***
— Спой песню про своего беловласого ведьмака, — настаивает принц, протягивая в руки инструмент. У Лютика нет желания петь, веселиться и веселить других. Ему бы сбежать на край света, там, где нет дворцовых интриг, и одни лишь виверны гнездятся на острых скалах. Он хотел бы вернуться в те времена, когда не нужно было думать о княжне из Цинтры, когда Геральт не был знаком с Йеннифер. Когда были только они вдвоём и долгие песни у костра, ни одной из которых ведьмак за годы так и ни разу не пропел. Ни единого слова. Только вот отказать в просьбе спеть про Белого Волка невозможно. Или же, всё дело в том, как на него смотрит принц? Будто бы неловко, но, стоит усесться на кушетку, будучи окруженным его свитой, что тут же пропадает в аккордах лютни, как в том просыпается нечто по-настоящему королевское, хищное. Лютику никогда не выдавался шанс собственными глазами узреть легендарного зерриканского зверя, о котором знает каждый, но он пел при дворе Львицы из Цинтры. И вот, во взгляде принца голубых кровей скользит та же уверенность, сквозь которую читается желание. Лютик не отрывает взора от не таких уж и интересных внешне, но определённо заслуживающих внимания, зелёных глаз, да только голос его поёт балладу о Белом Волке. «Его» ведьмаке, который никогда не упадёт ему в руки, оставшись в плену крыжовника и сирени. Эти песни из его репертуара способны вызвать плач даже у самых черствых слушателей, как и происходит с кавалерами и дамами вокруг, утирающими льющиеся из глаз слёзы кружевными платочками, но только один мужчина продолжает тихо сидеть на своём месте, точно бы статуя, вырубленная из белоснежного мрамора и украшенная золотым литьём и патиной. Радовид восседает на кресле, и только спустя несколько куплетов до Лютика доходит мысль: на лице принца далеко не простое желание. Это восхищение. Только вот чем? Песнями о недосягаемом мужчине, спящем с чародейкой и приютившем в своём сердце чью-то чужую дочь, а не того, кто ходит с ним по Континенту уже более двадцати лет? Они глядят друг другу в души, прекрасно понимая, что заглядывают в сердца, хотя по этикету и не положено перебирать блюдо, которое собираешься вот-вот съесть. Да только Лютик не чувствует себя жертвой. Сам пытается провоцировать принца, а тому нравится. Тот слушает мелодию его сердца и искренне ею восхищается. Конечно многие любили его талант, благодаря которому он стал одним из известнейших бардов на континенте. Многие девушки готовы запрыгнуть в его постель, стоит только представиться и добить их взглядом очаровательных голубых глаз, практически каждая не может держать слёз и смеха, слыша его стихи и музыку. Да только вот… от чего-то именно сейчас кажется, что Свиристеля, настоящего Юлиана Панкраца, а не погибшего под заморозками волчьей пурги Лютика, слушают. Внимательно, с интересом, внимая каждому аккорду, ноте, слову, даже малейшей фальши в голосе, выдающей раны души, заставляющие страдать долгие годы. — Ведьмак в курсе, как ему с тобой повезло? Одно предложение вскрывает все раны разом, вгоняет нож в разбитое когда-то молотком сердце. Вместо слов на губы лезет кривая, уродливая, болезненная улыбка, которой никто с роду не поверил бы. В ней нет ни грамма счастья, лишь одна агония. Хочется рассказать принцу о том, что он в общем-то лишь повеса. Жалкий и бесполезный бард, способный только прыгать хвостиком за ведьмаком, каждый раз надеясь, что он намозолит тому взгляд достаточно, чтобы обратить на себя внимание. Геральт не только не знает, как ему повезло с бардом, он считает Лютика балластом, от которого всё никак избавиться не может. И потому Лютик сам о себе такого мнения. Остаётся лишь только убежать, не проронив ни слова, обратив последний взгляд на Радовида, под чьими золотыми волосами скрывается растерянный, но совсем не пьяный взгляд человека, который готов вот-вот броситься вдогонку, если бы не все те, кто ждёт возвращения принца в зале. Лютик даже рад, что остался один. Если радостью вообще можно назвать возможность утереть собственные слёзы в полном одиночестве, давя в себе тысячи иголок прошлого, от которых можно разве что огнём избавиться. Только вот для него нужна искра, которую он лишь краем глаза увидал среди золота и зелени, таящихся под короной. Уже той же ночью Лютика посещает во сне муза. В отличие от многих иных поэтов и художников, его собственная давно уже не может похвастаться изящными и нежными формами с пышным бюстом и