прошедшую ночь, и, боги, засохшая сперма казалась настоящим наказанием, но всё ещё не настолько жестоким, как заслужил Ген. Он тёр свой живот, свою грудь, свои бёдра, остервенело и отчаянно, глотая слёзы, с каждой секундой всё меньше осознавая, что он вообще делает, до тех пор, пока не стало так больно, что прикасаться к воспалённой коже было почти невозможно, и ещё несколько минут после этого.  Ему хотелось стереть себя, раствориться в этой мыльной воде и утечь в сливное отверстие, смешаться с канализацией и не существовать.  Ген сам не понял, как оказался лежащим, свернувшись в клубок, на дне душевой кабины, не различая, где слёзы, а где вода, где он, а где то, что от него осталось.  — Ген? — Шум воды внезапно прекратился. — Что случилось? — Гена окутало чем-то мягким, и, вот, он уже крупно дрожит, сидя на краю постели, а Укё сидит перед ним на коленях и тревожно разглядывает своими беспокойными зелёными глазами. — Ген? — Укё, я преступник и моральный урод, — губы шевелились будто не по его воле, а звук, вырывающийся из груди, воспроизводился будто не его голосовыми связками.  — Угу, — кивнул Укё, — понятно. А случилось-то что? Ты выглядишь… несвежим.  Несвежим. Ах, малыш Укё, как всегда, сама деликатность. От этой слишком уж лестной для его состояния характеристики Ген словно немного пришёл в себя и тихо усмехнулся. — Я выгляжу, как наркоман-рецидивист.  Укё вздохнул. — Ну, или так. Ген, — он взял его холодные ладони своими ладонями — горячими и сухими, — что с тобой? Всё это пугает.  — А где твоя… э… девушка? — Ген вдруг вспомнил о недавней внезапной гостье и заозирался по сторонам. — И кто это вообще?  — Это Минами и она ушла к себе в номер, а ты не избежишь хотя бы мало-мальских объяснений.  — Мне жаль, что я… эм… сорвал тебе… что-то? — Ген поковырял халат, в который его завернул Укё, слава богам, свежий, а не тот самый, в котором Ген к нему заявился, и поджал губы.  Укё страдальчески вздохнул. — Всё, что ты мог сорвать, уже произошло, но это не значит, что я в восторге. Так что мне тоже жаль. И я всё ещё жду твоих пламенных объяснений.  — Я… — голос снова задрожал, и из груди вырвалось рваное рыдание. — Я… бля, Укё. В моём номере сейчас спит Сэнку.  Укё моргнул. — Эм… тогда почему ты здесь? — Потому что он не захочет меня видеть, когда проснётся.  — И с чего ты это взял? — Укё непонимающе выгнул бровь, настолько озадаченный, будто сама мысль, что Сэнку не захочет видеть Гена, была абсурдной, и от того, что это было болезненно не так, Ген разрыдался окончательно.  Он принялся медленно и сбивчиво, прерываясь на всхлипы и утирание слёз, рассказывать, как вчера после концерта ему было плохо, и он плакал на полу, а потом принял экстази, потому что он всегда принимает экстази, когда ему плохо, а потом появился Сэнку, и Ген не понял, как, но он подумал, что Сэнку — это его чёртова галлюцинация, потому что он всегда ему снится, когда Гену плохо, он всегда мерещится ему в приятном шмальном бреду, и, вообще, кто бы мог всерьёз подумать, что этот безумный учёный и правда его найдёт? И Ген так скучал по нему, так хотел к нему, так рвался к нему внутреннее, что он принял эту галлюцинацию как грёбаный подарок, как чёртово благословение, и решил пожить в ней, просто плыть по течению, слегка удивляясь происходящему, но пытаясь не сопротивляться собственным, блядь, желаниям, и потому позволил Сэнку тоже принять наркотик, позволил поцеловать его — господи, Сэнку поцеловал его! И это было прекрасно! Чёрт, это было так фантастически хорошо, что это просто не могло быть по-настоящему, его губы такие мягкие, такие нежные, страстные, и он так хорошо целуется, и его руки такие… а Ген такой… и… чёрт! — Ген, тшшш, выдохни, — Укё подал ему стакан воды, и Ген, судорожно ловя губами воздух, пытаясь унять рвущиеся из груди рыдания, принялся жадно глотать прохладную жидкость. — Я… не особо улавливаю, что ты пытаешься сказать, но правильно ли я понял, что Сэнку… э… приехал, и вы вместе закинулись наркотой, а потом целовались? — Мы с ним переспали.  — Ну, это не новость.  — Вчера, Укё! — Хныкнул Ген. — Он приехал, я дал ему экстази, а потом ещё и травы, и мы с ним трахались под наркотой, как какое-то зверьё!  Укё моргнул. — Ты дал ему наркотики, или он сам попросил?  — Он попросил, но- — Тогда в чём проблема? Он взрослый человек, и если он хочет- — Нет! — Ген всплеснул руками. — Укё, это ужасно! Как ты не понимаешь? Я дал наркотики человеку, который никогда их не пробовал! И потом затащил его в постель! И мы трахались! И он был под кайфом и не мог дать согласия на то, что происходит! И я- — Стой, Ген, остановись, — Укё покачал головой, медленно выдыхая. — Сэнку приехал к тебе. Ты был под кайфом. Ты не понял, что он настоящий. Это… печально, но не преступно, потому что Сэнку-то не был под кайфом, когда попросил у тебя таблетку. И, насколько я, эм… могу судить, он вряд ли был сильно против с тобой переспать. В очередной раз.  — Нет, Укё, нет-нет-нет, ты не прав, даже если он сам попросил, даже если- — Ген, — Укё снова сжал его ладони. — Скажи мне, ты ведь сейчас проводишь параллель с тем, как с тобой поступил Моз, да? — Ген промолчал, но его поджатые губы сказали всё, что Укё хотел услышать. — Глупый, это ведь совсем разные ситуации… — Нет же, это- — Да, Ген, это разные ситуации! Ты не просил подсыпать себе в напиток клофелин. Ты не собирался к нему ехать. Ты не был в него влюблён, ты считал его просто старым другом своего бывшего парня, и это, блядь, разные вещи. То, что тогда это дерьмо случилось с тобой, не значит, что Сэнку воспринимает это так же.  — А как ещё это воспринимать?  — Как то, что Сэнку взрослый мальчик, который сам принял целый ряд собственных решений, за которые ты не несёшь ответственность, даже если эти решения были сомнительными. И чтобы убедиться, что всё в порядке, а я уверен, всё так и есть, тебе нужно просто вернуться в свой номер и поговорить с ним.  Ген протестующе замотал головой. — Ты не прав, Укё… Сэнку откроет глаза и будет ненавидеть меня. Он не захочет со мной говорить.  — Нет, Ген. Это ты не прав. Ты не можешь принимать решения за него. Ты не можешь брать на себя ответственность за его решения. Ты не можешь утверждать, что знаешь, что он чувствует. И, поверь, то, что ты сбежал от него сейчас, может причинить ему куда больше боли, чем то, что ты там себе напридумывал.  — Укё… — Иди и поговори с ним, ты, тупица.  Спустя ещё полчаса разговоров, пропитанных слезами и пререканиями, Ген осторожно выглянул в коридор, честно намереваясь вернуться в свой номер и сказать Сэнку, что ему очень жаль.  Он и правда хотел сделать так, как велел ему Укё.  Но Ген — слабый, жалкий, трусливый человек.  Он не смог.  Он не смог и просто молча, глотая слёзы, смотрел, как человек, которому он готов был отдать сердце, если бы оно у него было, расстроенный и очень злой, с пульсирующей гневной венкой на лбу и напряжёнными жевалками, остервенело захлопывает дверь гостиничного номера и исчезает в дверях лифта.  Гену и правда очень, очень, очень жаль.  ••• Сэнку пьян.  Нет, не так. Он чертовски пьян.  И, да, ему нужно выпить очень, очень много, чтобы хоть сколько-то ощутимо захмелеть.  А чтобы стать чертовски пьяным, ему пришлось хорошенько постараться. Не то чтобы он хотел напиться, цель была не в этом: ему хотелось хотя бы немного, хотя бы ненадолго заглушить гниющую под грудиной боль, которую Сэнку не смог из себя выкорчевать, как бы, блядь, ни пытался.  Он работал, но работа не помогала, потому что всё, блядь, сводилось к одному, у каждой грёбаной рабочей задачи была точка пересечения с одним очень конкретным музыкантом. Как, блядь, так получилась, если ещё полгода назад ничего в жизни Сэнку не предвещало беды, история предпочитала умалчивать.  Посиделки с друзьями не помогали, потому что Сэнку на них полномасштабно забил и вообще всячески избегал. Ну, не умел он играть, не умел притворяться, что всё в порядке, и последнее, чего ему хотелось, это отвечать на бесконечные вопросы «что случилось?». Да, он не хотел испытывать на себе долгие изучающие взгляды Кохаку, которые она бросала на него после очередного «всё нормально», потому что Кохаку, очевидно, ему не верила, и вообще, казалось, знала куда больше, чем должна была.  