бёдрами, фигурой, точно песочные часы, отсчитывающими время, до окончания карьеры. Вместо этого она имеет узкие бёдра и широкие плечи, на которые ниспадают мягкие, чуть волнистые волосы, которых хочется из раза в раз касаться, играясь ими в своих ловких пальцах, привыкшим к струнам. Только вот в этот раз, она не блестит манящим, но таким далёким светом луны, серебра и стали клинка. Она не холодна, точно зимний одинокий тракт. Её волосы отливают реданским солнцем, а в руках золотая чаша, полная сладкого вина, которое ему предлагают испить. Во сне Лютик держит чужие тёплые руки и пьёт из них дурманящий напиток. И, стоит кубку опустеть, как видение распадается на тысячи осколков, и только лишь яркая улыбка остаётся на сетчатке глаза, не собираясь вылетать из головы. — Да что же это такое, — поднимается с кровати бард, игнорируя спящую рядом в одной лишь не застёгнутой сорочке девушку, чья пышная грудь с темнеющими ореолами сосков не притягивает к себе взгляда. Его интересует повисшая за окном луна. Такая яркая, практически слепящая, да только сегодня от чего-то кажущаяся куда более невзрачной, чем вчера. «Поскорее бы утро,» — глядит на восток, где лишь через несколько часов покажутся первые лучи восходящего солнца. Только вот новый день приносит далеко не облегчение. Мозг начинает работать всё быстрее, разгоняясь в попытке расставить всё по своим местам. — Радовид… Он другой… К Геральту подпускать нельзя, — Веспула всё возится со своими тряпками, думая, что любовник разговаривает с ней, да только Лютик скорее по привычке ищет слушателя. Ему для беседы даже собеседник не нужен. Слишком много было прожито ночей с ведьмаком, в которых был слышен лишь только его голос, да редкое фырчанье Плотвы и никаких ответов. В лучшем случае унылое и злое «нет, Лютик», изредка разбавляемое матами. — Он тебе нравится, — выпаливает девушка, привлекая к себе внимание. «Конечно же нравится. Об этом, наверное, уже весь Континент знает, » — усмехается он про себя и отрицать не собирается, разве что совсем чуть-чуть. — Геральт? Ну да, есть такое… только платонически, — признавать то, что годами хочешь, чтобы тебя уже наконец трахнул лучший друг было бы слишком жалко даже для него, а ведь у Лютика есть крохи гордости. Даже если он теряет их при виде ведьмака. — Да нет же, я о Радовите. Впервые вижу, чтобы ты влюбился. Глаза лезут чуть ли не на лоб, а сонное до того тело пробивает адреналин, заставляющий сердце стучать и рваться галопом из грудной клетки. Это ведь полнейший бред! Подумать, что он влюбился в принца! Нет, конечно, Лютик позволял себе влюблённости. Их в жизни было даже слишком много, но как иначе, он ведь поэт. Что-то ведь должно питать печь его сердца, наполняя её пламенем, из которого рождаются буквы и строки! Лютик влюбляется минимум раз в месяц, почти как по расписанию, он даже в Веспулу в какой-то степени влюблён, как и в каждую деревенскую девчушку, с которой спал на сеновале или амбаре, а потом голышом, с лютней наперевес, убегал от её отца. Но ведь его нынешняя любовница говорит совсем не о том. Не о сиюминутном интересе, в который можно упасть максимум на недолгие три недели, а о гораздо большем. Чём-то, что может сравниться с Геральтом. Только ей кажется, что эти чувства даже сильнее, чем к ведьмаку. Абсурд. Что могут значить несколько личных встреч за последние недели, в сравнении с долгими двадцатью годами, полными историями, балладами, песнями и весельем? Хотя… кажется, что за это время они с принцем успели переговорить даже на большее число тем, чем с белым волком, старавшимся его всегда игнорировать. Даже никогда не слушавшим его музыку. А вот Радовид ловил каждую ноту, запоминая пароль, которым можно отпереть сердце барда. — Влюбляются дети, а у меня только головокружительные романы, — смеётся тот, обнимая приятные на ощупь, мягкие телеса девушки. В то же время в голове осознание — он хочет быть ребёнком, чтобы лишь мечтать о большой любви, но никогда её не видеть своими глазами. Она делает слишком больно, если смотреть на неё со стороны.***
Путешествовать с Геральтом до сих пор весьма интересно. Правильнее было бы, конечно, сказать опасно, даже смертельно опасно, но Лютик позволит себе опустить сей момент ради собственного душевного спокойствия. Всё же смотреть на то, как ведьмак и ведьмачка расправляются с жагницей было весьма и весьма увлекательно. Он даже не позволил себе позорно забиться в угол, а занял место с лучшим ракурсом обзора на то, как монстру отрубают хвост и пронзают голову, расплёскивая повсюду зелёную кровь. Или лимфу. Или что там у этой штуки течёт в теле? Анатомические вопросы изучения водных чудовищ он бы предпочёл оставить профессионалам. Его же дело — прославлять серебро и сталь, разящие наповал. Потому не удивительно, что спустя несколько часов, пока этот цидарийский выскочка Вальдо Маркс, бредёт со своей чутка помятой труппой впереди, бард уже записывает на корочку сознания подходящие княжне строки. Той можно было бы презентовать балладу, повествующую о том, сколь храбра и сильна девочка, орудующая своим клинком. Ей бы точно понравилось. Только для начала следовало бы завершить кое-какую другую, у которой есть пока лишь один куплет, который он, видимо, никогда не споёт тому, кому надо. Да и вовсе не прочтёт вслух, предпочтя кривляться, прямо как в тот момент, когда они с Цириллой затаиваются весьма неуместно в кустах и наблюдают душещипательную сцену. Прямо как ржавчина на металле или яд на сердце. Чародейка и ведьмак в тени раскидистых многовековых деревьев наконец вновь откидывают в сторону все обиды. Конечно же Геральт слышит их с Цири, но не обращает внимания. Слишком хорош момент, чтобы тратить его на двух детей, которые в сути своей речь переложили правильно. Потому он сам старается сосредоточиться на Йеннифер, которую так давно хочется вновь поцеловать, утонув в запахе крыжовника и сирени, которыми он мог бы жить ещё целые столетия. Поцелуй нежный, но вместе с тем такой страстный, что из головы барда пропадают все шутки и хохмы. Вместо них в горле появляется отвратительный комок, а ноги сами собой несут его прочь. Больше смотреть сил нет. Слишком уж жирная точка в том, чего никогда не было. На улице такие глубокие сумерки, что кажется, уже наступила ночь — самая романтичная, волшебная и опасная пора, в которой скрываются все самые горькие, колкие и отчаянные секреты. Однако всё то, что творится у него на сердце далеко не тайна. Даже княжна явно видит всё, что творится у него внутри. Но ничего об этом не говорит, только лишь просится сыграть в гвинт. Благо колода у него с собой и можно более или менее расслабиться, сидя в старой лачуге, которой не пристало быть убежищем для молодой особы королевской крови. «Ей было бы лучше при дворе. Платья, замки, комфорт и безопасность. Может быть и разменная монета, но слишком ценная, чтобы ею разбрасывались. Тем более… Радовид ведь обещал позаботиться…» — размышляет он, не обращая практически никакого внимания на свои карты, от чего проигрывает уже в который раз, но ничего страшного. Пускай веселится. У неё жизнь и так не сахар. Всё бежит и бежит, преследуемая опасностями со всех сторон. «И я тоже бегу неизвестно куда,» — проносится в подсознании, пока он поёт колыбельную. Тихую, мелодичную, но разлетающуюся трелью по округе. Ему бы и самому в пору было бы уснуть, забыться наконец смутным сном, в котором его вновь слепило бы солнце, но вместо этого, от надвигающейся дрёмы его пугает резкий шум за окном. Там, где быть сейчас никого не должно, ведь все отправились в Аретузу. И только лишь он, тот, кого не пригласили, даже за чудесный голос, остался приглядывать за сокровищем, на которое многие охотятся. Страх бьётся в груди, подменяя собой пульс, но он всё равно хватается за гриф своей верной лютни и выходит наружу, в темноту, освещаемую излишне наглой Луной. Тишина теперь кажется обманчивой, потому как кто-то здесь точно есть. Иначе бы барьер не сработал. Возможно, было бы логично остаться в его пределах и носу за границу не высовывать, но совладать с зазывающим интересом просто невозможно. В конце концов, он может быть и трус, но трус достаточно отважный, чтобы отринуть сомнения и собственными глазами увидеть столько чудовищ, сколько за свою жизнь видят разве что ведьмаки, но никак не барды. Когда он входит в слишком подозрительный сарай, то уже готов прощаться со своим ненаглядным инструментом, таки обрушив его на голову какому-нибудь разбойнику, шпиону или, на худой конец монстру, от которого попытался бы смыться обратно в дом, удостоверившись о наличии опасности, однако вместо этого испуганное сердце пропускает удар, а вместе с тем теряет всякое желание бежать, сражаться или же даже возвращаться к княжне. Радовид, зашуганный, с большущими глазами, чутка потрёпанными волосами, стоит в углу комнаты и смотрит на Лютика так, что дыхание спирает