Алкоголь почему-то тоже не помогал.  Сэнку решил, что для эффективного результата ему просто нужно больше алкоголя, но даже больше алкоголя всё равно не помогало, потому что ему всё равно было, блядь, больно.  Боль нихрена не притуплялась.  С того грёбаного яркого и солнечного майского утра прошло 58 дней, или 1392 часа, или 83520 минут, и ни в одну секунду из этого блядского отрезка времени эта ноющая, пульсирующая нарывающей язвой между лёгкими боль не притупилась ни на миллиметр.  И, вот, теперь он медленно плёлся по знакомым улицам, передвигаясь исключительно на автопилоте, осознавая лишь то, что движется куда-то в сторону дома, но не отдавая себе отчёта о собственной геолокации.  Всё тем же автоматическим движением он воткнул ключ в замочную скважину подъездной двери, но ключ не повернулся.  Сэнку попытался ещё раз.  Что-то там внутри пошевелилось, но дверь всё равно не открылась.  Сэнку подёргал сильнее, но безрезультатно.  Что-то это ему напоминало.  Он медленно опустился на крыльцо, не в силах больше шевелиться. Он пьян. Ему плохо. Ему больно.  Он терпел эту боль вот уже почти два месяца, стоически держал лицо, но больше Сэнку не вывозит.  Интересно, можно ли сдать разбитое сердце на органы? Возможно, в чьей-то чужой груди его глупая, бестолковая, совершенно неуместно много чувствующая мышца, будет приносить пользу, а не желание вырвать её к чёртовой матери прямо с аортой?  Сэнку осознал, что он беззвучно рыдает, только когда уткнулся лицом в ладони, и лицо оказалось мокрым.  Пиздец, тушите свет, сушите вёсла, печально известный своей отстранённостью доктор Ишигами плачет от безответной любви.  Докатился.  Почти два месяца Сэнку гнал из головы навязчивые мысли, сосредоточенно делая вид, что с ним всё в порядке.  Он дал слабину лишь однажды, в тот понедельник, который наступил следом за его бесславным возвращением в Токио, когда он ковырялся с настройками электроэнцефалографа в палате у Мирай. Возможно, он и тогда бы держался, если бы не Рюсуй, который, не затыкаясь, подтрунивал над ещё свежими следами на шее у Сэнку, в надежде получить ответы на свои вопросы. И, поскольку Рюсуй, по сути, был единственным человеком, кто имел обо всём хоть сколько-то приближенное к реальности представление, его вопросы били точно в цель.  Спустя полтора часа пытки тупыми и совершенно неуместными шутками, Сэнку сдался, и рассказал ему всё, что произошло.  И про то, как, поддавшись необъяснимому порыву, он проглотил эйфорическую пилюлю. И про то, как ему сорвало крышу от возможности к Гену прикасаться. И про то, как он целовал и любил его против воли… и про то, как проснулся один с ебучей запиской «прости меня, если сможешь».  Заканчивая свою речь, Сэнку позорно утирал слёзы предложенным Рюсуем платком.  — Пиздец, — выдохнул тогда Рюсуй, и на его лице не осталось ни тени наигранной идиотии. — Братан, мне… очень жаль.  — Угу, — кивнул Сэнку и высморкался. Удивительно, но после того, как он хотя бы просто рассказал кому-то о ситуации, стало немного легче, будто он передал в руки друга кусок своей ноши. — Я не знаю, как к этому всему относиться, понимаешь? Это самое сложное, — Сэнку перевёл сбившееся дыхание, с трудом подбирая слова. — Я имею в виду, что… ну, если бы я знал, что сам во всём виноват, было бы проще. Было бы обидно и больно, но я бы знал причину. Но… — …но он отвечал тебе, — Рюсуй шумно выдохнул и поджал губы. — И он сбегал от тебя каждый раз.  — Да… — Дрожь в пальцах немного улеглась, и Сэнку решился на последнее откровение. — …и он сказал, что любит меня, Рюсуй.  — Братан, — Рюсуй сделал неопределённый жест рукой. — Ты же понимаешь, что он мог сказать вообще что угодно? Он был не в себе.  — Но- — Нет, Сэнку, — Рюсуй выглядел очень серьёзным. — Он буквально мог сказать что угодно. Он был под кайфом. Он только что кончил. Бля, да кто угодно признался бы тебе в любви и даже не понял. И вообще, ты предохранялся? — Что? — Сэнку заторможенно моргнул. — Эм… нет?.. Рюсуй выглядел так, будто готов был ладонью пробить себе череп навылет в отчаянном фэйспалме. — Ты серьёзно? Ты трахался с наркозависимой рок-звездой без резинки? Сэнку, ты совсем тупой?  — …он не наркозависимый, — попытался возразить Сэнку, но его перебила громогласная усмешка Нанами.  — Ха! Ну, конечно! А я — балерина! — Сэнку недоумевающе нахмурился, и Рюсуй сдался. — Ладно, я не могу ничего утверждать насчёт наркотиков, но, чувак… ты буквально переспал с ним спустя полчаса знакомства. Как ты думаешь, сколько было таких, как ты? — В груди сдавило, дышать стало тяжелее. — Я ни на что не намекаю, но этот парень явно… не пуританских взглядов. Травка и случайный секс — это почти норма в таких кругах, Сэнку, поверь мне, я это просто знаю, я бывал на миллиарде вечеринок.  Сэнку устало вздохнул. Слава Рюсуя звучали… здраво и логично, пусть и очень, очень неприятно, но всё-таки… — К чему ты клонишь? — Тебе нужно провериться, Сэнку, — пожал плечами Рюсуй. — Сдать анализы… примерно на всё. Да, слава предкам, эпоха пачками мрущих от СПИДа музыкантов уже прошла, но, братан…  — Рюсуй… — Мы как раз в больнице. Давай. Прямо сейчас иди и сдай все анализы, которые только можно.  — Кровь сдают с утра и на голодный желудок, — попытался Сэнку.  — Значит, завтра же, — настаивал Рюсуй. — Это нихрена не шутки, Сэнку, — он, на удивление, и правда даже не улыбался. — Ты можешь идеализировать этого своего мудилу сколько угодно, но его жопа явно повидала некоторое дерьмо.  — Ты отвратителен, — фыркнул Сэнку.  — Зато я регулярно сдаю анализы, — невозмутимо кивнул Нанами. — Нет, ну какой же он мудак, а? — Он всплеснул руками. — Взял и снова сбежал! Пиздец! Я так зол за тебя, братан!  Рюсуй долго, красочно и не скупясь на формулировки расписывал, как и когда конкретно Ген был не прав, тем самым заражая своим праведным гневом и самого Сэнку.  Его ведь и правда кинули. Бросили там одного, ничего не объясняя. Уже не в первый раз — просто сбежали, запутав, давая ложную надежду и тут же её отбирая… Хотя, блядь, никто и никаких надежд Сэнку не давал.  Анализы были чистыми, а на силе остаточного гнева Сэнку сумел просуществовать ещё два месяца к ряду.  Но, вот, теперь он сидит и рыдает, потому что он пьяный, уставший и не может попасть в подъезд.  — Какую удивительную картину я наблюдаю, — раздался откуда-то сверху знакомый арктически-холодный голос. — Доктор Ишигами, не объясните, случайно, какого хрена с вами происходит? — Доктор Уингфилд, — Сэнку икнул. — Идите на хуй.  Ксено фыркнул. — Я, в целом, туда и планировал, меня дома ждёт муж, вот только чья-то туша перекрыла мне дорогу.  Сэнку отупело огляделся. Крыльцо. Дверь. Двор. Всё было неуловимо-знакомым, но… — Бля… это не мой дом, — он страдальчески застонал и завалился на спину, так, что Хьюстон едва успел сделать шаг в сторону.  — Не марай мне ботинки своей склизкой слабостью, — он поморщился. — Что с тобой? Ты что, пьян? — Сэнку снова икнул. — Как неэлегантно, доктор Ишигами. Не позорьте гордое звание учёного.  В следующий момент Сэнку ощутил, как его схватили буквально за шкирку, словно беспомощного котёнка, и куда-то потащили. Его хмельной мозг не поспевал за слишком резво сменяющимися картинками окружающей реальности, голова закружилась, и не успел Сэнку моргнуть, как его уже швырнули в кресло посреди гостиной четы Уингфилд-Снайдеров.  Сэнку крякнул, приземлившись, и тут же вцепился в подлокотники — от таких перемещений он почти утратил чувство равновесия.  Ксено казался злым. — Сэнку, мне стыдно на тебя смотреть!  — Ну так не смотри, — буркнул он в ответ, завалившись вбок.  — Ты позоришь не только звание учёного, но и фамилию Ишигами! — Обсидианово-чёрные глаза Хьюстона блеснули первородным гневом. — Каким бы ни был странным и нерациональным твой отец, его хотя бы есть, за что уважать.  — Какого хрена, Ксено? — Устало выдохнул Сэнку. — Что ты несёшь? Ну, подумаешь, я всего лишь немного выпил… — Да? Окей. Тогда скажи мне, что ты сделал за последние несколько месяцев, Сэнку? — Его голос зазвенел стальными нотками. — Хоть что-то ощутимо полезное и стоящее?  В груди обиженно зазвенело. — Вообще-то, я- — Нет, Сэнку. Ты ничего не сделал. В лаборатории ты разве что только перепроверяешь чужую работу. В твоём побочном медицинском проекте работают по факту только Луна и Хром, ты же их только организовал. Нет, я не обесцениваю роль управленца, но ты ведь даже на этом поприще не прикладывал усилий, твоя группа на удивление самоорганизующаяся. Последние несколько месяцев ты только смотрел в стену и либо глупо улыбался, либо делал вот это вот, — Ксено поводил наманикюренными пальцами вокруг лица Сэнку, — страдальческое лицо. Это позор, Ишигами, и ты это знаешь. Сэнку знал, что Ксено никогда не замечал результатов чужого труда, но возвопившая внутри обида смогла знатно его отрезвить. Ксено был не прав, но доказывать это было бессмысленно, поскольку суть этого спича, увы, отразилась в сознании пусть и частичной, но всё-таки истиной — Сэнку и правда стал куда менее продуктивным, часто витал в своих мыслях, а последние недели и подавно ушёл в себя, пытаясь разобраться в вещах, в его понимании куда более недоступных, чем чёрные дыры и коматозные состояния. Сэнку нахмурился. — Ты нихрена не знаешь.  — О, — Ксено театрально закатил глаза. — Я знаю куда больше, чем ты думаешь, Сэнку. Ты отвратительно очевиден. Любовь творит с людьми ужасные вещи, и она тебе не к лицу.  — Чего, блядь? — Под ложечкой тревожно засосало, и, пусть Ксено, чтоб он провалился, угадал причины его трудностей с концентрацией, он был буквально последним человеком, с которым Сэнку готов был обсуждать свои чувства.  — А ничего, блядь! — Рявкнул Хьюстон. — В себя, говорю, приди! Ты учёный, в конце концов, или половая тряпка? Ты грёбаный астронавт, Ишигами, но каким-то образом умудряешься быть просто омерзительным! — Какого хрена вы тут разорались? — Ксено и Сэнку до комичного синхронно развернулись, глядя на заспанного Стэнли Снайдера, который даже в помятой растянутой футболке выглядел иконой стиля, а не чёртовым военным снайпером. — О, какая встреча. Сэнку, ты что, пьян? — Он омерзительно пьян, Стэн, — всплеснул руками Ксено. — Я буквально подобрал его безвольную тушку у подъезда, он валялся на нашем крыльце. Блядство, я готов отозвать все свои рекомендации, так сильно он меня бесит.  Сэнку закатил глаза. Снайдер насмешливо фыркнул. — Что с тобой, малой? Папа разве не давал тебе попробовать сакэ, чтобы в первый раз ты напился дома, а не под забором? — Да пошли вы! — Щенок! — Цыкнул Хьютон. — Он ещё и огрызается!  — Какого чёрта ты лезешь в мою жизнь?! — Сэнку начинал откровенно злиться. — Я не просил меня, блядь, подбирать, и если ты не умеешь любить, это твои проблемы, Ксено! — Чёрные глаза яростно округлились, и в следующую секунду щёку Сэнку пронзила острая жалящая боль. Хьюстон, остервенело развернувшись на пятках, скрылся в спальне, хлопнув дверью.  Сэнку заторможенно приложил ладонь к щеке. Горячая и жжётся.  Стэнли глубоко вздохнул. — Хочешь покурить?  От вида сигареты под диафрагмой защемило. Сэнку поморщился.  На балконе было приятно-прохладно, звёздное небо сияло дружелюбной бесконечностью, успокаивая оголённые нервы Сэнку. Он устал. Он был зол.  Но как бы он ни злился на Ксено, самым тошнотворным было признавать, что он, чёрт возьми, прав. На Сэнку и правда было омерзительно смотреть. Он и правда ощущал себя позорящим гордое звание учёного.  И… наверное, любовь и правда была ему не к лицу.  — Знаешь, однажды Ксено не разговаривал со мной две недели, — внезапно начал Снайдер, выдыхая дым, который, слава гравитации, пах обычным жжёным табаком. — Он так орал и злился, что я всерьёз подумал, как бы у него глазища не вывалились от перенапряжения, — от этого образа Сэнку не мог не усмехнуться. — Как думаешь, из-за чего? —  Из-за чего? — Забыл ему позвонить после миссии, — Снайдер с улыбкой постучал по сигарете, сбрасывая пепел вниз прямо с балкона. Сэнку проследил взглядом за белыми хлопьями. — Я тогда устал, как чёрт, и вырубился, едва переступив порог, а он не спал всю ночь, капал себе успокоительные капли и трижды мысленно спланировал мои похороны.  — А злился он, потому что в итоге ты эти планы ему сорвал? — Улыбнулся Сэнку.  