далеко не от смущения, страха или растерянности. Тот внезапно кажется таким же ранимым, как и сам несчастный бард. То, что принца не ценят кажется просто невозможным. Он может быть и кажется с первого взгляда ветреным, о нем ползут слухи, что мол не может ничего, кроме как развлекаться во дворце, ведь он не занимается никакими государственными делами. Да только у Лютика чуйка на тех, от кого следовало бы держаться подальше, на тех, из кого мог бы получиться самый ужасный вид врагов — ведь они умны, но вместе с тем совсем не как тот же Дийкстра. Они скрывают всё, что творится в их голове за улыбкой и смехом, в которых есть боль, а вместе с ней и искренняя радость. Так похоже на него самого. — Ты особенный. Ты не просто видишь людей, ты видишь в них лучшее. Стоит это произнести, как Лютик может разве что растеряться, не зная, что сказать. Никто никогда не считал его по-настоящему особенным человеком. Может быть, бардом с красивым голосом или же учтивым любовником, с которым приятно провести ночь или две, но не более. Близкие люди всю его жизнь и вовсе заставляют разве что страдать, оставляя ему лишь подачки в виде возможности быть рядом, но не быть любимым или хотя бы уважаемым даже на самую малость, которая не позволила бы им бросать его где попало одного и не считаться с его мнением. Тот же момент, когда принц аккуратно, нежно берёт в руки его инструмент, так, словно бы боится навредить ему, боится расстроить барда, заставляет всё нутро трепетать, словно каждая мышца обратилась бабочкой, предвкушающей скорый полёт. И, может быть, с первых аккордов становится кристально ясно, что Радовид не умеет играть, и, если и учился когда-то, как положено всем дворянам, то явно прогуливал те уроки, но даже так, Лютику хочется не то плакать, не то прильнуть тому с поцелуем. Особенно после осознания — тот выучил песню. Может быть лишь несколько строк, но их достаточно, чтобы вскрыть его сердце идеально подходящим к нему ключом. Слышал всего раз, но запомнил, попытался пропеть, блестя своими зелёными глазами, в уголках которых собралась влага. Но и сам Лютик не лучше. Он поплыл, полетел и приполз к тому, что больше в себе не может сдерживать. Юлиан так долго любил не того человека, что становится практически физически больно. Настолько, что ноги подкашиваются, но на них двоих всё равно удаётся подойти ближе. — Ты выучил мою песню, — шепчет он в сторону, наконец собираясь с мыслями, чувствами и силами сделать то, что требует всё его существо от мозолистых от струн пальцев, до ещё не успевших стать словами букв на языке. — Играю я дерьмово… — начинает заплетаться в оправданиях Радовид, да только они ни к чему, как и слова теперь совсем излишни. Несколько паршивых нот и аккордов стали самыми красивыми во всей жизни барда, а он слышал достаточно признаний. Но только от этого он не может сдержать более рвущихся наружу чувств. Потому позволяет себе неслыханную дерзость, за которую можно лишиться жизни. Рука льнёт к мягкой, но по-мужски колючей щеке, чтобы притянуть принца ближе и поцеловать, не чувствуя ни единого сопротивления. Лишь крошечную толику удивления, за которой следует красноречивый ответ из рваного дыхания, дрожащих ресниц и губ, что, застыв сперва пораженно, принимают ласки с желанием, ощутимым в каждом кусочке существа прекрасного мужчины, оказавшегося в этот вечер там, где он не должен был быть, но там, где его ждали. — С этим мы что-нибудь придумаем, — силится отдышаться Лютик, глядя в пару омутов, в которых с лёгкостью читается всё. И нежность, с которой он относится к барду с самой первой их встречи, и ещё не отпустившее от поцелуя блаженство, накрывшее куда ярче самого чистого фисштеха. А вместе с ними и влечение, в котором столько чувств, сколько Юлиану не доводилось ещё ни разу видеть в чужих глазах, обращённых на себя. Кажется невозможным, что кто-либо может на него смотреть так, словно бы он больше, чем друг или любовник на одну ночь. Там далеко не только страсть, с которой на него накидываются пастушки и королевские фрейлины. Не один лишь интерес, который хотят утолить пажи и вельможи, начавшие тосковать в постели со своими дамами. Там нечто, чего он так сильно хотел, что поставил во главу угла всей своей жизни. Лютик может собственной лютней, пальцами и голосом поклясться, что в зеленеющем котле, бурлящем на огне из чистейшего золотистого света солнца, закипает варево, что может обратиться любовью. И его собственное сердце от того не может не растаять, обратившись в пар, чтобы больше никогда не замёрзнуть в ледяной буре, что успела опостылеть за последние долгих два десятилетия. — Не могу взять тебя к себе, прости, — шепчет, словно бы боится попасться, боится, что момент испарится, исчезнет, оборвётся, лишь только начавшись. Ведь так всегда было — стоит чему-либо чудесному появиться, как вместо долгожданного счастья всё покрывается плотной пылью разочарования. «Не дай Святая Мелитэле этому случиться сейчас.» — Так возьми меня здесь. Мгновение промедления. Всё ради взгляда глаза в глаза, от которого по телу пробегает дрожь, и становится предельно ясно. Они оба пропали. На эту ночь их больше нет для мира, в котором они оба всё время лишние, несмотря на всё, что они для него делают. Зато друг для друга есть только они и никто больше. Никаких чародеек, травящих ядом мир из своего серпентария, ведьмаков, реданской разведки, Старшей крови. Только горячее дыхание, опаляющее кожу меж поцелуями, руки, спешащие расстегнуть надоедливые пуговицы красного кафтана и рубашки, дабы обнажить шею принца. Сложно, но Лютик проделывал подобное десятки раз, потому ему требуется всего несколько секунд, чтобы наконец позволить себе прильнуть не только к пылающим губам, с которых сочится рваное дыхание, но и обвести собственными гладкую, бархатистую шею, на которой пока не хочется оставлять отметин. Лишь только ласкать, чувствуя чужой пульс, бьющийся в сонной артерии, электричество, что пронизывает собственное тело, которое тоже хотят испробовать. Почувствовать его всего. Потому длинные, увешанные золотыми перстнями пальцы, лезут ему под жилет, оплетая спину сзади. Притягивая ближе к себе. Лучше было бы ощутить их на собственной коже, чтобы металл опалял её холодом, а ладони жаром, что рвёт Радовида изнутри. — Я понимаю, что это не лучшее место… — отстраняется тот на мгновение, оглядывая помещение и практически извиняюще обращаясь вновь к Лютику, у которого и в мыслях нет останавливаться. — Привык заниматься любовью на шелковых простынях? — чуть смеётся тот, прикусывая чужую припухшую от поцелуев губу, пока одна рука придерживает принца за талию, а вторая зарылась в мягкие, шелковистые волосы, от которых пахнет тончайшим парфюмом. «В прошлый раз его перебивал запах вина,» — вспоминает он попойку принца, во время которой сердце щёлкнуло, встав на новый курс, с которого свернуть было бы слишком сложно, если его вновь отвергли, а не приняли, доверив на сегодня своё тело. Но хочется не только этого, но и чтобы душу тоже перед ним вывернули, не только позволив читать по глазам и между строк, казалось бы, обычных фраз. Однако пока и этого достаточно вполне. Лютик терпеливый, он подождёт. — Я не привык заниматься любовью, скорее просто…спать без чувств и обязательств. — А сегодня? — Юлиан задаёт вопрос, но по глазам видит заранее на него ответ. Принц кажется открытой книгой, сборником поэзии, который только он сегодня может прочитать так, как нужно. — А сегодня я в первый раз хотел бы попробовать именно так, — шепчет Радовид так, будто бы и не ожидал никогда, что осмелится подобное произнести вслух. — Я тоже, — отвечает Лютик, вновь подхватывая чарующие губы в страстном поцелуе, чувствуя, как ему позволено большее. Ему уступают, потому уже через пару мгновений бард обводит языком ровные зубы и дёсны, выбивая тихий стон из любовника, пока тот не начинает стягивать с него жилет. Тот летит к чёрту куда-то на один из ящиков, а вот рубашка, застёгнутая на последние несколько пуговиц, всё также остаётся на месте, раздражая до одури. Потому, видимо, Радовид тоже не преминет запустить руку в каштановые волосы. В этот момент становится чутка стыдно за то, в каком они состоянии. В последние дни не было возможности наведаться в бани и купальни, чтобы привести их в порядок. Однако, ничего страшного и ужасного не происходит, сейчас они хотят друг друга, настоящих, таких, какие есть, а не красивые образы, о которых поёт сам бард в своих песнях. Порой жизнь бывает гораздо лучше сказок. Красный кафтан в отличие от жилетки не улетает в неизвестном направлении. Радовид отстраняется, чтобы стянуть его с себя и постелить парчовую вещицу поверх груд трухлявого тряпья, оставленного когда-то здесь прошлым хозяином лачуги. Намёк кристально ясен, когда принц скорее лежит, нежели сидит на совсем не королевском ложе, с полностью расстёгнутой рубашкой, под которой видна