Стэнли хохотнул. — Не удивлюсь, если так, но… — он пожал плечами. — Понимаешь, он так выражает свою заботу. Да, немного кончено, но кто сказал, что он нормальный? — Снайдер покосился на Сэнку. — Ксено просто беспокоится о тебе. Он в жизни этого не признает, но, поверь, он тобой гордится. И сильно переживает, что ты, ну, — он взмахнул сигаретой, подбирая слова, — в последнее время сам на себя не похож.  Сэнку усмехнулся. Каким-то образом от слов Стэнли буря в его душе словно немного улеглась.  Если так подумать, ничего критического ведь не произошло. Ну, подумаешь, парень сбежал. Да, это больно, но, вообще-то, все нормальные люди пережили кризис подростковой влюблённости лет эдак в 16, просто так уж сложилось, что до Сэнку чувственная лихорадка докатилась только через десять лет.  Но ничего, во всём остальном он своих сверстников опережал.  Всё в его жизни, в целом, нормально. Близкие живы и здоровы, всё, чем он занимается, приносит истинную, первозданную радость, ну, кроме отчётов, правда, но даже для таких проблем у него был Хром.  Жизнь продолжалась — был ли в ней один конкретный человек, или нет.  Перед тем, как таки спуститься вниз и добраться до своего дома, пройдя двадцать метров южнее, Сэнку извинился перед Ксено. Тот сухо кивнул ему, они пожали руки, и оба предпочли сделать вид, что этого эпизода не было ни в одной из их биографий.  ••• — Что будете пить, мистер?  Ген оторвал взгляд от сложных и почти непроизносимых букв в строчках меню, глядя на очаровательную барменшу средних лет и по-крупному аппетитных форм. Она говорила с ним по-английски, верно оценив, что странные немецкие слова не поддаются в его голове не только осознанию, но даже приблизительно верному произношению. — Я не уверен, леди, — он хрупко улыбнулся. — Я обычно не пью.  Она подмигнула ему, протягивая большую кружку пива. — В Германии все пьют! Ген усмехнулся. Пиво на вкус было как жидкий хлеб с примесью спирта, недостаточно вкусным, чтобы пить его с удовольствием, но достаточно омерзительным, чтобы Ген удовлетворённо выдохнул — за последние два месяца в нём утвердился такой высокий уровень презрения к собственной персоне, такое ощущение своей ничтожности, никчёмности, что ему отчаянно хотелось сделать что-нибудь такое, за что причин ненавидеть себя было бы ещё больше. Ген медленно опускался куда-то на самое дно жизни, которая казалась уже не океаном или хотя бы озерцом с кувшинками, а чёртовой сточной канавой. В нём будто не осталось сил влиять на происходящее, он с каким-то мазохистическим удовольствием наблюдал за собственным разложением, размышляя, что же будет дальше, насколько ниже он сможет пасть.  Возможно, постоянные переезды, смена стран и городов в их турне, только подстёгивали это состояние. Ощущение дома появилось у Гена не так уж давно, а вместе с ним и осознание, что у него есть своё место, какая-то опора, крепость, где он в безопасности, но длительное путешествие эту опору медленно и настойчиво отбирало.  Они не задерживались ни в каком городе дольше, чем на три дня. Ген даже перестал пытаться разбирать чемодан, чтобы потом снова его не собирать — концертные костюмы всё равно перевозились вместе с оборудованием, а ему было достаточно бесплатных гостиничных тапочек.  Прошла лишь только половина тура, а Ген уже не особо понимал, как выдержит ещё столько же.  Ночью они прилетели в Германию, и совсем небольшой по меркам Токио Бремен встретил их пасмурным небом, пронзающим кости ветром и раздражающей моросью, и, вот, после саундчека и долгой репетиции перед завтрашним концертом, Ген решил прогуляться.  Однако, набережной Везера он довольно быстро предпочёл бар на первом этаже своего отеля.  Не то чтобы Ген любил долгие пешие прогулки.  С другой стороны, не то чтобы Ген любил выпить в баре, но прямо сейчас это казалось чем-то резонирующим с его внутренним состоянием. Да, ещё пару месяцев назад он бы предпринял другие попытки сбежать от реальности, но теперь от мысли о наркотиках его буквально воротило.  Поэтому он решил попробовать алкоголь.  Гену было плохо, ясно?  Когда людям плохо, они идут в бар и берут пинту пива.  