грудь, покрытая редкими волосками, крепкий торс, вздымающийся при каждом вдохе. Лютик готов хоть сейчас браться за перо, дабы запечатлеть эту картину в стихах. Наверняка он единственный, кто видел брата короля таким открытым, а кроме того единственный, кто когда-либо видел его нутро, которое многие считают крошечной лужей, которую не то что вброд прейти, перепрыгнуть можно. На самом же деле, никто не пробовал окунуться в этот бездонный океан, в котором точно таится настоящий гений, которому лишь предстоит раскрыться. Одно колено опирается меж ног принца, в то время как руки сжимают чужие запястья, которые не так-то просто было оба объять одной ладонью. Радовит сложен хорошо, он красив той чарующей красотой, которая сперва бросается в глаза и многим зачастую быстро надоедает своим слишком ярким сиянием. И только те, кто сможет найти в нём нечто особенное, осознают, что золотые локоны, зелёные глаза, нетронутая сталью и ядами кожа, скулы, мышцы, голос и всё остальное в нём не просто симпатичная, но пустая скорлупа королевской крови. Он красив в своей сути. Стань он музыкой, то можно было бы её слушать вечно. Но такова уж человеческая натура, что она может стать разве что музой, вдохновляющей поэтов и художников на свои творения. Противиться желанию обвести языком розовеющие ореолы сосков просто невозможно, потому, Юлиан склоняется к одному чувствуя, как на секунду напрягаются мышцы чужих рук, что не собираются стряхивать его сверху. Напротив, Радовид выгибается дугой, испуская тихий, трепетный выдох, по которому ясно, как сильно принц хочет большего. Да и упирающийся в бедро вставший под тканью штанов член прекрасное тому подтверждение. Однако бард медлит. Наслаждается моментом. Сам любуется принцем, видя в зелёных глазах то же самое. Однако разорвать зрительный контакт приходится вновь. Всё, чтобы провести губами и носом вдоль пресса, периодически выцеловывая напрягающиеся мышцы и кожу, которую от всех этих действий начинает порой мурашить. Обводит языком края впадинки пупка, заставляя того втянуть живот, рефлекторно увиливая от приятных, будоражащих прикосновений. К сожалению, руки на чужих запястьях больше держать нельзя, ведь те нужны, чтобы начать заняться чужими и своими завязками на брюках, начинающих слишком сильно мешаться. Лютик сам вздрагивает в тот момент, когда лежащий под ним принц притягивает его к себе за волосы для поцелуя, однако это даже приятно — боли никакой нет, тот скорее аккуратно на самом затылке у корней свою руку держит, пока вторую запускает под бельё, хватаясь за колом стоящий член барда, чтобы размазать большим пальцем сочащуюся смазку, которой точно недостаточно, для того, чтобы без боли войти в него самого. — Жаль, что всё так спонтанно, — хрипит тот в поцелуй, заставляя Лютика на секунду отстраниться и посмотреть непонимающим, замутнённым взором. — В следующий раз, лучше бы при нас было масло. — Я бы настоял ещё и на свечах, — шепчет Юлиан, давя стон пылким поцелуем чуть сбоку от яремной ямки, оставляя розовеющее влажное пятно прямо под ключицей. На утро никто кроме их двоих не будет о нем знать и охрана принца, оставшаяся в лагере неподалёку, не станет шептаться о том, с кем же Радовид провёл эту ночь, если до Горс Велена целый день пути пешком сквозь покрытый мраком лес, в котором могут водиться все возможные монстры и чудовища. — Так не особо романтично, да? — усмехается тот, стыдливо отводя взгляд, из-за чего Лютик не может приложить ладонь к его щеке, поглаживая большим пальцем острую скулу. Хочется, чтобы смотрели не в пустоту, а на него. Сейчас ничего во вне не имеет значение. — Меня всё устраивает, — шепчет он на ухо, а после оттягивает мочку чужого уха, чувствуя, как Радовид на секунду останавливает движение рукой на его члене. — Только я хотел бы видеть больше тебя, — скользит рукой вниз, к частично стянутым чужим брюкам, чтобы наконец почувствовать разгорячённую плоть, требующую внимания. — Твои глаза похожи на луговые травы, — собирает скопившуюся на головке влагу, чтобы растереть её дальше по стволу, прижимая тот к животу. — И волосы… наверное это правильно, что у особы королевской крови те похожи на жидкое золото, — спускается губами ниже, по шее и ключицам, от щёк к губам и подбородку, всюду, докуда может дотянуться, не отрывая взгляда от прекрасных зелёных глаз, изнывающих от прикосновений, поцелуев, ласк и комплиментов из уст того, кто умеет обращаться словами куда более умело, нежели любой политик на континенте. Те всё стелются пеленой, дурманящей сознание, от чего Радовид хватается за шею и спину барда, когда тот перехватывает их оба члена вместе, начиная дрочить им обоим широкой и нежной рукой, в которую они оба толкаются, чувствуя, что ещё не долго смогут продержаться. Казалось бы, оба известны, как умелые любовники, которых хватает явно больше, чем на пять минут, однако сегодня всё иначе. Слишком много чувств и эмоций навалилось и теперь они рвутся наружу, подпаляемые сладкими, тихими стонами, слетающими с уст, когда те не заняты поцелуями. Радовид поддаётся тазом навстречу всё резче, крепко держась за спину, на которой вполне возможно на утро будет виднеться четвёрка крошечных бледных синячков от его пальцев. Лютик чувствует, что тот вот-вот кончит, когда его член в руке подрагивает, а воздухе помимо запаха секса стоит хлюпанье пальцев, покрытых прекамом их обоих. Тот держит его за каштановые волосы, точно бы боясь, что вот-вот сейчас Юлиан исчезнет, если они разорвут зрительный контакт. Хотя у обоих в глазах помутнение. Только вот в голубые видят умопомрачительные звёздочки на периферии, когда задерживает дыхание в очередной раз на такое время, что даже его тренированные лёгкие пасуют перед затяжным поцелуем. У другого же туманная пелена, что катится крошечными слезами с уголков глаз, утопая во взмокших от испарины золотистых даже при свете сереброликой луны волосах. Радовид выгибается дугой, и тихим, но глубоким стоном кончает, пачкая им обоим животы тёплой спермой, что кажется даже менее горячей в сравнении с их телами, практически прилипшими друг к другу, когда Лютик, прикусывая принца за плечо, кончает следом, вытягивая из ещё не опавших членов последние капли семени. Они смотрят друг на друга ещё несколько секунд, чувствуя послеоргазменную негу, от которой одновременно жарко, душно, но вместе с тем хорошо до одури в такой степени, что голова пустует. Банально не может удержать в себе ни единой мысли, кроме: «какой же он красивый». Руки больше не выдерживают нависать столько над принцем, потому Юлиан валится рядом, чувствуя под собой явно не дорогую парчу королевского камзола, а грубую ткань холстинного мешка, в котором валяются ещё какие-то льняные и конопляные тряпки, одну из которых он всё же не без неприязни достаёт, чтобы хоть немного отереться. Ощущение высыхающей на коже спермы ему бы не хотелось протащить на себе в ближайшие пару дней без нормальной ванны. — Ещё один минус заниматься этим в сарае, — подмечает Радовид, которому Лютик услужливо передаёт другую тряпицу, которую сложно назвать чистой, но лучше так, чем никак. — В таком случае, надеюсь, что следующий раз застанет нас со всеми удобствами, — хмыкает он, подстраиваясь ближе под бок принца, пытаясь вдвоём уместиться на ограниченной в своих размерах красной ткани. — Если хочешь, то мы можем рвануть во дворец уже утром, — шепчет тот с улыбкой на лице и пылающими зелёными глазами, всё в нем, от приобнимающей за талию руки, до короткого поцелуя в уголок губ говорит о сияющей в нем надежде, что всё так и будет. — Да, Дийкстра и Филиппа будут против, но я могу сказать им, что так пытаюсь расколоть тебя и выведать информацию о княжне… Сладкие речи, которые могли бы стать реальностью, не будь Лютик Лютиком, а каким угодно другим парнем с Континента. Хотелось бы, конечно, оказаться уже завтра в роскошной постели, пить вино и предаваться плотским утехам от заката до рассвета и наоборот, но сейчас совсем не то время. — Прости, это было бы замечательно, но я не могу. Его не хотелось разочаровывать, не хотелось бы видеть вновь в загоревшихся глазах тоску, но иначе быть не может. — Так получается, ты и ведьмак всё-таки вместе… А как же могло быть иначе, — вздыхает тот, собираясь не то просто отодвинуться от барда, не то и вовсе поднявшись сбежать обратно в свой лагерь, однако Юлиан не даёт ему этого сделать. Тут же наваливается сверху, в этот раз перехватывая чужие руки куда более серьёзно, чувствуя, что ему могут за это если не прописать ударом в лицо, то стереть из памяти всё, что случилось вечером. — Между мной и Геральтом ничего нет! — тут же выпаливает он, чувствуя, как сердце в груди начинает биться быстрее в страхе перед тем, что ему не поверят. — И не было никогда. Ни признаний, ни секса, ни даже поцелуев! Я для него всего лишь друг, так что умоляю тебя, — из глаз готовы потечь слёзы, — поверь, я