И, возможно, ввязываются в пьяные драки, в которых их убивают. Не лучший способ отправиться к предкам, но, какие предки, такие и способы.  Ген цедил пиво, ощущая, как алкоголь расплавленной магмой растекается по венам, оседая в желудке неприятным жжением. В голове навязчивым ритмом пульсировала только одна мысль — очень конкретное имя.  Сэнку, Сэнку, Сэнку… Интересно, как он там?… Прошло уже два месяца. Ген очень надеялся, что Сэнку просто вернулся домой и вычеркнул его из жизни, даже не вспоминая, но, если же Сэнку там его отчаянно ненавидел и проклинал, что ж, Ген прекрасно мог его понять.  Ген очень надеялся, что Сэнку о нём не думает, потому что сам Ген, казалось, только и мог, что думать о Сэнку.  Что было бы, встреться они в других обстоятельствах? Если бы Ген не был таким искалеченным и источающим скверну, если бы он был обычным студентом, например? Если бы он после выпуска из приюта не поехал в Америку в поисках непонятно чего, а поступил бы в местный университет, и они с Сэнку пересеклись бы, может, на каком-то студенческом мероприятии?… Понравился бы ему Ген? В том, что Сэнку бы ему понравился, Ген даже не сомневался.  Но если не переписывать историю так основательно, если отмотать лишь на полгода назад, в конец января, могло ли всё пойти иначе?  Если бы Ген… не сбегал? Если бы не променял интересную беседу на секс в туалетной кабинке, который был, бесспорно, хорош, но не лучше неловкого, но такого обаятельного флирта? Если бы Ген согласился на свидание? Если бы не сбежал с той единственной встречи, которая свидание со всей очевидностью напоминала, испугавшись внезапно ощутимой близости, возникшего вдруг под кожей желания впустить Сэнку в свою жизнь, в своё сердце, в самую свою суть?… Если бы Ген повёл себя, чёрт возьми, по-человечески, и принял заботу Сэнку в ту ночь, когда он заявился к нему после фестиваля, если бы не терроризировал своим поведением на тонкой грани между флиртом и вежливостью и Сэнку, и себя самого, если бы поцеловал его тогда, если бы сказал «пиши мне, звони мне, я вернусь из тура и мы всё обсудим», если бы… Блядь. Это ведь всё так просто, на первый взгляд.  Так просто не быть мудаком.  Если бы Ген не ушёл тогда, не объяснившись толком, не было бы этой кошмарной ночи. Возможно, Сэнку приехал бы к нему, но Ген бы и правда его ждал. И они бы целовались по-настоящему, а не в ореоле шмального дыма. И утро было бы мягким, нежным и в объятиях любимого человека, таким, о котором Ген не смел даже мечтать. И сейчас бы… Нет. Нет никакого смысла рассуждать, как и что могло бы быть иначе, потому что история не терпит сослагательного наклонения.  И сладкие мечты, увы, не помогали залечивать кариес его подгнившей душонки, а, наоборот, лишь только усугубляли свербящую боль.  Видимо, Ген совсем погрузился в свой собственный космос, потому что совершенно не заметил, как рядом оказался какой-то пожилой гражданин, упорно напоминающий ему злобного страуса. Видимо, этот мужчина уже некоторое время пытался обратить на себя внимание Гена, но оно никак не хотело обращаться, поскольку его мысли были заняты фантасмагорическим эскапизмом, а не бесцветной реальностью.  В прошлый раз, когда кто-то так отчаянно пялился на Гена в баре, всё закончилась печально.  Ген поморщился. Пинта пива была слишком большим испытанием для его организма, но этот пялящийся мужичок испытывал его нервы даже сильнее.  — Чего вам? — устало выдохнул Ген по-английски, охваченным алкоголем сознанием старательно вспоминая слова и грамматические нормы.  Страусиный гражданин, обрадовавшись, видимо, что Ген ещё жив и даже в состоянии складывать слова в осмысленные предложения, оживлённо подался вперёд, поближе к Гену. — Вы ведь музыкант, верно? Менталист, насколько я помню? — Ген молча кивнул, мысленно вздыхая, и мужичок расплылся в отвратительно-приторной улыбке. — Ах, какая приятная встреча. Не сразу признал вас с новой причёской, но эта шея, эти глаза… Меня зовут Ибара, могу я узнать ваше настоящее имя? — Нет, не можете, — Ген закатил глаза и отвернулся. Этого ещё не хватало.  