с тобой никому не изменял. Ты для меня не любовник на одну ночь, так что… У Радовида заняты руки и освобождать из ненадёжной хватки Лютика не хочется. Тот и так выглядит страдающим всем своим существом. При каждой их встрече это чувство лишь только усилялось, да только его источник было никак не понять. Ведь с первой услышанной из уст барда песни, той самой балладе о Белом Волке, было ясно как день, в кого влюблён всем известный трубадур. В того самого ведьмака, о подвигах которого безустанно пишет строки, пропитанные любовью и, как ни странно, тоской, похожей на одинокий вой. Да только ведь такого, как Юлиан невозможно не полюбить, тем более в ответ. Он красив, далеко не глуп, остр на язык, да и его голос… Радовид хотел бы, чтобы тот стал его личным бардом. Даже не придворным, не хотелось бы отдавать его в распоряжение брата или кого-угодно ещё из его свиты. Принц целует его вновь, прекращая поток слов, а вместе с тем и горьких переживаний, терзающих Юлиана. «Ведьмак даже не понимает, кого упустил, » — думает тот, проходясь по розовой и влажной губе, которую он чудом не прикусил до крови сегодня, помня о том, как важно барду выглядеть всегда идеально, не показывая следов бурной ночи, которые могли бы перепутать случайно с неудачной встречей с чьим-нибудь кулаком в заскорузлом кабаке. Но вместе с тем он рад, что это чудо досталось ему. Потому, когда хватка на руках ослабевает, он понимает, что уйти прямо сейчас не может и не хочет. Вместо холодного и неуютного проведения остатка ночи в собственном лагере, он предпочтёт сарай, в котором есть тот, кто нужен ему, а вместе с тем тот, кто нуждается в нем самом. Предпочтёт усмешкам за спиной томные, нежные поцелуи от которых хорошо и приятно не только телу, но и душе, в которую никто не пытается глядеть, кроме Лютика.***
«Двадцать лет за серебряной монетой Гнался я, бегая по свету. Блистала та упрямой сединой, Ускользая вновь передо мной. Шли годы, наступали новые невзгоды, А та всё крыжовником была гонима. Черства и неранима, Слыша позади надрывные ноты. Но стоило в серебряной ночи Свои лучи тёплому солнцу зацвести, Как бросил странник старую мечту, Кружившую его десятилетия в Аду. Золотая монета, Нежное солнце на закате лета. Дайте мне их рассмотреть Так, чтобы от страсти истлеть. Кто бы знал, что средь королей, Зазнавшихся голубых кровей, Которым опостылело уж угождать, Найду того, кого не захочу отпускать. Все знают, что правда лишь одна: Мягкое злато дороже чистого серебра.» — Могу поклясться, что это обо мне, — слышится голос, доносящийся из противоположной части сарая, где и проспал вплоть до первых алеющих лучей восходящего солнца реданский принц. Лютик же уснуть не мог. Все засевшие в голове мысли требовали того, чтобы их записали на бумаге, завершая уже начавшие появляться несколько недель назад в блокноте строки. И вот он поддался своему вдохновению, чтобы приоткрыв дверь наружу, наблюдая за тем, как с небосвода исчезают звёзды и луна, прошептать себе это всё под нос, не ожидая, что сырые строки кто-либо сейчас услышит. Однако открещиваться от них он не собирается. — Думаю, это я должен приписывать к стихам имя музы, но ты угадал. — В таком случае, предпочёл бы услышать их как-нибудь ещё, может быть во дворце, под аккомпанемент лютни и хорошего вина, — ступает за порог Радовид, уже будучи одетым в свои помявшиеся после проведённой вместе ночи одежды. — Я уже сказал, что не могу… — хмурится Лютик, отводя взгляд в сторону домика, в котором уже не горит свечей, но можно быть уверенным, что молодая княжна всё ещё там, спит далеко не под пуховым одеялом и не ведает о том, чем занимался её друг и принц одной из самых могущественных держав Севера. — Теперь знаю. И понимаю, — обводит тот ладонью линию подбородка, касаясь кончиками пальцев губ Юлиана. — Мне пора. Проблем не оберёмся, если охрана пойдёт меня искать или вообще явится Филиппа с Дийкстрой, но… Я буду ждать следующей встречи, где бы она ни состоялась, — Я тоже, — по-кошачьи льнёт к ласкающей его руке Лютик, чувствуя капельку горечи расставания, но вместе с тем ему тепло, ведь его греет мысль о том, что его ждут. А вместе с тем и пылающий в самом сердце уголёк зарождающейся любви, который он будет беречь всеми возможными силами, надеясь, что однажды тот станет настоящим непотухаемым пламенем, которому будет вторить костёр и в другом сердце, покрытом золотой патиной и искрящимся в лучах яркого солнца.