Страусиный гражданин затараторил что-то, но Ген даже не пытался разбирать слова, молча глядя в пустоту, перекатывая в кружке остатки пивной пены. Очаровательная барменша окинула его взглядом и, видимо, поняв, что в Гене не было ни толики желания иметь с этим странным мужиком никаких дел, смачно причмокивая губами, заявила: — Милый мой, мальчик не в духе, он с тобой не хочет. Но вот я с удовольствием составлю тебе компанию, согрею не похуже горячего глинтвейна, — и подмигнула вдобавок. Страусиного гражданина как рукой смыло. Ген расхохотался.  Выпив ещё пару кружек, Ген окончательно потерял временно-пространственную ориентацию. Однако страусиный гражданин, видимо, только этого и ждал. Дождавшись, пока женщина за барной стойкой отойдёт, он снова подсел на соседний стул.  Ген выгнул бровь. — Что? — Наше знакомство могло бы быть полезным для нас обоих, — томно выдал, как его там, Ибара, кажется? И аккуратно накрыл своей рукой лежащую на барной стойке ладонь Гена.  Ген, чьё ощущение собственного ничтожества и никчёмности от алкоголя только усугубилось, хмыкнул и руку не убрал. — И чем же? — Не хотите ли ещё выпить? — С хищным видом уточнил Ибара, Ген кивнул, и то, что происходило дальше, наблюдалось им словно со стороны. — Я вам сейчас всё объясню. Видите ли, я продюсер… Гена затошнило, руки и ноги словно потеряли управление и уже ему не принадлежали. Здесь явно было тепло, но Гену было ужасно холодно.  Сухая жилистая рука обернулась вокруг его талии, чужое спёртое дыхание опалило его щёку, и Ген хотел бы оттолкнуть этого мужика, но у него будто бы совершенно не было сил.  Часть его сознания вопила «только не это, только не снова это чувство беспомощности!», но вторая часть согласно шипела «ты это заслужил».  Ген тяжело дышал через рот, пытаясь хоть сколько-нибудь прийти в себя, и, когда чужой омерзительный и склизкий язык облизал его губы, скользнув между, цепляя нёбо, его не вырвало лишь каким-то чудом. Ген задрожал, то ли от отвращения, то ли от смирения перед заслуженным наказанием, но спустя секунду на периферии мелькнула внушительная тень, раздался звук мощного удара по плоти, какие-то крики, и, вот, Гена закинуло на чьё-то плечо, словно мешок гнилой картошки.  Серебристые волосы, сандаловый парфюм, суровая хватка… Хьёга?… •••  — Я не знаю, как мне вернуться, Укё. Я не понимаю, куда я иду, что я делаю, я… пустой.  Укё тяжело вздохнул. — Я тебя люблю, Ген, но иногда ты такой тупой. Ты так потрясающее разбираешься в чувствах других людей, но так удивительно не понимаешь самого себя. Это почти талант.  — Хреновые у меня таланты какие-то, — Ген устало фыркнул.  — Не прибедняйся, — Укё щёлкнул его по носу. — Первым делом, пожалуй, тебе стоит извиниться перед Хьёгой. Он действительно зол. И, как я понял, он буквально дрался за тебя.  Ген застонал. — Какого чёрта?  — Вот только не говори, что ты «не просил», потому что второй пункт в списке — перестать себя «наказывать», ты, бездумное кошачье.  — Это куда сложнее… — Нет, сложнее всего третье, — улыбнулся Укё.  — Ммм? — Убери за собой блевоту. Это отвратительно.  Ген захныкал. — Укё-чан! Ты так жесток! — Я-то жесток? Тебя стошнило у постели Хьёги, ты наносишь ему одну психотравму за другой… Он тихо рассмеялся, уткнувшись носом в толстовку друга, всё ещё пытаясь совладать с собственным телом. После того, как его желудок изверг из себя выпитое пиво, стало, конечно, легче, но не намного.  Возможен ли такой расклад, что Ген и правда справится? Верилось в это с трудом. Ген никогда не справлялся с трудностями как-то особенно умело. Он не был стоической личностью, он просто плыл по течению… — Укё, я… совсем один, понимаешь? И я хочу быть самостоятельным, я хочу чего-то достичь сам, хоть чем-то гордиться, Укё… Но мне так тяжело одному… и это замкнутый круг, я… не знаю, что делать.  — Всё будет хорошо, Ген, — тёплые пальцы Укё убаюкивающе перебирали пряди его волос. — Ты же… ты не один, понимаешь? Больше нет. Ты можешь быть самостоятельным, и при этом принимать чужую помощь. Это нормально.   — Я не уверен, что смогу.  — Начни с простого. Убери блевоту.  — Ну, Укё-чан!…